Ну, Креза-то, конечно, не сожгли. Смилостивился Куруш-завоеватель. Да яваны, пламя смуты раздувающие, никому об этом задуматься не дают, знай себе, зверства персов перечисляют. А у местных купцов, да знати, что от старинных лидийских семейств род свой исчисляют, взгляд стал какой-то, подозрительно задумчивый.
Все видел Мифрен, все замечал и оттого потерял покой и сон. Внезапно неудобно стало ему на любимой подушке.
Новое войско шахиншаха не придет раньше весны. Хшатра, держава Ахеменидов, велика и необъятна. Чтобы собрать силу, способную сбросить яванов в море, придется немало потрудиться.
Что же делать?
Хитроглазый явана, предложил Мифрену встретиться. Что же, узнать мысли врага, отобедав с ним – не преступление. Воевать Сарды, имея полторы тысячи воинов… На что он надеется? Явно не на мечи и копья, а значит, стоит поговорить. Глупец тот, кто, имея уши, не желает слышать.
– Воистину, почтеннейший, тебе следует быть осторожным! Боги завистливы, а сей великолепный стол способен, пожалуй, с легкостью посрамить пир олимпийцев, вкушающих лишь нектар с амброзией! Пусть их вкус недоступен смертным, зато твое изобилие и разнообразие бессмертным и не снилось!
Мифрен, вежливо кивая каждому слову Лагида, не преминул возразить:
– Пресветлый Михр и Ахура Мазда не обидятся, а боги яванов, полагаю, не обращают свой взор на края, где им не приносят жертв.
– Но ты же сам только что рассказывал мне, как прошлым летом молния ударила в то место, где некогда стоял дворец Креза. Разве это не знамение, ниспосланное громовержцем? Тучегонитель сам выбрал место для храма и указал его. А ты говоришь, не обращают взор…
Мифрен продолжал кивать и улыбаться, перебирая четки.
– Попробуй вот этого фазана, уважаемый. Клянусь, ты мигом позабудешь все свои прежние восторги.
– М-м! Твой повар, почтенный Мифрен – величайший из искусников в своем ремесле. Я никогда прежде не услаждал свой желудок столь изысканным опсоном!
– Да, это так. Мне остается лишь опасаться, что самому шахиншаху станет о нем известно. Боюсь, в этом случае мне придется уступить Великому и, хотя я уверен, что он щедро вознаградит меня взамен, мне нелегко будет расстаться с моим поваром. Он обошелся мне в целый талант и, я ни дня не сожалел о потраченных деньгах.
Фархад спрятал улыбку в густую барашковую бороду и не стал уточнять, что этого повара, принадлежавшего Спифридату, Мифрен присвоил, прослышав о гибели шахраба при Гранике.
Казначей и начальник гарнизона уже второй час вели с яваном пространные беседы, вкушая изысканные блюда, и рассуждая на теологические темы, в которых предавались сравнению схожих черт и различий Аполлона и Митры. Обоим персам до смерти хотелось перейти к делам, но, следуя впитанной с молоком матери вежливости гостеприимцев, они из последних сил сдерживали свое раздражение, наблюдая, как Птолемей беспечно уплетает за обе щеки очередного фазана.
Он, что, поесть сюда приехал?
Сказать, что македонянин удивил их – не сказать ничего. Птолемей с необычайной легкостью согласился нанести визит Мифрену в одиночестве, оставив всех своих воинов за стенами города и даже не взяв оружия. Подобное поведение вынуждало персов ломать голову – кто перед ними? Непроходимый дурак? Сомнительно, что такой мог бы начальствовать над войском. Убить македонянина представлялось делом не сложнее щелчка пальцами, но Мифрену, почему-то вовсе не хотелось совершать необратимые поступки, последствия которых сложно просчитать. Он слышал краем уха, как рабы-виночерпии, еле слышно перешептываясь и с опаской поглядывая на богато разодетого явана, обронили слово – "Вэрэтрагна". А вдруг и правда? Вдруг, перед ним действительно сидит воинственный бог, который ничего на свете не боится и в любую крепость входит безо всякого войска, распахивая ее ворота ударом ноги?
У Птолемея, непривычного к вкушению пищи сидя на коврах за низким столиком, затекли ноги. Сердце его с момента вступления в Сарды билось заметно чаще обычного, но волнения Лагид не выказывал. Он был сама вежливость. Практически не имея прежде дел с персами, македонянин, тем не менее, тонко и дипломатично вел беседу с прекрасно говорящими на ионийском диалекте варварами, рассыпался в пышных славословиях, если возражал, то мягко, поддерживал с воодушевлением. В его поведении восточной неторопливости было больше, чем в самих персах и это обстоятельство начинало Мифрена раздражать. Наконец, он не выдержал.
– Скажи, пожалуйста, почтеннейший Птолемей, ведь не праздное любопытство привело стопы твои, да снимет усталость их Хаурвадат, в Сарды?
– Ты верно рассудил, уважаемый Мифрен, – важно кивнул Птолемей.
– Что в таком случае, ты хотел бы сообщить нам? Прошу тебя, говори, мы открыли уши и разум для слов твоих.
– Я хотел бы предложить вам, тебе, досточтимый Мифрен и тебе, не менее почтенный Фархад, сложить оружие к ногам Антигона Монофтальма, коего мы, македоняне, а так же все наши многочисленные союзники именуем верховным стратегом Малой Азии.
Фархад скрипнул зубами. Лицо Мифрена осталось невозмутимым: именно этих слов он ждал.
– Сложить оружие? Разве мы вступили в бой и были побеждены вами?
– Разумеется нет, – улыбнулся Птолемей, – своим предложением я, как раз, хотел бы удержать вас от бессмысленного кровопролития.
– Бессмысленного? Мы не считаем защиту нашей земли от захватчиков бессмысленным занятием.
– В том-то и дело, уважаемый Мифрен, что не вашей. Вас, персов, здесь в Сардах и по всей Лидии – горстка. Одни царские чиновники остались, даже воинов у вас кот наплакал и те, по большей части – лидийцы.
– Более двух веков Лидия является одной из шахр державы парсов. Это наша земля.
– Боюсь, так думаете только вы, персы, а местные эту вашу уверенность не разделяют.
– Все это пустой разговор, – встрял доселе молчавший Фархад, – в любом случае Лидия пребывает под рукой Великого шахиншаха. Мы будем защищать Сарды! Тебе, македонянин, следует покинуть пределы города, иначе ты утратишь священное звание посла.
Птолемей, не убирая улыбки, кивнул.
– Я услышал ответ казначея. Что скажет начальник над воинами?
Мифрен пожевал губами.
"Как он спокоен… Словно махнет сейчас рукой и под стенами, как по волшебству, окажется не полторы тысячи воинов, а в сто раз больше. Неужели, он настолько глуп? Не-ет, не глуп. Умен и расчетлив, за парасанг видать. Это он к каждому лидийскому дому прибил папирус с призывами к смуте. Конечно, он не станет штурмовать Сарды своим ничтожным войском. Он подождет, пока Сарды сами упадут в его раскрытую ладонь. Но что же делать? Сдать город? Когда шахиншах победит этих зарвавшихся яванов, моя голова слетит с плеч тотчас. Сопротивляться? Лидийцы ударят в спину. Что делать?"
На скулах перса играли желваки, длинная кудрявая борода мелко подрагивала.
– Я вижу, тебе следует хорошо обдумать свое решение, досточтимый Мифрен, – сказал Птолемей, – позволь мне отбыть к своим людям, а твой ответ я стану ожидать завтра. Ты согласен?
Мифрен посмотрел на Фархада: тот поджал губы так, что рта не было видно меж усами и бородой. Казначей покачал головой, однако начальник гарнизона в первую руку отметил про себя бледность лица хранителя монет.
– Хорошо, – сказал, наконец, Мифрен, – я провожу тебя, почтенный Птолемей.
Когда они вышли из приемных покоев вдвоем, не считая сопровождающего стражника, Птолемей быстро спросил Мифрена.
– Я вижу, уважаемый, ты колеблешься. Полагаю, что ты способен рассуждать здраво и понимаешь, что в сложившейся ситуации, падение Сард – лишь вопрос времени. И весьма близкого. Однако боязнь возможного наказания в случае наших дальнейших неудач не позволяет тебе немедленно сложить оружие. Я прав?
Мифрен помолчал, но все же выдавил из себя:
– Ты благословлён богами, уважаемый, ибо способен видеть невысказанную истину.
– В таком случае я готов избавить тебя от душевных мук. Ситуацию легко представить к нашей взаимной выгоде таким образом, что комар носа не подточит. Посуди сам – вся Лидия охвачена безумием бунта против сатрапов царя царей. Оставленные тебе войска ненадежны. Ты, ежедневно опасающийся удара в спину от вероломных лидийцев, горящих желанием восстановить царство Креза, тем не менее, не бежал из города, а мужественно охранял казну и лишь предательство отдало тебя в руки македонян.
Птолемей понизил голос.
– Некоторые твои соратники, разделившие вместе с тобой верность царю, сражались до последнего, но пали в бою, ты же был оглушен и схвачен.
Мифрен кинул быстрый взгляд на Птолемея.
– Фархад – отчаянный храбрец, даром, что не воин, – кивнул Лагид с совершенно серьезным выражением лица.
– Могут быть и другие… – прошептал начальник гарнизона.
– Мало ли какую судьбу уготовят нам боги завтра.
Мифрен промолчал. Они дошли до внешних ворот Цитадели. Прощаясь, протянули обе руки друг к другу, сплели предплечья.
– Ты получишь мой ответ завтра, – сказал Мифрен.
Птолемей кивнул.
На следующий день он снова вкушал восхитительного фазана в покоях бывшего начальника гарнизона Сард.
Милет
Геродот называл этот город "жемчужиной Ионии". Многие века Милет соперничал с Эфесом за право первенства на восточном берегу Эгеиды и, несмотря на то, что северный собрат, по мнению многих, более заслуживал отличий гегемона эллинских полисов в Малой Азии, Милету боги уготовили не менее выдающуюся судьбу. Персы не слишком притесняли милетян, оставив им самоуправство и демократию, почти не вмешиваясь в полисные дела. Город избежал печальной участи Эфеса, сломленного силой, и процветал, не расточив жизни лучших своих граждан в кроваво подавляемых восстаниях. Эфесу пришлось долго восстанавливать пошатнувшееся могущества и, удобный для торговли почти со всей Ойкуменой, Милет обогнал соперника в деле приращения славы и богатства.
Не случайно эллины, желая именовать кого-либо баловнем судьбы, нередко называли его "милетянином".
Город лежал в южной части Латмийского залива на обширной треугольной косе, изрезанной удобными гаванями, защищенными от буйного нрава Посейдона Трагасайскими островами. Крупнейшем из них, Лада, имел очень удобную гавань, которая активно использовалась милетянами в дополнение к трем другим, расположенным непосредственно на косе.
Как раз гавань Лады в настоящее время была занята персидским флотом, который, зимуя в Милете, оставался вне досягаемости Антигона, огородившего город с южной стороны палисадом.
От большинства эллинских полисов Милет выгодно отличался правильностью застройки. Почти все его улицы пересекались друг с другом под прямым углом и не петляли непроходимыми лабиринтами – удобно развивать наступление в любом направлении. Только за стены войди.
В средней части косы жилые кварталы уступали место рынкам и общественным зданиям. Здесь больше открытых пространств, штурмующим проще разворачивать войска, а защитникам напротив – меньше возможностей, чтобы закрепиться. Именно поэтому основной удар Антигон нацелил сюда. На узком пятачке между морем и городскими стенами, в опасной близости от метательных орудий защитников, македоняне возводили три массивных осадных башни и два тарана. Зима препятствовала Мемнону разметать их десантом с моря – даже в глубине залива волны отличались изрядной высотой. Это обстоятельство мигом остужало горячие головы, советовавшие родосцу активно использовать флот. Автофрадат ограничился отправкой половины своих воинов на помощь карану Малой Азии, но кораблями рисковать не собирался.
Еще один таран и башню осаждающие возводили у южных ворот. Здесь работа двигалась не менее споро, что не позволяло Мемнону считать это направление отвлекающим.
Циклоп не имел флота, а Мемнон, обладая самой мощной морской силой в Эгеиде, оказался лишен возможности использовать ее. Единственная попытка разрушить македонские машины ударом с моря, едва не привела к потере нескольких триер. Тяжелые палинтоны, метающие каменные ядра весом в талант, на корабли установить персам не удалось, а более легкие машины не причиняли осаждающим существенного вреда. Качка не позволяла пристреляться, а зимняя сырость слабила волосяные канаты машин, снижая дальнобойность палинтонов. Первый же введенный в строй камнемет македонян, огромный, высотой в три человеческих роста, положил ядро у носа вражеской триеры столь метко, что персы поспешили ретироваться, едва не зачерпнув бортом при выполнении маневров. Ни одна из сухопутных вылазок, предпринятых Мемноном, так же не принесла успеха – македоняне чутко стерегли свои машины и охранение возле них состояло из отборных воинов. Никому из союзников Антигон это дело не доверил. За машины лично отвечал Пердикка и бдительность его была выше всяких похвал.
Союзники рассеялись по округе, освобождая от персов Карию и отсекая пути подхода возможных подкреплений из Галикарнаса, где укрепился перс Офонтопат. Этот вельможа по воле царя царей сделался наследником карийского тирана Пиксодара, женившись на его дочери. Пиксодар умер в прошлом году и теперь Офонтопат правил в Галикарнасе. Это обстоятельство ионийцев совсем не обрадовало, и перс не решался покинуть город со своими войсками, отдав его, тем самым эллинам, которые ножи точат за спиной. Он игнорировал призывы карана, который просил, вернее, требовал помощи весьма настойчиво. В каждом письме, отправляемом голубиной почтой, родосец напоминал о своих исключительных полномочиях и грозил новоявленному тирану гневом царя царей. Офонтопат находил тысячи причин, чтобы отложить свое выступление.
Союзников у Антигона теперь было в достатке: в числе великом к нему присоединялись граждане Эфеса, Смирны, Миунта и десятков других городов, городков и селений. Вначале настороженно – кипел людской котел на рыночных площадях, бурлил, клокотал, но через край варево не выплескивалось. Ждали люди. Опасались ставить все на человека малоизвестного, не царского рода. Циклоп представлялся им очередным авантюристом, предводителем наемников, каких немало. Да вот только ставка сатрапов битой оказалась. Не могли персы удержать Малую Азию и "очередной предводитель наемников" входил в города, как к себе домой. И все же сомневались люди. Не дал еще сражения Антигон. Не показал себя.
Эфесцы решились. Очень уж велика у них была ненависть к персам. А за ними, как снежный ком принялись умножаться ополчения полисов, приходивших к Одноглазому.
К стенам Милета подошло войско, численностью не менее чем в двадцать тысяч человек. С крепкими тылами, поддержкой обширных людских масс. У селян зимой занятий немного, отчего бы кулаки не почесать? Ради будущего. От искры разгорелось пламя.
Антигон не торопился штурмовать Милет, затягивая осаду. Он прекрасно понимал, что бесконечно это делать нельзя. Уже наступил месяц гамелион. Минует он, и в середине антестериона Автофрадат сможет выйти в море. А там – наноси удар куда хочешь, отрезай тылы, высаживай десанты. Четыреста триер – не шутка. Никто не осилит. Сейчас, часть из них вытащена на берег, большинство скученно, борт к борту, стоит в гавани Лады. Гребцы и матросы на берегу, пехоту Мемнон почти всю свез в Милет и расставил на стенах. Корабли неподвижны, связаны канатами и цепями, беззащитны. Бери, не хочу. Эх, как взять-то… Почти сорок стадий до Лады, а флота у Одноглазого – пять триер, что родосец не успел увести из Эфеса, да два десятка лоханок на которых и по спокойному морю забоишься идти. Куда уж, зимой.
Флот, ага. Даже наварх имеется. Эта должность, как-то сама собой досталась критянину Неарху, одному из ближайших "друзей"… нет, не так – друзей покойного Александра. Критянин на сем славном острове, древней цитадели давно уже испивших из вод Леты морских царей, только родился, а большую часть жизни прожил в Амфиполе. Родителя его приблизил Филипп, вот сына и отправили вместе с другими знатными юношами в Миэзу, где в цветущих, дышащих жизнью садах, тенистых мраморных портиках, неспешно прогуливаясь по, чуть шуршащим мелким гравием, дорожкам, Аристотель открывал Александру мир.
Прежде Неарх к македонскому флоту касательства не имел. У Филиппа хватало навархов, а Александр, следуя советам старших, назначил начальником над теми кораблями, что доставили его в Азию, среднего сына Пармениона. Тот нашел свой конец рядом с отцом в битве у второй родины Неарха. Критянин ни дня не прослужил в военном флоте, но, тем не менее, похоже впитал знание моря с молоком матери. Никто из оставшихся с Антигоном македонян не стал оспаривать его командования над приобретенными скрипящими и протекающими корытами. Посмеивались только.
Частенько разглядывая скрывающуюся в утренней дымке Ладу с высокого берега или вершины строящейся у южной стены гелеполы, критянин задумчиво почесывал щетину на подбородке, что в период осадного одичания позабыл про бритву. Дней десять просто смотрел, прикидывал что-то, а потом, кликнув добровольцев, вышел в море на открытой всем волнам и ветрам десятивесельной эпактиде и, на удивление безнаказанно, доковылял на ней до самого входа в Театральную бухту, названную так из-за того, что на северном ее берегу сразу за городскими стенами стоял театр.
Суденышко подпрыгивало на волнах, как невесомая пушинка. Половина моряков вычерпывала воду, а критянин, с рычанием ворочающий рулевое весло, напоминал в эту минуту Геракла, борющегося с Немейским львом. Вылазка прошла без неприятностей, никого за борт не смыло. Селевк высмеял бессмысленный риск, но критянин считал иначе.
– Это возможно.
Антигон сидел за столом и, уперев локоть в блестящую, покрытую лаком крышку, прикрыв нижнюю часть лица ладонью, искоса рассматривал Неарха единственным глазом. Пердикка, подсевший сбоку, со скучающим выражением лица крутил по гладкой поверхности золотую монету. Порывистый ветер тревожил ткань шатра, она слегка подрагивала. Возле подножия центрального опорного столба накапливалась лужица: снаружи моросил дождь.
– Если бы ты вышел в море под парусом… – скептически хмыкнул Пердикка, – а так… Кому ты чего доказал? Не потонул и ладно.
– Это возможно, – упрямо повторил Неарх, – дождусь подходящего ветра и выйду под парусом.
– Давай-давай, – покивал таксиарх.
Антигон покосился на него, убрал ладонь от лица и звонко хлопнул по столешнице. Монетка Пердикки подпрыгнула и, жалобно зазвенев, задрожала, укладываясь плашмя.
– Что там? – спросил стратег.
Пердикка сгреб потертый персидский дарик.
– Лучник.
Таксиарх толкнул монету к стратегу, тот поймал, развернул пальцами, хмыкнул. Да, действительно, монета легла кверху выпуклым изображением Дария, стреляющего из лука.
– Ты что загадывал? – спросил Пердикка.
– Я не собираюсь полагаться на случай, – прогудел Антигон и поднял глаза на Неарха, – только одна попытка у тебя, другой Автофрадат не даст. Ты это понимаешь?
Критянин нагнул голову. Антигон все еще колебался.
– Пять кораблей, – сказал Неарх, дернув щекой, – этого хватит. Это возможно.