Меня поразило, с каким спокойствием отнеслись к службе на положении солдат Вайскопф и Карголомский. Были они во многом похожи друг на друга: оба невысокие, сухопарые, жилистые, у обоих "архитектурные" лица, исполненные аристократичной, "регулярной" красоты; к тому же оба молчание предпочитали болтовне. Только первый - альбинос, а второй - черныш. Долгие разговоры они вели лишь в одном случае: если беседа сползала на родословные. Карголомский оказался Рюриковичем в каком-то сумасшедшем колене и с гордостью говорил о своих предках: "Белозерский княжеский дом"… Вайскопф, обрусевший до трехэтажных языковых конструкций, тем не менее мог похвастаться остзейским баронством. Князь Георгии Васильевич Белозерский-Карголомский, барон Мартин Францевич фон Вайскопф и примкнувший к ним Денис Юрьевич Алферьев, у которого, оказывается, предок был думным дворянином и печатником еще при царе Иване Грозном, не водились с надутым Туровльским с его однодворческой родословной, да и Левковича не жаловали. Ждали, как поручик проявит себя в боях, а там уж и о предках появится смысл поговорить… Но, как ни удивительно, к солдатам они относились ровно и дружелюбно. В теплушке рядом со мной устроились те, с кем я успел подружиться. Двадцатитрехлетний Ванька Блохин - огородник из-под Ростова Великого, семнадцатилетний Андрюха Епифаньев - недоучившийся студент из Казанского университета, четырнадцатилетний Евсеичев - бывший московский юнкер, принятый в полк только по той причине, что мальчишке было просто некуда деться. Таких "зябликов" я видел тут во множестве. Наверное, им и впрямь лучше отправиться на фронт вместе с нами, чем беспризорничать и опускаться на дно. Евсеичева мы звали Андрюшей - надо же как-то отличать его от Андрюхи! И еще с нами был Миша Никифоров… офис-менеджер из Росбанка, мой коллега хроноинвэйдор, попавший в Харьковские казармы на час раньше меня. Еще один коллега, Яша Трефолев, едет на фронт в нашем же полку, только в другом батальоне. Добрались до генерала Деникина, голубчики? Ох, добрались… В первый же день.
Да-с. Поезд тютюхал, пронизывая жареные августовские пространства, кто-то спал, кто-то в карты играл, кто-то грыз сухари, кто-то поминал баб самыми черными словами. А меня разбирала жажда действия. Как же так? Нельзя же совсем ничего не предпринимать? Что мы такое? Три влипших в солдатчину хроноинвэйдора, три лишних корниловских штыка, много ли мы изменим в Великой войне, передергивая затворы и пуская пули в сторону Совдепии? Я маялся, не находя способа всерьез подтолкнуть дело. Наконец я решил хотя бы подбодрить тех, кто рядом со мной. Начал я издалека. Водил так и сяк, пока не вывел на вопрос:
- …Это хорошо. Но все мы попали в одно место, на сено в теплушке. Поделитесь, отчего каждый из вас воюет по эту сторону фронта?
- От… доцент приватный! - усмехнулся Алферьев. - Что ни слово, то все золото перо.
- Я-от воюю, потому как свычно мне. Три годка с хвостиком уже воюю. На землю вертать неохота… - первым ответил Ванька. Он где-то раздобыл молоток да маленькие гвоздочки и теперь примеривался, как бы половчее пристроить металлическую подковку к каблуку. Идея, кстати, богатая. Надо будет тоже озаботиться подковкой…
- Я что? Мобилизованный. Жил бы тихо… - заблеял было Туровльский, но наткнувшись на строгий взгляд Вайскопфа, немедленно заткнулся.
Левкович молчал, с ним все понятно. Сам Вайскопф глубокомысленно изрек:
- Нам, знаете ли, следует противостоять магнэтизму хаотического. Полагаю, никто его не понял.
Бывший юнкер гордо вздернул подбородок и срывающимся голосом принялся стыдить присутствующих:
- Господа… да о чем же вы? Как же вы… Тихо жил бы… Ведь мы здесь воюем за веру, за покойного государя… за… династию… так ведь? Мы против злодеев, против грядущего хама - мои товарищи… в Москве… погибали в боях с большевиками… у гостиницы "Метрополь"… Да мы же Россию защищаем!
И тут заговорил Никифоров с лицом суровым и светлым. Он шпарил наизусть то ли Солоневича, то ли Ильина о незыблемости сакральных основ монархии. Я заслушался. Вот человек!
Когда он прервался, желая перевести дыхание, Ванька Блохин, ловко вбив очередной гвоздик, откликнулся одним философическим словом:
- Вона! - и губы изогнул так, чтобы всем было видно, как уважает он Никифорова за его необыкновенную ученость. А потом вбил еще один гвоздик.
- Но я за Учредительное собрание, - тихо сказал Епифаньев. Все уставились на Андрюху. "Зяблик" с бешенством в глазах бросил ему:
- Ты что? С ума соскочил?
- Но я же… против… большевиков… - неуверенно произнес Епифаньев. Видно было, как хочется ему сложиться наподобие перочинного ножика и прянуть в самый темный угол.
- В горах был ранен в лоб, сошел с ума от раны, - вяло прокомментировал Вайскопф.
- Но я… хотел бы… насчет социальной правды… мне…
- А я тебя за человека считал! - убийственно прищурившись, оборвал его Евсеичев.
Туровльский почел за благо вмешаться: - Но позвольте, господа, у меня тоже есть определенные воззрения. И Учредительное собра…
На него зашикали сразу трое или четверо. А потом заорали в голос. Вайскопф, перебарывая все шумы могучим тевтонским басом, задал мне вопрос:
- Ну а ваша милость из каких соображений завербовались? Ох, не ожидал такого поворота.
Я почувствовал себя раритетным идиотом из музейного запасника. Скорее всего, из Кунсткамеры. На язык просилась невнятная рыцарственная дребедень. В голове - каша. Демосфен, мать твою. Жорж Дантон и Мартин Лютер Кинг, мать твою. Пламенный пропагатор, одним словом!
Меня выручил Алферьев, с добродушной строгостью сказавший:
- Закрой-ка рот, черт жженый. Хватит болтовни. Эх, мало вас цукали…
* * *
Первый раз я участвовал в бою под Сумами, у деревни Речки, и от страха почти не понимал, что происходит. А потом ничего, втянулся. Начал соображать…
1 октября 1919 года, Орел
Корниловская ударная дивизия вошла в Орел.
За последний месяц я отмахал столько верст, сколько, по-моему, не наматывал в прежней своей жизни за год. Усталость копилась, и все время казалось: завтра утром не поднимусь, ни за что не поднимусь… Ан нет, и поднимался, и топал, в кровь сбивая ноги, и бегал, если надо, и в атаку ходил, и даже убил двух человек, в чем горько исповедовался одному курскому батюшке. Алферьев уже не говорил мне с ироническим прищуром:
- Ать-два, Денисов! Не умирай!
Сегодня все эти версты меня ничуть не тяготили. Сегодня мне шагалось легко, будто у моих истоптанных сапог выросли ангельские крылышки.
Город встречал нас колокольным звоном, священники в лучших ризах, с хоругвями и сверкающими наперсными крестами стояли у входов в храмы и благословляли нас. Толпы горожан, а пуще того горожанок, собрались на нашем пути, и чем ближе мы были к центральной площади, тем гуще они становились. Нам кричали какие-то правильные, высокие слова, барышни, краснея, подбегали к офицерам, прикасались к их, щекам губами, дарили платки… Люди поосновательнее совали солдатам хлеб, табак, соленую рыбу.
Они все были счастливы прибытию наших батальонов и наших знамен, и счастливы до такой степени, что иногда срывались на реденькое, нестройное "ура!".
А потом нашего Алферьева, как и других взводных, ротных, батальонных командиров, обступили со всех сторон зажиточные мещане, большей частью евреи.
- Господин офицер! Прошу вас ко мне. У меня масса места!
- Господин офицер, вы знаете, как он кормит? Нет, вы знаете, как он кормит? Да это же просто плевки, а не еда. Вот у меня есть отличнейшая рыба…
- Господин офицер! А я таки приглашаю к себе. Специально для вас будет сало. Вы слышите? Мы добыли для вас сала…
Видно было, что эти люди до содрогания боятся грабежей. Они наперебой пытались заполучить к себе на постой офицеров, ну, или хотя бы солдат, пусть будут солдаты, хорошо! Знали: в тех домах, куда боевые части отряжали бойцов на постой, грабежей не бывает.
Алферьев с необыкновенной ловкостью распихал всех нас по богатым хозяевам. Мы с Ванькой Блохиным, Андрюшей Евссичевым и Андрюхой Епифаньевым попали к дородной купеческой вдовице Антониде Патрикеевне. Ее дом стоял вплотную к вокзалу, и двое Андреев, пойдя прогуляться как раз в том направлении, скоро вернулись - один пунцовый, другой белее покойника, и оба злые.
- Что такое? - спрашиваю.
- А ты сходи, поинтересуйся! - шипит Евсеичев.
На вокзале они подвели меня к трупу старенького станционного чиновника. К ребрам его пожарным багром пришпилена была фотография молодого человека в офицерской форме - то ли сына, то ли внука.
- Пойдем-ка, это не все, Денисов.
…Солдаты вытаскивали тела из бревенчатого железнодорожного склада и опускали на землю тут же, рядом, у огромной ямы, предназначенной для всех. Сколько же здесь мертвецов!
- Человек шестьдесят, - тихо сказал Епифаньев, - все больше пленные, но и местных немало.
Я вспомнил, как нас встречали, вспомнил барышень, священников, мещан… Вот почему нас так встречали. Евсеичев смотрел на меня исподлобья.
- Тебя все еще интересует, Денисов, отчего мы воюем по эту сторону фронта?
Начало октября 1919 года, Орел и его окрестности
За Орел корниловцы тягались с красными страшно. Взвод потерял полдюжины бойцов. За неделю я побывал в пяти штыковых атаках. Несмотря на это, наш дух был необыкновенно силен в те дни. Мы устали, но были веселы, большинство пребывало в отличном настроении. Москва совсем недалеко, рукой подать! Кажется, дыхание древних ее стен наполняло нас силой и надеждой. Пока корниловцам везло в боях. Мы нападали на более сильного противника и отбрасывали его.
Но… добровольческие полки двигались вперед все медленнее и медленнее. Больше отбивали атаки красных. И тут я начал припоминать то, чему меня учили в Невидимом университете. Что они говорили? "У всякого процесса есть точка бифуркации, иными словами, точка, в которой ход дел может внезапно измениться, может остаться прежним, а может раздвоиться, растроиться и потечь разными руслами. В отношении истории правильнее говорить о точке динамического равновесия. И она, эта самая точка равновесия, для гражданской войны всего одна. Поверьте, мы подняли тысячи томов источников, проиграли все возможные сценарии на компьютере и… убедились в том, что правы участники войны, интуитивно чувствовавшие этот пик. Один из них писал: "Воля нашего командования в это время была кем-то парализована…". Его слова относятся к Орловско-Кромской наступательной операции. Ваше дело - подтолкнуть процесс в правильном направлении. Растормозить волю начальственных людей белой армии. Вас почти три десятка, не считая тех, кто отправился на другую сторону… Возможно, хоть один достигнет поставленной цели, и этого будет достаточно".
А будет ли достаточно трех лишних корниловских штыков?
Рано утром, до подъема, я встал и вышел в город. Бродил по притихшим улицам, слушал молчание времени. И заразился от города чувством неясной тревоги: да, где-то здесь точка равновесия. Наверное. Говорят, генерал Май-Маевский недавно приезжал в войска и, выступая перед строем, говорил: "Мы поймали ворону за хвост! До встречи в Туле!".
В Туле… удержать бы Орел.
13 октября 1919 года, Тула
Мы вошли в Тулу с боем. С боем продвинулись до середины города. Под ногами хлюпала ледяная каша, мороз пробирал до костей. Наши силы были на исходе.
Красная латышская дивизия встала намертво. Роль центра ее позиции играл тульский кремль. С высоких стен по нам били пулеметы. С колоколен, возносящихся на площади перед кремлем в тяжкую небесную стынь, по нам били пулеметы. Из мещанских домов крепкого купеческого вида по нам били, били, били пулеметы.
Наша цепь откатывалась дважды. Ванька Блохин остался на площади, пуля попала ему прямо в лоб.
Наконец на фланге зарокотала наша батарея. Кремлевские стены отозвались всплесками битого кирпича. А я смотрел на этот разор и не верил своим глазам: неужели кто-то из наших все-таки добрался до Деникина? Или, может быть, до Романовского? Или до кого-то еще из высших чинов штаба?! Кое-кого в Невидимом университете учили не как нас, олухов, а всерьез, основательно, целый год учили, да и легендировали тщательно. И что же они там сдвинули с мертвой точки: остановили разложение корпуса Мамонтова и бросили казаков на фронт? провели тотальную мобилизацию, вычистили тылы, сформировали лишнюю дивизию? или второй отряд, работающий у красных, добрался до глотки Троцкого? Егорова? Нет, наши не палачи. Хотя…
В "нормативной" реальности Добровольческая армия так и не дошла до Тулы. Орудия смолкли, Алферьев подал команду.
- Корниловцы, вперед!
До чего страшно было бежать через площадь, усыпанную мертвецами! Казалось, все пулеметные команды мира сейчас выцеливают меня. Мы ворвались в кремль через пролом, и через час латышской дивизии не существовало.
* * *
…После того, как нас выбили из города и стало ясно, что наступлению конец, что не откроет перед нами ворота Белокаменная, Яшка Трефолев отыскал меня и заговорил, от горячности глотая слова, путая падежи:
- …Ты слышишь?! Я все равно останусь с ними! Я хочу остаться с этими люди… я такими людьми нельзя не остаться, слышишь ты, Миша! Я тут… я останусь тут с ними до конца. До самого конца! И пусть убьют, если надо, пусть убьют! Я верю, мы все равно одолеем этих… этих…
Я положил ему руку на плечо и ответил: - Я, наверное, тоже останусь, Яша. Хотя уверенности в победе у меня не было. Ни малейшей.
29 марта 1920 года, Феодосия
- Боже мой, какой идиот! - бесстрастно сказал Вайскопф, подавая всему взводу дурной пример.
Но что правда, то правда. На феодосийской пристани стоял не кто иной, как генерал Май-Маевский, вчистую отставленный от дел и теперь возомнивший, что сможет поднять нам настроение своей грузной фигурой, облаченной в корниловский мундир, да еще воплями: - Здравствуйте, мои родные! Мои родные корниловцы!
Оркестр играл корниловский марш - то ли в честь появления генерала в порту, то ли в честь нашего позора, то ли в честь того отрадного факта, что некоторые из корниловцев все еще живы. Глядя на толстяка, от энтузиазма схватившего фуражку за козырек и размахивавшего ею над головой, я все острее и острее переживал злое, нехристианское чувство: "Жаль, что не пристрелили тебя, урод!".
Двое из наших, хроноинвэйдоров, тайно поделились со мной планом добраться до Май-Маевского и пустить ему пулю в голову, не считаясь с тем, что сами они при этом не вернутся домой. Где-то теперь их могилы! Этому человеку, не самому плохому военачальнику, знававшему когда-то победы, да и не самому скверному по характеру и способностям своим, судьба вручила ношу не по силам. Он пытался взять Москву, будучи в лучшем случае хорошим дивизионным командиром. Ни ума его, ни силы воли, ни способностей не хватило для того, чтобы выдержать на плечах груз общерусской судьбы. Его выбросили из армии с формулировкой "за кутежи и развал тыла". И впрямь, он был запойным пьяницей, но правда состоит в другом: Май-Маевский перестал командовать армией в тот момент, когда ее отделяло от сердца России несколько часов езды по железной дороге…
Я не хочу рассказывать о тех несчастиях, которые постигли нашу армию после сдачи Орла. Слишком гадостно. К тому же у меня в памяти слились в унылое озеро дни и недели, проведенные на морозе без пищи, шинели, снятые с мертвецов, беспорядочные бои с красными, когда мы, "цветные" дивизии, прикрывали отступление всех остальных, смерть Епифаньева от случайной пули на Тамани, смерть многих отважных и благородных людей от холода и голода, суетливое воровство наших же, белых интендантов, отчаяние и тоску, тоску страшную, ноющую в душе, как ноет гнойный нарыв на ступне, давно прорвавшийся, полузалеченный, а потом растертый портянкой до состояния безобразной язвы, поминутно дающей о себе знать.
Под Ростовом я совсем было собрался вернуться в 2005-й год. Но в день, когда я планировал совершить это, рядом со мной разорвался снаряд, а дальше… дальше чернота с редкими проблесками. Потом ребята рассказали, что Епифаньев и Евсеичев тащили меня с версту, если не больше. Как их бросить после такого?
На протяжении нескольких дней я отходил от той контузии. Голова трещала миллиардами зимних цикад. В общем-то повезло: ни единой царапины, только сапожную подметку оторвало, и мизинец оказался обмороженным. Почернел, тьфу, гадость…
То ли в декабре, то ли в январе, когда мы были еще относительно боеспособны, командир полка есаул Милеев отправил нашу роту в разведку. Нас посадили на платформы, прицепленные к бронепоезду, и рота поехала на север - выяснять, какова дистанция от нас до авангарда красных. Стоял лютейший мороз, дышать было трудно, губы трескались, руки-ноги стыли мертвецки. Вьюжило. Бронированная корма состава худо защищала нас от ветра.
Вдруг поезд затормозил в чистом поле. Ни села, ни города, ни станции, ни даже малейшего хуторка.
- Красные? - неосторожно задаю вопрос Алферьеву. Не то чтобы конкретно Алферьеву, просто он услышал мой вопрос и истолковал его к военной пользе:
- Сходи-ка с Евсеичевым. Узнаешь и мне доложишь.
Мы опасливо спрыгнули с платформы. Неровен час, уйдет железная гусеница, а мы останемся тут вдвоем - воевать с товарищем Буденным… Впрочем, когда Евсеичев изложил мне все это, я по наивности ответил ему:
- Нас не бросят.
Впереди на путях чернели теплушки. Мы подошли поближе.
Пять теплушек без паровоза, оставленные отступающими; частями давным-давно, с погасшими печами. Они были набиты трупами донских казаков, алексеевских стрелков, офицеров… Сутки назад эти люди составляли главный груз санитарного поезда. Теперь, на заснеженной равнине, санитарный поезд превратился в армейское кладбище. По мертвым телам деловито сновали крысы, им было все равно, у кого отъедать носы и щеки - у бывшего полковника Генерального штаба или простого донца… Пасюкам крупно повезло. Столько еды в голодную зиму!
В последнем вагоне еще чадила печурка. Сестра милосердия топила ее одеждой, снятой с покойников. К теплу сползлись раненые, упрямо цеплявшиеся за жизнь, человек десять. Услышав, как мы подходим, заглядываем внутрь, сестра с трудом выкарабкалась из теплушки и, не признав за вьюжной кисеей корниловцев, заговорила строго:
- Не студите! Они и так едва живы. Отчего вас так долго не было, Василий Васильевич? Ведь это срам! Не давать угля для состава с ранеными…. о-ох! Кто вы?
Мы представились.