На огромной голове с темнотой вместо лица, в которой отражался огонь, они увидели надпись "Россiя" и двуглавого орла, нарисованного желтой краской над ней, а чуть сбоку у правого виска - трехцветный флаг.
- Батюшки, наш, а мы тебя чуть не… Откуда ты?
Шешель услышал лишь последние слова. Он приподнял темноту, оказавшуюся лишь стеклом шлема, губы его шелохнулись, но они сплавились. Он не мог их разомкнуть. Тогда он поднял левую руку с вытянутым указательным пальцем. Ткнув в небеса, тот угодил почти в выступившую из облаков Луну - огромную и красивую.
Охотники посмотрели вверх, но ничего не поняли.
- Неужто с небес?
- С Луны, - разлепил губы Шешель.
- С Луны? Так ты на Луне был?
Шешель кивнул.
- А мы-то тебя за пришельца с Марса приняли. Извини.
Шешель и сам читал эту книжку господина Уэллса. Он засмеялся. Это ему показалось, что он засмеялся, а на самом деле захрипел.
Откуда-то взялись сани, устланные мягкими шкурами. Шешеля, поддерживая за руки, как немощного, довели до саней, уложили, накрыв, чтобы не замерз, еще одним ворохом шкур. Медвежьих. Они еще хранили запахи зверей.
- Лежи, отдыхай. Мы тебя в деревню отвезем, а там - в город самых быстрых пошлем. На лыжах они за день дойдут. Тебя ведь в столицу доставить надо.
Шешель кивнул.
- Меня будут искать. Может, в деревню кого пришлют.
- Понятное дело, что искать будут. Знамо дело. С Луны все же вернулся. Первый. Дело государственной важности. Ой, а мы-то тебя и не поздравили, - и с этим словами охотник расцеловал Шешеля, исколов бородой. - Пока тебя от нас не забрали, мы в деревне в твою честь праздник организуем. Но ты отдыхай, сил набирайся.
Скрипел снег под полозьями. Звезды заглядывали ему в лицо, а рядом, тихо переговариваясь, чтобы не тревожить Шешеля, шли охотники, поглядывая на него как на невидаль какую.
Шешель смотрел в небеса, на Луну и улыбался, а потом глаза его стали влажными от слез, потому что все это происходило не с ним. Он отдал бы все на свете, чтобы наяву испытать эти же чувства.
Его ждал император. Кто-то из службы церемониала держал в руках бархатную коробочку с орденом, который через несколько мгновений, как только Шешель дойдет до императора, тот повесит ему на шею.
Ныл бок. Шешель ударился им при посадке, и вот тот все еще не заживал.
Шешель сделал еще один шаг.
Но нога его опоры не нашла, ушла в пол, который был таким же плотным, как вода, или вовсе оказался миражем. Шешель уже переместил на нее центр тяжести, стал проваливаться, а зал вокруг него начал рассеиваться, будто нарисован был на тумане.
Голова закружилась, к горлу подступила тошнота, а тело приобрело ту легкость, которая бывает, когда, подняв аэроплан к небесам, начинаешь падать, уже и не пытаясь удержаться за них. Пропеллеры крутятся только оттого, что с ними играет ветер, а на самом деле они мертвы и вскоре превратятся в щепки, годные разве что для растопки печки.
Успеть бы выброситься, пока земля не превратила тебя во что-то бесформенное и никому не нужное, за исключением той же земли. Она быстро надвигалась, а Шешель все никак не мог выбраться из падающего аэроплана. Когда же он расстегнул ремень, то понял, что уже слишком поздно и даже если он раскроет парашют, то все равно тот не успеет погасить скорость.
Так зачем тогда выбираться из аэроплана? Лучше погибнуть вместе с ним.
Шешель невольно закрыл глаза, когда до земли доставалось несколько метров, но ждал секунду, другую, третью, а удара все не было, будто земля тоже оказалась лишь туманом.
Или он умер и уже на небесах?
Он медленно приоткрыл глаза. Что там еще ему приготовила судьба? Какие неожиданности?
Кровать, на которой он лежал, была не такой мягкой, как медвежьи шкуры. А белый потолок - никогда не сравнится со звездным небом, даже если будешь замерзать под ним, всеми брошенный.
Он опять закрыл глаза, чтобы вернуть себе зимний лес, в котором был так недавно, или великолепный императорский дворец, или хотя бы ощущение полета, но все его попытки оказались тщетными.
Он ушел из мира грез. Вот только бок болел, как и тогда, когда он шел к императору за орденом.
Ему показалось, что за стеклом входной двери он увидел лицо Спасаломской. Но мог и ошибаться. В последнее время он только и видел то, чего на самом деле нет. Что выдумано. Может, и Спасаломская - тоже выдумка? Надо порыться в памяти.
Кто бы мог подумать, что телескопы станут самым популярным товаром, а в магазины, торгующие оптическими приборами, будут выстраиваться очереди, такие же огромные, какие во времена войны стояли в хлебные лавки.
Если бы торговцы смогли предвидеть это, вздумай они за неделю до полета Шешеля на Луну погадать на кофейной гуще, на картах, додумайся сходить кто-нибудь из них к гадалке, что же, тогда они смогли бы подготовиться к нашествию покупателей получше, а так… как стая саранчи сметает любую растительность на своем пути, с прилавков были сметены вначале телескопы, потом подзорные трубы и бинокли, но поток желающих обзавестись оптикой все не иссякал. Напротив, он становился все полноводнее, но торговцам в первый же день нашествия осталось лишь стоять возле входов в свои магазины, разводить руками и говорить, что на прилавках и на складе ничего не осталось. Пусто. Дошло до того, что и театральные бинокли стали уносить домой после окончания спектакля. Администрациям практически всех театров, дабы не лишиться биноклей, пришлось пойти на крайние меры - не выдавать их во время спектакля зрителям.
- Когда появятся телескопы? - Самый популярный вопрос, который можно было выносить на газетные заголовки.
- Не знаю, - ответ, тоже достойный газет, потому что обеспечить резко возросшую потребность оптическая промышленность не могла.
Не могла. Не могла.
Сроки были слишком маленькие. Всего неделя.
Одна неделя. Ну хоть две бы, а так… Телескопы в достаточных количествах появятся слишком поздно, когда и Луна вновь станет безжизненной, а человеческие следы на ее поверхности все равно не разглядеть, сколько ни приближай ее к глазам, пользуясь самыми совершенными оптическими приборами, созданными человеком.
Бинокли. Морские и сухопутные доставались из сундуков и с полок шкафов, где лежали они много лет со времен мировой войны, заваленные стопками полотенец и старых одежд. Прежде они, вглядываясь в небо, ловили германские аэропланы, а теперь - Луну.
Люди по ночам выходили на улицы городов, смотрели в небеса, будто их всех одновременно охватило помешательство. Губы шептали прежде неведомые названия: Кратер Тихо, Море Спокойствия, Залив Зноя, - ставшие теперь такими знакомыми и обыденными, как Коломна или Тула, будто до них так же легко добраться - сядь только на поезд, и он домчит тебя и до Лунных Альп и до Кратера Немо.
Увидеть бы отблеск Солнца на серебристых бортах корабля, увидеть бы огненные сполохи, несущиеся вслед за дюзами, встревоженную лунную пыль, увидеть бы трехцветный флаг Империи, воткнутый в безжизненную твердь.
Бесполезно. Бесполезно. Слишком далеко.
Но это никого не останавливало, и по ночам добрая половина жителей Империи, пусть и без оптических приборов, которых на всех не хватило, до слез в глазах, до первой утренней зари, смотрели на Луну.
Они заболели все. Лунное помешательство.
- Где ты? Как ты? Отзовись.
"Куплю телескоп в любом рабочем состоянии".
Такими объявлениями пестрели газеты. Хоть аукционы устраивай.
Те счастливчики, которые смогли разжиться телескопом, несли этот драгоценный груз, обмотав тряпками, чтобы, не дай бог, не повредить и чтобы никто не догадался, какое сокровище они несут.
Фотографию Шешеля, вырезанную из журнала, вставляли в рамки, вешали на стены в домах, если уж не в угол, где положено быть иконам, так туда, где висел портрет государя-императора или модной актрисы, или родственников - бабушек, дедушек, родителей, любимых братьев и сестер. Любимого пилота Александра Шешеля. Только появись он на улице. Шага ему ступить не дадут. Каждый будет норовить в дом затащить и угостить всем, что есть. Не уйти Шешелю. Не уйти. Всей Империи он стал как родной.
Спасаломская? Ее осаждали репортеры, прохода не давали, чтобы выяснить подробности личной жизни, залезали в архивы частей, в которых служил ее супруг; разбирая его жизнь по косточкам, по мгновениям, выворачивая ее перед публикой, а та ненасытно требовала: "Еще. Еще".
- Вы знаете, что любит Шешель на обед?
- Да. У них часто готовили картошку со свининой и салаты.
- Еще он любит красное вино.
Это обычный разговор на светском вечере. Тема одна.
"Мы на Луне!"
Люди, прочитав это сообщение в газетах, услышав по радио, выбегали на улицы, целовались с незнакомыми прохожими, как со старыми добрыми друзьями, смеялись, танцевали.
Все сошли с ума. Вся Империя сошла с ума.
В роддомах мальчикам давали имя Александр, а девочкам - Александра.
Всех охватила эйфория, как когда-то много лет назад, когда объявили о капитуляции центральных держав, кончилась мировая война и доблестные войска Империи потянулись домой.
"Галиция - наша! Проливы - наши! Константинополь - наш! Циндао - наш!"
Теперь эти лозунги пополнились еще одним.
"Луна - наша!"
Какой-то предприимчивый книгопечатник за ночь отпечатал открытки: Шешель на Луне, над ним звездное небо. Их разбирали, как горячие пирожки зимой. Печатный станок работал день и ночь, выплевывая пачки все новых открыток, которые тут же расходились по рукам, будто в бездну проваливались, а ненасытная толпа требовала: "Еще. Еще".
"Возвращайся. Вся Империя ждет тебя".
"Где ты? Как ты?"
Офицер сыскной полиции Скорлупов сидел на стуле, заложив ногу, за ногу, и раскачивался телом, отчего передние ножки стула чуть приподнимались над полом, и, стань амплитуда качания чуть больше, офицер, потеряв равновесие, непременно запрокинулся бы назад, ударился о стену или пол и угодил бы с разбитой головой в одну из пустующих палат. Поскольку травму он получил во время исполнения служебных обязанностей, то за служебное рвение и презрение к опасностям, которые на каждом шагу поджидают полицейского, в награду ему причитались - нашивка на мундир за ранение, продвижение по службе и прибавка к жалованью. Только такими перспективами можно было объяснить эти акробатические покачивания на стуле, достойные того, чтобы их показывали на цирковой арене, предварительно чуть усложнив номер - натянуть канат над ареной и поставить стул на него. О, у этого офицера получится и на пятиметровой высоте так же спокойно балансировать на стуле, как он делает это в больничной палате. Чай, это не страшнее, чем идти на вооруженного бандита, которого начальство приказало взять обязательно живым.
- Право же, Александр Иванович, - говорил Скорлупов назидательно, - откуда в вас это мальчишество? Отчего нам не доверили это дело? Думали, что упустим Свирского и не сумеем доказать его причастность к покушению на Шагрея? Полноте.
- А?
Шешель полулежал в кровати, подложив между своей спиной и деревянной спинкой кровати подушку. В окно заглядывало солнце. Лучи его просачивались через щелку в шторах. Шешель ловил их, подставлял лицо и жмурился, совсем как кот, разве что только не мурлыкая от удовольствия.
Бок ныл только по ночам и еще когда погода менялась. Но в последние дни на улице было жарко. Швы еще не сняли. Шрам чесался. Шешелю постоянно приходилось искать занятие для рук, иначе он расчесал бы шрам до крови.
- Нисколько не ставлю под сомнение ваш профессионализм, - сказал Шешель, - но боюсь, что, улаживание все формальности, как то: получение ордера на арест столь уважаемого человека, коим до недавних пор являлся Свирский, помешало бы вам успешно завершить эту операцию.
- Если все мы будем устраивать самосуд, то, знаете ли, к варварству вскоре придем.
- Не сгущайте краски. Ведь признайтесь, считаете, что действовал я правильно.
- Иначе и не пришел бы проведать вас.
- А я думал, что вы здесь исключительно по служебным делам. Черпаете информацию для отчета. Дело-то закрыто?
- Нет еще. Оно почти закрыто. Руководство хочет спустить все на тормозах и оставить без последствий для вас ту бойню, которую учинили вы в доме Свирского. Три трупа - это много. Дело закроют, но это крайне сложно сделать.
- А что такое? - Шешель нарочно слишком театрально удивился, как плохой актер, который не знает меры, постоянно переигрывает, а зритель, чувствуя эту фальшь, на спектакли, где он играет, - не ходит. Вот он и рад, что сумел заполучить хотя бы одного зрителя и теперь демонстрирует перед ним все свое умение.
- Ну как же. Формально вы превысили допустимые меры самообороны. Вот как это звучит. Ворвались в чужой дом, стали палить из пистолета, а у тех, кто в доме был, ничего, кроме холодного оружия, в распоряжении не было. В зависимости от того, как повернуть это дело, вам могла грозить либо смертная казнь, либо большой срок в сибирских губерниях.
- Ай, ай, опять у нас Сибирь хотят осваивать при помощи деклассированного элемента. Неправильный это путь.
- Что же, по-вашему, надо туда самых лучших людей общества отправлять?
- Конечно.
- Тогда вам туда прямая дорога.
- Спасибо за комплимент. Но у меня еще здесь дела остались. Касательно преступников в Сибири, что же, может, что и получится. Вот у британцев с Австралией эксперимент, кажется, оказался удачным. Но простите, мы отвлеклись.
- От чего?
- Вы говорили, что мне прямая дорога в Сибирь.
- Да? Неужели?
- Вы меня пугаете. Знаете, когда не помнят того, что только что происходило, и при этом хорошо помнят прошлое - это верный признак старости. Проверим, не пора ли вам на заслуженный отдых. Помните ли вы…
- Не стоит проверять. И так знаю, что на заслуженный отдых мне будет еще рановато лет этак двадцать пять или даже тридцать, - прервал Шешеля офицер, - раньше меня, как бы я ни хотел, не отпустят.
- Счастливчик.
- Хм. Может быть. Эту тему можно будет обсудить. Но вернемся к нашему основному разговору.
- Вы вспомнили - о чем он? - все так же театрально обрадовался Шешель.
- Я и не забывал, - сквозь зубы процедил офицер, - и так дело получило широкую огласку. Информация дошла до самых верхов. Общественность полностью на вашей стороне, и, решись органы правосудия на такой шаг, как посадить вас в тюрьму, хотя бы даже на то время, пока длится следствие, возле тюрьмы собралась бы толпа и взяла ее штурмом, как когда-то Бастилию.
- И разнесла бы ее по кусочкам? Высокое начальство посчитало, что не стоит так рисковать? Да, и помнится, после взятия Бастилии развернулась такая вакханалия, что не приведи господи. Такое и врагу злейшему не пожелаешь.
- Вот. Вот. А впрочем, к революции освобождение вашей персоны не привело бы.
- Как знать. Кто знает, что придет в голову разбушевавшейся толпе?
- Не беспокойтесь - все было бы под контролем. Максимум - действо сопровождалось бы вышибанием тюремных дверей. Но я предвижу, что персонал тюрьмы сам бы отворил двери перед толпой, поскольку мнение общества касательно вашей персоны как о герое - полностью разделяет. Маятник качнулся в обратную строну. Там, где мог быть знак минус, поставили плюс. Та ночь и та бойня ставятся вам в заслугу.
- Не нравится мне слово "бойня". Все-таки я был один, а их трое.
- Хорошо. Не буду больше его упоминать. Я не удивлюсь, если от нашего ведомства вас представят к какой-нибудь награде и сам министр внутренних дел вручит ее вам в торжественной обстановке.
- Да, да, - тихо сказал Шешель, - не император за Луну, так хоть министр за звезду.
"За спасение звезды. Иначе Спасаломскую не назовешь. Звезда, которая освещает нам небосвод. Как же без нее было бы плохо. А Луна? Настанет ночь, и она вновь появится. Ничего ей не грозит".
- Что, простите? - не понял офицер.
- Нет, ничего. Я о своем. Задумался, простите.
- Пожалуй, сегодня больше не буду надоедать вам своим присутствием.
- Вы вовсе не надоедаете мне. Знаете ли, времяпрепровождение на больничной койке - занятие довольно скучное, - Скорлупов понимающе кивнул, но не стал вдаваться в подробности, откуда ему это известно. - Ранения на войне получали многие, - а поэтому, - продолжал Шешель, - если вы захотите прийти еще раз, пока я здесь нахожусь, то буду очень рад вас видеть.
- Как только позволят служебные обязанности - непременно загляну, - сказал офицер, вставая со стула, - очень интересно будет узнать о фильме, где вы снимались вместе со Спасаломской.
- Вынужден разочаровать вас. Содержание картины, пока она не вышла на экраны, тайна, разглашать которую нельзя, хоть и не под угрозой смертной казни, но все же последствия для ослушников - жесткие. Лишение гонорара, премиальных и так далее.
- Жаль, но думаю, что мы сможем отыскать и другие темы для беседы.
- Ой, - Шешель хитро сощурился, погрозил Скорлупову указательным пальцем, - складывается меня впечатление, что вы захотите предложить мне работу в своем ведомстве.
Скорлупов потупился.
- Я вижу, что прав.
- Не будем пока так далеко забегать вперед. Я вас покидаю. Выздоравливайте.
- Премного благодарен.
Когда Скорлупов ушел, Шешелю стало скучно. Он уставился на дверь, стал гипнотизировать ее, но она больше не открывалась и никто, даже сестра милосердия, не приходил к нему в палату.
15
Он и не заметил, как пришло лето.
В памяти отпечатались ручейки растопленного солнечными лучами снега, которые текли вдоль улиц и проваливались в водостоки, а люди, чтобы не испортить ботинки, не промочить ноги, перепрыгивали через них, оказываясь почти на центре мостовой, будто нарочно хотели попасть под авто.
Остались только песчинки на дне высохших ручейков. Никому не приходило в голову промыть этот песок, несмотря на то, что некоторые крупинки блестели в нем, как… битое стекло.
Но это было не здесь.
Москву он застал, когда и следов от ручейков уже не осталось. Дворники все смыли.
В витринах его изображение походило на отретушированную фотографию, над которой работал не очень опытный мастер, и, чтобы долго не мучиться, закрашивая синяки под глазами, выправляя ввалившиеся щеки, он наложил на все лицо тени.
Его чуть покачивало то ли от ветра, то ли он опьянел немного, когда вышел из больницы и вдохнул воздуха, к которому не примешивали запах лекарств. Чтобы переход этот был наименее ощутим, последние дни он часто открывал у себя в палате окно, зная, что до обхода врачей еще слишком далеко, а если и войдет сестра, то она лишь упрекнет его за то, что он совсем не бережет свое здоровье и от сквозняка может простудиться, пройдет через всю палату, закроет окно и строго посмотрит на Шешеля. Хорошо еще, что не подумает, будто он все делает нарочно, чтобы подольше остаться в больнице. Но, появись у него такие мысли, ему надо лишь расковырять розовый шрам на боку, который еще несколько дней назад стягивали нитки, а теперь в тех местах, где они протыкали кожу, остались лишь розовые точки.
Кормили его хорошо. Но одежда висела на нем, как на вешалке, собравшись в многочисленные складки. Врач, провожая его, нахмурился и предложил подобрать на складе что-нибудь поменьше размерами.
Шешель отказался, а врач сказал, что он может остаться в больнице, пока не наберет в весе.