Да, Женя работает, а он валяется, а если девчонка сейчас заревёт в голос и на её рёв кто-нибудь придёт… Эркин осторожно повернулся на правый бок, оберегая плечо, и теперь их лица почти рядом.
- Я не умею играть, Алиса.
- Как это не умеешь? - её удивление было таким беспредельным, что он улыбнулся. - А во что ты играл, когда был маленьким?
Эркин задумался, припоминая, и честно ответил.
- Не помню. Вроде и не играл.
- Так не бывает, - возразила Алиса. - И я тебя научу. Хочешь?
Он вздохнул: деваться некуда - и ответил.
- Ну, давай.
Что ему ещё остаётся?
К приходу Жени он уже освоил игру в "ласточкин хвостик". Алиса так разыгралась, что не сразу даже заметила мамино возвращение. И Женя, стоя в дверях, смотрела, как Алиса, румяная, с горящими глазами, вкрадчиво приговаривая: "Ласточка, ласточка, ласточкин хвостик", - медленно тянется к нему шлёпнуть его по запястью, а его рука лежит неподвижно, но в последний момент на слове "хвостик" взлетает, и Алискина ладошка натыкается на его жёсткую бугристую ладонь. И, судя по его лицу, он получал не меньшее удовольствие.
Почувствовав взгляд Жени, Эркин поднял на неё глаза и получил шлепок по запястью, и радостный вопль Алисы: "А я выиграла!" - стал концом игры. И Женя быстро улыбнулась ему, успокаивая.
- Так, а пообедать вы, конечно, забыли.
Женя говорила нарочито строго, и он в первый момент было напрягся, но видя её улыбку ответно улыбнулся и ответил так же подчеркнуто виновато.
- Заигрались.
- А я сегодня рано закончила, - говорила Женя, одновременно целуя Алису, быстро переодеваясь за дверцей шкафа, накрывая на стол и поправляя ему одеяло. - Что-то совсем работы не было, и нас отпустили, но обещали оплатить полный день.
- Мам, а сегодня русский день, - влезла в её скороговорку Алиса. - Чего ты по-английски говоришь?
- Не чего, а почему, - поправила её Женя. - Потому что Эркин русского языка не знает. А надо говорить на том языке, который все понимают. Или ты знаешь русский? - быстро повернулась она к Эркину.
- Нет, - покачал он головой. - Так, отдельные слова.
- Вот видишь, - это уже Алисе. - Иди мой руки. - И опять ему. - Замучила она тебя?
Эркин неопределённо шевельнул здоровым плечом и, так как она ждала его ответа, попробовал объяснить.
- Непривычно очень. Но не трудно.
Женя кивнула.
Как всегда, с её приходом всё так и кипело вокруг неё, вещи как сами собой летали по воздуху, укладываясь в нужное место, одновременно делалось множество дел, она появлялась и исчезала, и он только моргал, пытаясь уследить за ней.
И вот Алиса накормлена и отправлена во двор гулять, Эркин лежит, сыто отдуваясь, в полусонном оцепенении, со стола убрано, возле печки сохнут принесённые со двора поленья, на плите греется для вечерней стирки вода, ведро из уборной опорожнено, а Женя сидит у окна с шитьём. Ему, конечно, хотелось бы, чтобы она села рядом, но он понимает: всё дело в свете.
- Ну, как ты? - Женя отрезает нитку, вскидывает на миг на него глаза и снова вся в шитье. - Отошёл?
- Да. Завтра я встану.
- Встанешь, - соглашается Женя, - но побудешь пока дома. На улицу тебе рано. Сорвёшь сердце. Алиса сильно надоедала?
- Не очень.
- Ей скучно одной. Подружек у неё нет. Не обижают, и то хорошо.
- Она мне сказала… - он запинается, не зная, как об этом сказать.
Но Женя говорит сама. И так просто, будто ничего такого в этом нет.
- Что она "недоказанная". Да, так всегда пишут, когда нет сведений об отце, а по внешности - белая. Ты же знаешь.
- Да.
- Я старалась не попасть в Цветной квартал. Это ж как клеймо. Если б не война, меня б с ней загнали туда, а так… в последнее время за этим так строго не следили.
Эркин молча кивал. Она подняла его рубашку, быстро оглядела её, нашла ещё одну дырку и опять разложила на коленях.
- Как глаз? Видит?
Эркин закрывает ладонью левый глаз и осматривает комнату правым.
- Видит. И рука зажила.
- Мг, то-то ты ею не шевелишь.
- Шишка долго болит. А сустав цел.
Она быстро вскидывает на него глаза, улыбается его залихватскому тону и продолжает шить, улыбаясь. И он молча следит за ней.
Женя встряхнула рубашку.
- Ну вот. Швы я все сделала, и пуговицы, а ткань хорошая. Сейчас брюки посмотрю. Вроде, они целые.
Эркин кивнул. В общем, он следил за собой, и, уходя из имения, переоделся во всё новое, даже рубашку взял господскую, но поспал на земле, потолкался по дорогам - всё и обтрепалось.
- Сапоги я твои смотрела. Совсем крепкие. Я отмыла их. Надо бы промазать, чтоб не текли. Но нечем пока.
- Это потом, - кивает он.
- И куртка мало пострадала. Только грязным все было - ужас! - Женя говорит спокойно, будто и вправду это нормально, когда белая отчитывается индейцу за его одежду.
Он знает, что первым ему спрашивать не положено, но её слова о куртке заставили его вспомнить то, о чём он почти забыл.
- Женя, - нерешительно начал он.
- Что?
- Там у меня была… справка, об освобождении… она…
- Цела она, - сразу подхватывает Женя. - Цела. Я её в комод пока убрала.
Эркин облегчённо вздыхает. И второй вопрос выскакивает неожиданно легко.
- Ты давно здесь живешь?
- Два года с небольшим, - сразу отвечает Женя.
- А… а оттуда ты давно уехала?
Женя не сразу поняла, о чём он спрашивает, а потом улыбнулась той мягкой улыбкой, какой улыбаются воспоминаниям.
- Я там и не жила, - она рассмеялась над его недоумением и стала объяснять. - Я училась тогда и жила в студенческом городке. Паласа там не было, и девочки ездили в Мейкрофт. И меня однажды уговорили.
- Мейкрофт, - повторил Эркин. - А я и не знал.
- Не знал города, в котором живёшь? - удивилась Женя.
- Я не жил, - в его голосе помимо воли зазвучала горечь. - Я в Паласе работал. Нас когда продают, не говорят, куда.
- Продавали, - поправила Женя.
Он не сразу понял её, а, поняв, улыбнулся.
- Я ещё не привык.
- Привыкай, - засмеялась Женя. - Да, а сапоги ты так и носил на босу ногу?
- Нет, только у меня портянки украли.
- Портянки украли, а сапоги оставили? - удивилась Женя.
- Сапоги я под голову положил, - мрачно ответил Эркин, - а портянки оставил, - и вдруг усмехнулся. - На сапогах я проснулся. Ну, когда за них дёрнули.
Потерю портянок он переживал долго. Ноги собьёшь - потом с ними долгая морока, и портянки совсем новые крепкие. Но прямо с ног смотали, а он не проснулся. Это было обиднее всего.
- Ладно, - перебила его мысли Женя. - Раз ты к портянкам привык, я тебе найду. А то носки есть.
- Да, - он приподнялся на локтях, - а кто это дал? Ну, рубашки, трусы. Ты не сказала.
- Доктор Айзек.
- Доктор Айзек, - повторил он, запоминая. - Это он для меня дал? Ты ему рассказала обо мне?
- Нет, - Женя даже отложила шитьё и подошла к нему, села на край кровати. - Нет, я просто сказала, что интересуюсь медициной, и немного рассказала. Не о тебе, а о болезни. Ты тогда в жару лежал. Понимаешь? - Эркин кивнул. - Я не знаю, что он понял, но он дал мне лекарства, эти пакетики с таблетками. А потом, как раз в день перед грозой встретил на улице, дал этот свёрток. Понимаешь, это то, что нужно, а покупать в магазине я не могу, сразу разговоры всякие пойдут, - Эркин часто закивал, - и это не костюм, который можно опознать. И вещи целые, но ношеные, ну… ну, никто не заподозрит.
- Да-да, я понимаю.
- Я ему ничего не говорила, он сам догадался. Как? - Женя пожала плечами. - Убей, не пойму.
Эркин высвободил из-под одеяла правую руку, осторожно коснулся её руки.
- Ему можно… Нет, не так. Ты ему доверяешь?
- Не знаю, Эркин. Я его сегодня видела. Он только поздоровался издали, и всё. Знаешь, его все знают, и я о нём ничего плохого не слышала. Ни от кого.
Она обеими руками держала его большую кисть и немного покачивала её как бы в такт словам. Каждое покачивание отзывалось в плече болью, но он не замечал этого.
- И он обмолвился о Мише, у него был, видно, сын, Миша, и погиб. Я думаю, это вещи сына. Тебе ведь не обидно будет их носить?
- Нет, конечно, - он даже дёрнул головой.
- Ну вот. Странно всё это, конечно, но… но доктора Айзека я не опасаюсь. И потом, Эркин, он же врач. Врач не может вредить людям.
Эркин несогласно промолчал. Ему приходилось иметь дело с врачами и не раз. Ещё в питомнике он узнал их и научился бояться. Но спорить с Женей не стал, не мог он этого.
Женя положила его руку на одеяло. Погладила обнажившееся плечо. Её пальцы скользили по чёрно-багровому пятну мягко, не причиняя боли. И так же осторожно она погладила его щёку, рядом с зудящим рубцом, провела пальцами по краям глазницы, по брови.
- Не больно?
- Нет.
Конечно, нет, глупый вопрос. От её рук боли не бывает. Но он вдруг пожалел, что обветрилась и загрубела кожа, стала шершавой и неприятной на ощупь. И ладони загрубели, в буграх мозолей, в шрамах от порезов и ссадин. Не спальником был, скотником. А ему так хотелось перехватить её руку, погладить, но куда ему лезть с его лапами…
Женя осторожно убрала руку и встала.
- Пойду, Алису позову. Вечер уже.
И вечер шёл своим чередом. Он уже знал все эти шумы и звуки и дремал под них спокойно, и голос Алисы уже не тревожил его.
Он проснулся на секунду, когда Женя укладывалась спать. Она заметила это.
- Спокойной ночи, Эркин.
- Спокойной ночи, - машинально ответил он.
Женя задула коптилку и легла. Он слышал, как она повозилась под одеялом и затихла. Осторожно шевельнулся. Женя не откликнулась. Значит, спит.
И тогда он, молча, с размаху ткнул себя кулаком в здоровую щёку. Только сейчас сообразил, да? Что кровать одна, и она всё это время спала на полу? А жрал он эти дни чьё? Сколько он так валяется? Дни путались в счёте, но больше положенного - это уж точно. Спальник поганый, лёг на мягкое и ни о чём уже не думаешь. Так жар был - сам себе возразил он. А то тебе в жар не приходилось работать? Не сдох бы, дублёная шкура. Он осыпал себя всеми мыслимыми ругательствами, пока не заснул тяжёлым усталым сном…
…Он сам пришёл в пузырчатку. Как и было велено, после всего. И ждал надзирателя у двери, из-за которой доносился беспрерывный слабый то ли стон, то ли вой. И не сочувствие, а глухую тоскливую злобу чувствовал к вывшему. Пришёл, что-то дожёвывая, Грегори и загремел ключами, отпирая пузырчатку. Вой стих, как ключи загремели, так что добавки лежащий не получил. Он уже знал здесь всё и сам, не дожидаясь приказа, разделся, сложил одежду у стены.
- Знаешь, за что? - Грегори сосредоточенно разбирал висящие на стене цепи, выбирая нужную пару.
- Да, сэр. За мешок, сэр.
Грегори быстро обернулся к нему.
- За мешок, значит? Ну…
Обычно он смотрел себе под ноги или на руки надзирателя, но тут… не отвёл, не опустил глаз. Грегори смотрел в упор, но без злобы или издевательской ухмылки превосходства.
- Ну, раз за мешок, - повторил Грегори и усмехнулся одними губами. - Тогда иди сюда.
Он пошёл, чувствуя босыми ступнями, как шипы сменяются гладкими бугорками. Хотя и на них за ночь намаешься. Сам лёг, закинул за голову вытянутые руки. Знакомо лязгнули замки, и Грегори ушёл, погасив свет. Пока ложился, он заметил лежащего на шипах индейца, но разглядеть толком не успел, и ждал, что, как закроется за Грегори дверь, тот опять завоет. А вой этот как наказание лишнее. Но индеец молчал, только быстро надсадно дышал. Дурак, от такого тело только больше дёргается. Он не выдержал.
- Не трепыхайся, спокойно лежи.
- Опытный? - после долгого молчания спросили из темноты.
- Тоже станешь, - нехотя ответил он.
- Раб?
- Да.
- И давно?
Вопрос удивил его только в первый момент. Ну, как всегда. Индеец - значит, отработочный. Индеец-раб, так это после двух побегов.
- С рождения. А ты?
- Третий день.
Вот значит что, значит - после второго побега. А это клеймо, порка, и ещё на шипы положили. Тройное наказание. Тут завоешь. Не кожей, голым мясом после порки на шипах лежать. То-то кровью пахнет.
- А лежишь давно?
- Не знаю. Наверно - день. Сейчас ночь?
- Да.
Он старался говорить одними губами, но тело всё равно отзывалось болью на каждое слово. И всё-таки он спросил.
- Зачем срывался?
- Чего?
- Куда бежал-то?
- Не знаю, - индеец тяжело переводил дыхание после каждой фразы. - Везли в грузовике… поглядел… опять десять лет… и спрыгнул…
- И далеко ушёл?
- Нет, не знаю… - голос индейца прервался то ли стоном, то ли всхлипом.
Больше он парня ни о чём не спрашивал. А хотел спросить о резервации. Врали о них разное. Молчали долго, он не то что заснул - в пузырчатке не заснёшь, - а как-то оцепенел. И начал разговор индеец.
- Как это ты… с рождения раб… мать бежала, что ли?…
- Я питомничный. Не знаю родителей.
- Ты же не негр… они рабы… а ты как?…
- Не знаю, - он помолчал. - Так вышло.
- А здесь… давно?
- Четыре года вроде.
Ответил и сам удивился. Как он не заметил? Ему же тогда получается… уже двадцать четыре, наверное. Ещё год, и ему из спальников прямо в Овраг, просроченный, на первой же сортировке…
- Ты кто здесь? - донеслось из темноты.
- Скотник.
- Хорошо… в тепле… - индеец говорил всё тише, но зависть, рабская зависть к чужому куску…
Он усмехнулся этой зависти. А по коридору уже тяжёлые твёрдые шаги, и каждый шаг через пол бьёт по спине, по вытянутым напряжённым суставам. Звякнул замок, и вспыхнул ослепительный белый свет, заставивший его зажмуриться.
- Вставай, на дойку опоздаешь.
Как всегда, после пузырчатки он двигался с трудом, и пинки Грегори подгоняли его всё чаще. Уходя, он так и не оглянулся на оставшегося лежать. Рабу только до себя, не до другого. А ему и своего хватает…
…Эркин рывком приподнялся на локтях, вслушиваясь в тишину, и снова рухнул в сон, в душную тёплую темноту…
…Из пузырчатки на работу. Хоть он уже давно работал один, но раньше так не уставал. И в рабской кухне, как и вчера, место рядом с ним пустовало. Никто не занимал место Зибо. Место второго скотника. Он ел, не чувствуя, что ест, зная одно: не поешь - свалишься, свалишься - в тот же Овраг угодишь. И когда Грегори зашёл в рабскую кухню, он как сидел и жевал, так и головы не повернул. Грегори чего-то там приказывал, его это не касается. И вдруг - его кличка.
- Угрюмый!
- Да, сэр, - встал он из-за стола, глядя на свою миску. Дали б доесть хоть. Вроде всё равно, а как подумал, что не дадут, так захотелось…
- Ты теперь один?
- Да, сэр.
- Малец будет с тобой. С завтра.
Твигги приглушенно охнула, схватилась рукой за рот. И все за столом притихли. Грегори оглядел их, усмехнулся - краем глаза он приметил эту усмешку - и вышел. И никто ничего не сказал. И он весь день крутился один. А вечером рухнул на нары в пустом закутке, уже ничего не соображая и ни о чём не думая. Зибо уже нет, он один. Впервые за столько лет. Не в пузырчатке, не наказанный. Он лёг ничком, уткнулся лицом в жёсткие шершавые руки, распластался на нарах. Как ходил, так и спал, только сапоги скидывал, чтоб ноги не попрели. И когда кто-то за плечо его тронул, не сразу понял, что это. Даже испугался: не Зибо ли вернулся из Оврага?
- Кто?! Кто это?
- Тихо, - обжёг его горячий шёпот. - Я это, Твигги.
Твигги? Он оттолкнул её и сел на нарах. В закутке темно, и в этой темноте еле различим блеск её глаз. Как же это она пробралась из барака в скотную, и ни один надзиратель её не застукал? Ловка баба! И чего ей не спится?
- Ты? Зачем?
- Вот, держи.
Что-то жёсткое ткнулось ему в руку, и он машинально сжал пальцы.
- Что это?
- Хлеб. Ешь.
- Зачем? - тупо повторил он.
Третья бессонная ночь лишила его остатков сообразительности.
- Ты ешь, ешь.
От Твигги пахло потом и мылом, и от неё как от печки шло ровное душное тепло. Он попытался отодвинуться от неё, но в закутке слишком тесно, а Твигги - нет, Прутиком она была очень давно. Он ничего ещё не понимал, а его челюсти перемалывали чёрствый крошащийся ломоть рабского хлеба.
- Я ещё принесу. И постираю тебе.
- Чего тебе от меня надо?
Твигги всхлипнула.
- Сынка моего к тебе отправляют. Ты уж не неволь его.
- Чего-чего? - стало до него доходить. - Это я буду надрываться, а он что?…
- Что ты, что ты, - заторопилась Твигги. - Он старательный, что скажешь - всё сделает. Так дитё ж он, силёнок никаких. Кровиночка моя…
Она заплакала. Он чувствовал, как сотрясается её тело, слышал всхлипывания. И молчал. Что он мог ей сказать?
- Ты уж хоть к быку его не посылай, Угрюмый. И… и ко мне его отпускай, ну хоть иногда. А я с ним хлебца тебе передам или ещё чего. Ты только скажи ему, а я уж расстараюсь.
Наобещала. Он угрюмо дожёвывал хлеб. Будто она кладовкой командует и может что-то давать кому хочет и когда хочет.
- Уйди, а, - попросил он. - Я после пузырчатки, мне и без тебя погано.
- Уйду, сейчас уйду, ты не сердись, Угрюмый, я всё сделаю. Ты только… только ты…
- Ну, чего заладила? Договаривай и выметайся.
- Ты… ты ведь спальником был, - она остановилась, и он ждал, чувствуя, как леденеет, наливается холодной тяжестью лицо, а она уже продолжала, - если приспичит тебе, не трогай моего, ну прошу тебя. Я помогу, уговорю кого, ну сама… я ещё могу, Угрюмый…
- Уйди, - тихо сказал он.
И его сил только и хватало сейчас, чтоб не ударить её. Она поняла и с удивительной для её толщины ловкостью бесшумно исчезла. А он как сидел, так и повалился на нары и бил, бил кулаками по гладким отполированным телами рабов доскам, не чувствуя боли, пока не обессилел и заснул…
…Утро было пасмурным. Эркин проснулся, как только встала Женя. Полежал, пока она одевалась, а когда она ушла на кухню, откинул одеяло и сел на постели. На стуле у кровати лежали его штаны и рубашка. Он оделся, посидел ещё на краю кровати и осторожно встал. В сером утреннем полумраке пошёл на кухню. Женя возилась у плиты. Оглянулась на стук двери и улыбнулась.
- Доброе утро. Ну, как ты?
- Доброе утро, - он улыбнулся в ответ. - Хорошо. Совсем хорошо.
От огня сумрак в кухне не серый, а тёплый красноватый. И от запаха еды сладко щемило под ложечкой.
- Пойду Алиску будить, ты пригляди за плитой, ладно?
Он кивнул, и она пробежала в комнату. Эркин подошёл к плите и приоткрыл топку. Та-ак, она бы ещё полбревна заложила. Осмотрел прислонённые к плите сбоку поленья. Крупно колоты, под большую топку. В имении мельче кололи. Но он нащепает лучины, было бы чем. А пока… он взял пару поленьев потоньше и подложил их. Зибо, покойник, спасибо ему, многому выучил.
- Эркин.
Он оторвался от огня, обернулся к ней.
- Я ж к плите не подойду.
Он захлопнул дверцу и отошёл к окну. Алиса, сопя и фыркая, умывалась у рукомойника. Женя, быстро переставляя кастрюли и не оборачиваясь, командовала.