- Ладно, уговорили, - Бэт красиво стряхнул пепел указательным пальцем с огромным серебряным перстнем в виде иероглифа. - Но что мы все о Йорике, да о Йорике? Если говорить обо мне, я с бОльшим удовольствием пообщался бы с другим московским единомышленником - Окс, кажется? Он очень изящно рассуждал о том, что смерть должна быть прекрасной, что умирать стоит не потому, что жить плохо, а потому, что умирать хорошо. Жаль, не застал немного. Кто-нибудь общался с ним в реале? Ты, Айви?..
Айви кивнула, отчего-то порозовев.
В начале двенадцатого кафешка закрылась, и нас выдворили на улицу. Айви, бодро попрощавшись и заявив, что питерская су-тусовка уступает московской в количестве, но не уступает в интеллекте и творческих потенциях, помахав зеленой кепочкой, устремилась к
---------
* Голубая Игрушка (англ.)
** Черное Время (англ.)
*** Черный Тигр (англ.)
Московскому вокзалу, откуда через полчаса уходил ее поезд. Эстер, пересадив уставшего и свернувшегося клубочком Модика с плеча в карман куртки и продиктовав всем желающим свой мобильный и городской, уехала на 'Ваську' в маршрутке.
А мы трое медлили, куря у входа в 'Гостинку'.
Или это я медлила? Очень не хотелось ставить точку. Тянуло смотреть и слушать, впитывать каждое слово, каждый жест…
Достаточно долго я уверяла себя, что влюбилась в него не с первой встречи, а позднее. Но это не так. Сразу, с первого слова, с первого его появления на моей внутренней сцене я оказалась под властью его нечеловеческого обаяния. Увязла - как пчела в сиропе, мушка в янтаре, перышко в дегте.
В метро выяснилось, что мы, все трое, живем по одной ветке, больше того, на соседних станциях. (Судьба?) Меня продолжало глодать чувство незавершенности. Неужели это все? Мы обменялись телефонами и е-мейлами, но я вовсе не была уверена, что состоится еще одна встреча. Слишком скучающий вид был у Бэта в вагоне метро: определенно, он был разочарован нашими посиделками.
Что предпринять? Нынешней ночью Таисия пребывала на суточном дежурстве, и наше с ней жилье было в моем полном распоряжении. За одну остановку перед той, где Бэту нужно было выходить, я выдала с замиранием сердца:
- Слушайте, ребята, мне что-то спать совсем не хочется. Ночь - мое излюбленное время. Может, погуляем по парку возле моего дома?
Странно, но они согласились мгновенно. Впрочем, в согласии Даксана я почти не сомневалась: его глаза горели при взгляде на нас обоих - чем-то я его зацепила, несомненно. Но и подведенные очи Бэта заблестели от моих слов.
- Какое совпадение! Ночь - и мое любимое время суток. Никогда не засыпаю раньше четырех часов, являясь подданным Лунного Божества.
- 'Н-не бродить уж нам ночами, хоть душа любви полна, - показал эрудицию Даксан. - И влюбленными лучами серебрит простор Луна…'
- 'Меч сотрет железо ножен, и душа источит грудь, - отпарировал Бэт. - Вечный пламень
невозможен, сердцу нужно отдохнуть'. Романтиком я был лет в десять, а вот поди ж ты - до сих пор помню. Сейчас, увы, любезнее сердцу совсем иные стихи.
- Мне т-тоже, - понимающе кивнул Даксан. - 'Тихо-тихо в белой спальне. Белый потолок. С потолка глядит печальный без плечей браток…'
- Только, чур, сначала зайдем ко мне, и я переоденусь, - прервала я поэтическое состязание. - Иначе в этой курточке из рыбьей шерсти точно схвачу воспаление легких!
Оказавшись в квартире, я предложила погреться чаем. Предложение было принято, и в итоге ни в какой парк мы не пошли. Мы сидели на полу, на серебристом паласе, в моей уютной и чистой после недавнего ремонта комнате.
Разговор, не скованный рамками общественного места, потек свободнее, без пафоса и выпендрежа. Негромкий. Исповедальный. Бэт - удивительно! - столько же слушал, что и говорил.
Даксану было двадцать два. Он бросил вуз, доучившись до четвертого курса, и работал курьером. Ненавидел родителей - 'бессмысленных обывателей'. Презирал младшего брата-'жизнелюба', с которым был вынужден делить комнату и компьютер. Он считал себя похожим на Лермонтова и, видимо, имел к этому основания: некрасивый, одинокий, не понимаемый людским стадом. Правда, свои стихи читать отказался, заявив, что его творчество представлено в 'живом журнале'. Цитировал Ницше и Макиавелли, говорил, что обязательно убьет себя, если поймет, что слаб и бездарен, что такой же, как все. Это выяснится скоро: в ближайшее время он уйдет из дома, переедет в Москву и заживет самостоятельно.
- Н-но я, в общем-то, не особо напрягаюсь относительно вопроса to be or not to be. Согласен с римским стоиком, сказавшим примерно так: 'Жизнь - дело не такое уж важное. Живут и рабы, и животные. Стоит ли заморачиваться на ее счет, словно решаешь что-то глобальное и великое?' И еще у Ницше есть гениальная фраза: 'Если твоя жизнь тебе не удалась, то удастся смерть'. Я прочитал это месяца три назад и принял как руководство к действию. Если не найду в себе сил в ближайшие пару месяцев уехать в Москву или если уеду, но не сумею устроиться на достойную работу - с хорошим заработком, с широким полем действия для моих мозгов - убью себя. П-просто уничтожу безжалостно, как букашку. Способ выбрал давно - гарантия сто процентов.
- У Леонида Андреева есть отличный рассказ об этой самой фразе Ницше, - заметил Бэт, заинтересованно внимавший его рассказу. - Называется 'О Сергее Петровиче'. Советую почитать. Особенно хорошо описаны ощущения героя перед самоубийством. А какой способ, если не секрет?
- С-самый банальный: прыжок из окна. Живу на четырнадцатом этаже. Понимаю, что инстинкт самосохранения - штука сильная, матушка-природа постаралась. Поэтому непосредственно перед прыжком приму пол-литра водки. Это поможет отключить инстинкт напрочь. Н-но предсмертная записка, разумеется, будет написана в трезвом состоянии.
- Сильно… - с уважением протянул Бэт.
- А тебе не жалко родителей? - спросила я. - И брата? Ведь для них дополнительный шок - увидеть под окном твое тело… то, что от него останется.
Я тут же пожалела о своей глупой жалости к неведомым предкам Даксана, так как была облита горячим негодованием:
- А им было ж-жалко меня, когда они производили меня на свет? Без всякого смысла и цели, повинуясь лишь животной похоти? А сейчас - они жалеют меня? Может быть, они п-пытаются хоть как-то помочь, ударить пальцем о палец, чтобы вытащить из тяжелейшей депрессии?!..
Я хотела ответить, что тяжеловато помогать тому, кто тебя ненавидит с такой силой: все равно как тащить из проруби человека, который вгрызается в протянутую руку зубами и впивается когтями… но промолчала. Я совершенно не конфликтный человек - еще одна моя слабость. А может, это признак пофигизма: меня редко тянет отстаивать с пеной у рта свою точку зрения.
- Ты абсолютно прав, Даксан! - еще ниже 'опустил' меня Бэт. - Моей матушке тоже было всегда наплевать на то, что творится у меня в душе. Помню, мне было около тринадцати. Я тогда в первый раз венки порезал. А матушка вбила себе в голову, что в этом возрасте все мальчики занимаются онанизмом. И чтобы застукать меня за этим занятием, она то и дело входила ко мне в комнату, неожиданно. И в тот раз она так вошла. А я не знал, как резать - порезал поперек, а не вдоль, и без ванны. Смотрю, как струится кровь, какие красивые разводы на руке - словно багровые и лаковые ветви дерева. Она входит. Я объясняю: 'Мама, я не занимаюсь онанизмом'. Она кивает головой удовлетворенно и выходит.
'Ну и мамочка! - я поежилась внутренне. - Неужели такие бывают?' Но озвучивать свое изумление не стала - незачем окончательно не закрепить за собой имидж дурочки. (Позднее, уже в наших с ним беседах наедине Бэт признался, что мама его больна психически, кажется, шизофренией.)
Мы рассказывали о себе по кругу. Бэт, в свою очередь, поведал, что ему через два месяца исполнится двадцать, он нигде не учится, работает внештатно журналистом в известной желтой газетенке. Берет интервью у музыкантов и актеров, в том числе и таких известных, как Бьорк, Мерлин Мэнсон и Рената Литвинова. О звездах, надо признать, он говорил недолго и весьма язвительно.
- О Бьорк я грезил лет с пятнадцати. Она казалась мне настоящей, единственной настоящей среди пустых и сытых рыл вокруг. Мечтал заработать гору денег, махнуть к ней в Исландию и сделать предложение руки и сердца. Когда добился всеми правдами и неправдами интервью с ней - помог мой инглиш, который мне почти как родной, - всю ночь выдумывал вопросы. Жаждал поразить чем-то экстраординарным, из ряда вон. 'Вам никогда не хотелось купить остров, построить на нем замок и петь - ни для кого, только для себя, волн и ветра?..' И прочее в том же духе. Но такие вопросы вызвали у предмета моих пубертатных грез лишь брезгливое недоумение. Усталая некрасивая тетка - колоссальное разочарование!.. А Рената Литвинова - о, это нечто. Я так громко хохотал над ее ответами, что она засомневалась, благоговением ли вызвана такая реакция, и очень обиделась, и отказалась продолжать интервью. За что я имел крупные неприятности - вплоть до угроз выгнать к чертовой матери - от главного редактора…
О звездах и звездной работе он говорил немного. В основном - о своей безысходности. О боли. Той самой, когда хочется зажать уши, зажмурить глаза и кричать ультразвуком.
Я впитывала образы его непонятной и страшной муки, насыщалась ими, проживала - чуть ли не с той же остротой и явью, что и он сам…
У меня хватило ума не платить за откровенные излияния моих гостей той же монетой - искренностью. Если б я честно поведала, что не страдаю от 'депры', что ни разу не резала вены и не травилась, а периоды тоски и уныния - у кого их нету? - сменяются вполне радостным мироощущением, меня тут же с позором изгнали бы из маленького, складывавшегося на глазах суицидного братства.
Пришлось напрячь воображение. Никакой глубокой экзистенциальной причины, по которой мне опротивело бытие, я выдумать не сумела. Получился детский лепет про не встреченную до сих пор любовь (что соответствовало истине) и банальное сетование о непонятности цели, с какой я оказалась заброшенной в этот мир абсурда и боли. Я сгустила краски и добавила, что дошла практически до точки и серьезно подумываю о суициде в день своего восемнадцатилетия. Дело только за выбором надежного и безболезненного способа - ни вены, ни прыжок с высотки, увы, не для меня.
Даксан неодобрительно покачал головой.
- В-восемнадцать лет? Извини, Морена, но это еще детство. Суицид - выбор взрослого и ответственного человека. Я бы п-посоветовал тебе еще пожить, подумать, повзрослеть.
И Бэт активно поддержал его в этом.
В пять утра Даксан, соскучившись по 'Nevermore', вылез в инет.
- Все спят. Г-глухо, - с грустью констатировал он. - Отчетов о сегодняшней встрече не появилось. Впрочем, Айви еще катит в поезде, а Эстер, д-должно быть, осторожничает: не хочет быть первой.
- А как там Йорик? - поинтересовался Бэт. - Написал что-нибудь умное?
- У него же к-кризис. Обычно в такое время он только в 'жж' пишет.
- Загляни туда, если тебе не трудно. Или у него 'подзамочные' записи?
Даксан послушно защелкал мышью.
- П-под замком он принципиально не пишет. Всё наружу. Ну вот, так и есть: 'Не был бы я таким принципиальным, отправил бы тушку к праотцам прямо сейчас. Невыносимо. Всё невыносимо. Каждый миг этого существования невыносим и нелеп…'; 'Опять я упал на какую-то новую глубину отчаянья. Здесь я ещё не был. Не за что уцепиться - взгляд, руки, все мое сушество скользит вдоль холодных поверхностей и не чувствует ничего. Ничего не хочу больше, ни на что не надеюсь. Трудно сдерживаться, хочется стонать и рычать от боли…'
- Перестань, пожалуйста, - я не выдержала. - Нельзя такое… просто так читать.
- Н-но он ж пишет, - возразил Даксан. - З-значит, хочет, чтбы читали.
- Он хочет не этого, - протянул Бэт. - Умный и взрослый Йорик надеется на чудо. На то, что некий волшебник услышит его сигналы SOS, выловит бутылку с мольбой о спасении, которые он бросает в океан инета - и мановением волшебной палочки дарует исцеление. А вот я, будучи моложе его в полтора раза, уже ни на что не надеюсь.
Мои новые чудесные гости ушли около семи утра. В качестве итога ночных исповедей мы заключили тройственный союз: договорились, что если одному из нас станет невмоготу, то прежде чем сделать необратимый шаг, он позвонит двум остальным. Ну, а они - попытаются удержать, вытащить. А уж если не получится, по крайней мере, скажут сердечное и сдержанное 'прощай'.
Бэт и Даксан, бледные, покачивающиеся от недосыпа, но до боли трогательные, пообещали также явиться на мое совершеннолетие, ожидавшееся через неделю, - если, конечно, я пообещаю им не вытворять в сей знаменательный день никаких мрачных фокусов.
Оставшись одна, я растянулась на полу, на пыльном паласе, и вместо того чтобы заснуть или погрузиться в свои всегдашние мечты, принялась молиться, уставившись в недавно побеленный, голубоватый, как разбавленное молоко, потолок и зачем-то сжав кулаки.
'Господи, сделай так, чтобы ему не было так больно, так страшно больно, так невыносимо больно. Если хочешь, отдай половину его боли мне, отдай всю его боль мне, только, пожалуйста, пусть ему будет легче! Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…'
Впервые я, кого с большой натяжкой можно назвать христианкой - молилась так яростно и так искренне.
* * * * * * *
Начать, наверное, стоит с естественного начала - с рождения. Сие грандиозное событие (для двух-трех человек, включая меня) свершилось весной, в первых числах мая. Моя мама - непосредственная причина моего бытия, - увидев меня впервые, пришла в ужас и жалобно попросила: 'Унесите ее от меня, я не могу это видеть!', за что была справедливо отругана акушеркой, не часто, видимо, встречавшей подобную реакцию у счастливой родильницы. На следующее утро, когда меня принесли кормить, и я уже не была свекольного цвета и не разевала пасть на пол-лица, рассмотрев меня вблизи и убедившись, что глаза у младенца большие, а ресницы длинные, она смирилась с моим бытием и даже по-своему прикипела.
Правда, не сильно: иначе она не ушла бы добровольно из жизни, когда мне было чуть больше года. Реактивная депрессия, так это называется. Воспитывала меня Таисия, моя бабушка.
Из ее туманных рассказов я точно не поняла, то ли отец оставил маму за пару месяцев до моего рождения, то ли она ушла сама, не вынеся открывшейся ей при близком рассмотрении теневой стороны его внутреннего мира.
Моя Таисия была уникальной личностью - создание, вышедшее из рук мастера, а не с конвейера. Мастер, правда, не то подвыпил, не то с рождения был со странностями.
Когда я родилась, ей было тридцать девять. Два высших образования, букет способностей, и при этом - порхающее и хаотичное существование, следствие излишней любви к свободе. Сколько себя помню, мы постоянно балансировали на грани благородной бедности и плохо маскируемой нищеты. Пенсии она не получала по причине малого рабочего стажа. Перебивалась случайными заработками или сменной работой - сутки через трое, на которой не выдерживала дольше семи-восьми месяцев.
Я никогда не звала ее бабушкой. Изредка, в особых случаях - мамой, а обычно по имени. Мало кто знал, что она мне не мама - лишь близкие родственники, да пара-тройка старых подруг. И сама я узнала об этом поздно, четыре года назад. Наши отношения никогда не были мирными и гармоничными. Я была 'трудной' с момента рождения, а может, и зачатия. (Мамочка, будучи на сносях, сдавала сессию, и, по словам Таис, вредный зародыш принимался кувыркаться в ее животе и дубасить в него пятками именно в моменты ее диалога с экзаменатором.)
Свой внутриутробный период мне волей-неволей пришлось провести в депрессии, точнее, разделить ее темную атмосферу с мамой. Вряд ли это повлияло благоприятно на мое здоровье, характер и жизнестойкость.
Когда я вошла в пресловутый переходный возраст и у нас с Таисией начались особенно крупные баталии, моими главными наступательными орудиями были эта депрессия, не лучшим образом повлиявшая на мою психику (даже врачи предлагали мамочке не рисковать и сделать аборт), и фраза в роддоме, 'поздравление' с выходом на белый свет. Ну, и вдобавок бедность, из-за которой я все детство донашивала чью-то дареную одежду и оттого обладала весьма низким статусом в обезьяньей стае одноклассников.
Она же в ответ упирала на мое сходство с 'биологическим отцом', и внешнее - что бы ладно, и внутреннее. На резонную реплику, что отцов себе не выбирают, следовал убойный довод, что с взрослые души, пожелав воплотиться, сами выбирают себе родителей, и, сдается ей, это как раз-таки мой случай. (Тут будет кстати добавить, что в зрелые годы - по причине излишка свободного времени, Таис всерьез погрузилась в эзотерику.)
Love-hate - так можно определить кратко наши с ней отношения. Любовь-ненависть. С ее стороны любви было больше. Ненависти, правда, тоже. Таисия была человеком-маятником - постоянно качалась из одной крайности в другую, с немалым размахом, с внушительной амплитудой.
Лет с трех я существовала в двух несоприкасающихся сферах. В мире прекрасном и захватывающем, который составляли мои мечты, сны и сказки, которые я рассказывала сама себе перед тем, как заснуть. И в реальности, несравненно менее живой и яркой.
Чаще всего я мечтала о человеке, которого полюблю.
Точнее, не совсем человеке: у него были темные жесткие крылья без перьев и зеленые глаза с необычными зрачками - узкими и вертикальными, когда он смотрит вокруг, и круглыми, человеческими, когда обращает свой взор на меня. Он силен, печален и свободен. С размахом его свободы способна соперничать лишь любовь - ко мне. Рядом с ним я ощущала полную защищенность - огромные крылья отгораживали, укрывали нас двоих от всей вселенной. То ли демон, то ли демиург соседней вселенной. Он воин, но он не жесток, скорее бесстрастен - ко всему и всем, кроме меня. Мы равновелики, как две звезды, парящие напротив друг друга, сияющие отраженным друг от друга светом. Наши души настолько переплетаются и сливаются, что у нас общие сны, общие мысли.
Образ варьировался - в зависимости от моего настроения, градации ценностей на данный момент. Порой он был нежен и тих, порой суров и замкнут. Иногда безупречно красив, но чаще лицо изрезано шрамами. Даже глаза изредка меняли цвет на желтый, тигриный, или прозрачно-серый. Неизменными оставались лишь его одиночество и сила.
В моих грезах я спасала его: от смерти, болезни, людского презрения, самого себя. Сопровождалось это немалыми муками. Должно быть, я уже тогда подсознательно догадывалась о всеобщей гармонии и взаимосвязи, при которых невозможному счастью должна предшествовать нечеловеческая боль.
Думаю, я была очень слабой в детстве. Дрожащим кусочком плоти, которому для ощущения комфорта нужны две ладони, теплые и защищающие, да два крыла: ведь когда смотришь на мир с высоты, он перестает быть страшным, он уже не может дотянуться до тебя и потому выглядит куда более дружелюбным и приветливым.