- Ошибаешься, солдат, - качает головой шаманка, - ох, как ошибаешься. Несмертельная пуля, эта та пуля, которая крови хлебнула, да жизнь до конца не выпила. И в землю не упала, не упокоилась, значит. Вот и ждет такая пуля своего часа. Сила в ней да ярость великая. Думаешь, почему раненые пулю, которая в них попала, с собой носят?
- Почему? - спросил Иван-солдат и машинально потрогал грудь. Там на стальной цепочке висела обыкновенная автоматная пуля калибра семь целых шестьдесят две сотых миллиметра. В госпитале подарили. После операции.
- А потому, что это смерть свою они на цепи держат. - Шаманка посмотрела на Ивана, и усмехнулась. - А пока смертынька на цепи - быть солдату живу. Одна смерть от другой защитит, если, конечно та, другая, проворней да сильней не окажется.
- А это чья смерть? - Мальчиш показал на черную луковку в стакане. Вокруг пули-луковки хороводились маленькие пузырьки, словно водка ни с того, ни с сего закипать начала.
- Не ваша, - засмеялась шаманка. - А чья - не скажу!
- Так, выходит, это ты от чьей-то смерти так на глазах и раскрасавилась? - возмутился Безяйчик. - Нет, ты правду скажи!
- А жизнь она всегда от смерти происходит, больше-то не от чего. И не зыркай на меня глазищами, не больно-то я пугливая! - сказала Татьяна, достала их карману закопченную трубку-носогрейку и затянулась вонючим болгарским табаком. И в каком только соцреализме она его купила? - Ну, чего знать желаете? Спрашивайте, пока я добрая, а то ведь я и передумать могу. Да и недосуг мне с вами тут…
Иван смотрел рот разинув то на Мальчиша с Безяйчиком, то на шаманку. Что-то вроде изменилось, а не понять что. Потом сообразил - теперь шаманка здесь главной стала, а Растюпинскские ребята перед ней словно съежились и мягкой шерстью обросли. Котята. Хотя и шипят.
А шаманка наоборот, залоснилась-закруглилась, волосы расправились, губы улыбаются, даже зубы, вроде, резаться стали. Да еще, какие острые. Нелюдские.
- Да какая же она старуха? - подумал Иван. - У Безяйчика, вон, похоже, в штанах тесно стало, вон, как заерзал.
- Ты, бабка, - сказал он вслух, - кончай людям мозги парить. - Думаешь я тебе эту хрень - тут он ткнул пальцем в стакан с несмертельной пулей - в подарок привез? Ошибаешься, желторожая, серебряшку еще заработать надо. Оклемалась маленько, и будет! Давай, делай что надо.
Взял стакан с водкой, поболтал, так что пуля о стенки зазвенела, да одним духом в себя и опрокинул. Крякнул, колбаской закусил, черное серебро пальцами из стакана вынул, обтер об рукав, да обратно в карман и сунул. Шаманка только рот открыла.
- Ай, силен, ты Иван-воин, - сказала шаманка, когда Мальчиш с Безяйчиком ее минералкой отпоили. - Надо же, и смерть-водка тебя не берет! Ну, коли, выпил - жди похмелья. А пулю себе оставь на память, нету в ней больше силы, я первую пробу сняла, а остальное ты допил и не поперхнулся.
- С похмельем я, как-нибудь справлюсь, у нас на этот случай прибор имеется, - усмехнулся солдат. - А ты обещала погадать, давай, гадай! Тоже мне, Инесса выискалась!
- Ну ладно, - сказала Татьяна, - погадаю!
Шаманка подошла к серванту, выдвинула ящик и достала оттуда большой плоский предмет, похожий на коробку от конфет, или на шахматы, только без шашечек. Поставила коробку на стол, сдвинув бутылки и тарелки с закуской, потом полезла куда-то в книжные полки и извлекла оттуда тонюсенькую свечку. Таким на рынке цена - пучок пятачок. Граждане теперь часто свечи покупают на случай отключения электричества. Так что, свечной заводик в наше время, стараниями энергетиков, дело очень даже прибыльное.
Между тем, ведьмачка взяла у Мальчиша финку с наборной рукояткой, положила свечку на столешницу и порезала ее на коротенькие желтые цилиндрики, с вершок всего длиной. Лунки в одной стороны концом финки проковыряла и белые фитильки выпростала наружу. Потом открыла коробку. Братва дружно сунулась посмотреть - что там? И так же дружно отпрянула. Аж головами стукнулись.
В коробке было что-то вроде лилипутского кладбища. Аккуратные могилки с квадратными камешками-памятниками располагались ровными рядами, словно конфетные ячейки с поставленными на попа шоколадными батончиками. Только на могилках имелись маленькие, аккуратные холмики, покрытые зеленой плесенью. Кое-где виднелись малюсенькие растрепанные веночки с совсем уж микроскопическими надписями на них.
Шаманка установила свечечки на могилках, но не на всех, а по выбору. На некоторые холмики только посмотрела, покачала головой, поправила камушки, а свечку ставить не стала.
Добыла огонь, трут раздула, и свечечки на могилках затеплила. А потом принялась руками над кладбищем разводить и приговаривать:
"Лица в памяти сплелись,
Кружит ветер лик, как лист,
Лица в памяти моей,
Северной луны бледней,
Ликов линия легка,
Как молитва без греха,
Лиц ликующих метель,
Лиц тоскливая метель,
Лиц безликий хоровод,
Ломок, словно летний лед…."
Тут над могилками, где свечечки горели, появились светящиеся розовым светом огоньки-пушинки. Встали над горящими свечами, а потом медленно поплыли к шаманке, словно их что-то притягивало. А шаманка ладонями к себе делает медленно так, а потом, когда огоньки в стайку сбились, ладони наружу поворотила, дескать - стоп. Огоньки послушно остановились и принялись тихонько кружиться, образовав небольшой мерцающий шарик.
- Мурашки! - испуганно прошептал не то Мальчиш, не то Безяйчик. А Иван и так уже понял, что это мурашки. Только не страшно ему было. Точнее, не очень страшно, а если и пугало что-то, так только то, что очень уж тихо все происходило. В американском кино все не так - там шум, грохот, слизь во все стороны, и вот уже покойничек из могилы вылез сопли развесил, слюни распустил, так и ищет, кого бы сожрать. А здесь как-то уж больно по-домашнему.
А шаманка и вовсе разошлась, рукава халата разлетаются, круглое лицо золотом налилось, и кажется, что волки ей откуда-то издали отвечают. Хотя, откуда в Москве волки?
"Лица в памяти моей,
Лица лилии бледней,
Лик иллюзии разбив,
Пусть сольются в лик судьбы!"
Потом вдруг, как дунет на шарик. Мурашки и разлетелись по комнате. Розовым по стенкам так и черкнуло! А братва шарахнулась в стороны. Не дай бог мурашка прицепится.
- Батюшки, форточка-то закрыта, - вспомнила вдруг шаманка. - Форточку отворите, а то побьются они о стены.
Иван опомнился и бросился отворять форточку. И то сказать, пора было, накурили в комнате - не продохнуть.
Мурашки еще немного пометались по комнате, потом сбились у открытой форточки в слабо светящуюся кучку, брызнули наружу и пропали в сентябрьской ночи. Только свечки в коробке остались гореть.
- И куда это они направились? - спросил Безяйчик, когда немного пришел в себя. А Мальчиш промолчал. Только в ухе у себя спичкой ковырял. Потом спичку вытащил, посмотрел на нее и с облегчением сказал:
- Ух, чисто! То есть, в ухе, конечно, как говорится, гречку сеять можно, но мурашки там нет. Показалось.
А шаманка стоит посреди комнаты - ростом даже выше стала, грудь поднялась - дышит! Был бы здесь какой-нибудь полковник, сразу предложил бы свою чистую руку да горячее сердце. А не взяла бы Танька - так бросился бы сгоряча своей холодной головой в ближайший тихий омут. И с концами.
А шаманка повела крутым эскимосским бедром, да и говорит:
- Ну, чего рты разинули. Мурашки еще не скоро вернутся, я их далёко послала. Деньги-то еще у кого остались? Давайте, я за зельем схожу. Да не суетись ты, Безяйчик, я сама, а то еще купишь какой-нибудь ерунды.
Взяла пятихатку, кацавейку накинула, туфли на босу ногу и - только дверь хлопнула.
Вот так шаманка!
Не успели Растюпинскские выкурить по сигарете, как шаманка вернулась - видно идти было и в самом деле недалеко.
- Вот, - сказала она и поставила на стол большую оплетенную соломкой бутыль с чем-то бордовым.
- Ты чо, Танюха, портвешка прикупила? На всю пятихатку? - дурашливо изумился Безяйчик. - Портвешок на беленькую не ляжет. Головка бо-бо будет.
- Заткнись! - бросила ведьмачка, разматывая платок и бросая его на стул. - Это не портвешок, хотя, как помнится, ты раньше и портвешком не брезговал. Слеза это московская пьяная, на чужой беде настоянная да чужим потом крепленая. У нашего дворника купила, у Яшки, знатное пойло, между прочим. Он не всякому его продает, только своим.
- А кто он таков, этот дворник Яшка, что ты ему, вроде как своя? - с некоторой обидой за шаманку, дескать, низко опустилась землячка, спросил Мальчиш.
- Яшка-то? - ведьмачка вздернула крутую бровь. - Яшка - верлиока местный. Староста ночной. И не вздумайте невежество какое-нибудь к Яшке проявить, хоть бы и на словах - убить не убьет, а утра вам точно не видать, притопит в ночи!
- Ишь ты! - Безяйчик хотел было заржать, но покосился на открытую коробку-кладбище с горящими свечечками, и поперхнулся. - Верлиока, надо же! Так бы сразу и сказала, а то дворник…
- Ну, будем! - шаманка наполнила мутной московской слезой фужеры, не забыв плеснуть чуток в коробку, и прошептать что-то так быстро, что слов никто не разобрал. Да и если бы разобрал - не понял бы.
Мальчиш с Безяйчиком опасливо понюхали напиток, переглянулись и со страдальческим видом влили в себя. Иван-солдат покрутил фужер в руках, да и выпил залпом, выкинув из головы мысли о всякой мистике и прочей ерунде. И то сказать, мало ли что пивать в жизни приходится. Если задумываться о том, из чего это сделано, то враз стошнит, а если не думать - то и ладно.
Безяйчик отыскал на столе замусоленную хлебную корочку и усиленно ее нюхал. На его широкой физиономии явственно отображалась внутренняя борьба. Чего, дескать, не сделаешь из уважения к хозяйке!
Танька заметила это и сказала:
- Хорош приблажать-то да придурков из себя корчить. Вон, человек выпил, и ничего, не морщится!
- Так ему чего, он же солдат! - пробасил Безяйчик. - У него желудок, небось, бронированный, а у нас нутро больное, баландой стертое…
- Ничего, - Танька строго посмотрела на Растюпинскских. - Стерпит как-нибудь ваше нутро. Допивайте, а не то старосту обидите.
Упоминание о старосте подействовало. Да и пойло на самом деле было не таким уж отвратительным. Честно говоря, оно вообще было никаким на вкус. Точнее, никто его толком не распробовал. Безяйчик проглотил, наконец, свою корочку, сглотнул и сказал:
- А чего это ты нас слезами потчевать взялась. Сказано же, Москва слезам не верит.
- Ну и дура, что не верит, - шаманка уже налила себе багровой бурды и теперь с наслаждением прихлебывала, щуря узкие, вытянутые к вискам глаза. - А вы верьте. Выпивший слезы на сутки становится как бы местным, что ли. Запах у него московский и все остальное. Короче, теперь никто вас за чужаков не примет в любое Московское место вам проход будет.
- И в Кремль? - спросил Иван-солдат.
Во многих местах он побывал, а вот в Кремле не доводилось. Разве что в детстве.
- И в Кремль, кивнула Танька. - И не только пустят, но и выпустят, а это уже кое-что!
- Это хорошо, - солдат налил себе еще немного, полфужера, выпил, и задумался, что ему, собственно, в Кремле понадобилось. По всему выходило, что ничего, однако, упускать такую возможность все-таки не хотелось.
- А чего это твои мурашки не возвращаются? - спросил Мальчиш. - Наверное, пора уже.
- Куда им торопиться? - легкомысленно бросила ведьмачка. - Рады радешеньки, из могилок-то выбраться, вот и пускай погуляют. Ночь, она длинная, а для них она и вовсе длиной в жизнь. Вот и не торопятся в неволю.
- Ты бы их из коробки почаще выпускала, да на солнышко, им бы веселее было, - пожалел мурашек Безяйчик. - Глядишь, и проворнее бы стали.
- Много ты понимаешь, - фыркнула шаманка. - Нельзя им почаще. И на солнышко нельзя. Они же дохлые!
- Так ты что, нам на дохлых мурашках гадаешь? - возмутился Мальчиш.
- Во-первых, где я вам не дохлых возьму, - Танька опять закурила трубку и выпустила облако вонючего болгарского дыма прямо в потолок. - А во вторых, дело ваше темное, дохлое, может быть, вот я дохлых мурашек и пустила разведать, что к чему. Если они принесут какую весть, то дурную, стало быть, лучше вам собираться и уматывать восвояси, а если спокойные вернутся, да тихо мирно по местам разлягутся, стало быть, все в порядке, можете смело приступать к своим беззаконным делишкам. Нету вас на той стороне! Я доступно объясняю?
- Ни фига себе! Вот так гадание на фарт! - хором выдохнули Мальчиш с Безяйчиком. - Ну, ты, подруга даешь! Тут без бутылки не обойтись!
- За водкой сами идите, - безразлично бросила шаманка, окутавшись дымом. - Мне моего пойла хватит, да вон и ему тоже. - Она кивнула в сторону Ивана.
И застыла каменной бабой, глядя куда-то сквозь осень в зиму, туда, где ей было роднее. И опять вслед за шорохом ночного троллейбуса кто-то проскулил-простонал, хотя, мало ли кто стонет в ночной столице?
Безяйчик вздохнул и начал собираться, что-то ворча себе под нос. Видимо Яшкин продукт его совершенно не устраивал, в том плане, что местным он становиться не собирался, и вообще, водка, как известно, лучший продукт для адаптации в любом российском городе.
Между тем Иван почувствовал, как зелье начинает действовать. Он легко мог бы подсказать Безяйчику, где находится ближайший магазин, более того, он понял, что знает множество вещей, которые ему знать вроде бы неоткуда, вплоть до номеров кодовых замков на подъездах микрорайона "Ясенево", который был весьма, кстати, далеко отсюда. Он мог бы с завязанными глазами отыскать, например, дом, квартиру и комнату какого-нибудь Васи Гомоштейна в коммуналке спального микрорайона "Митино" и даже знал, что означенный Вася пребывает в состоянии глубокого минора по причине потери должности грузчика и нуждается в срочной поправке здоровья. Но Вася - это еще что! При желании Иван мог бы найти любого обитателя столицы, включая званых и незваных гостей, миллионеров и светских шлюх, власть имущих и предержащих, всех, всех, всех…
И это еще не все! Теперь Иван чувствовал, как глубоко под землей, щекотно и жутковато, как тараканы в рукаве, бегут поезда метро, и что рельсовый путь в тоннеле под Москвой рекой износился и ноет, словно зубной нерв. И вялую озлобленность стоящих в пробке на Можайке водителей, он тоже чувствовал, и еще многое другое. Ощущение города было таким, словно он случайно надел чужое тело, по всей видимости, не совсем человеческое, слишком большое, и теперь безуспешно пытался в нем освоиться.
Как ни странно, Танька-шаманка почему-то сразу потерялась, видно, не принадлежала она к московским обитателям, так что Иван не удержался в коммуналке и рухнул в город.
Какое-то время он метался среди нелепо и ярко освещенных улиц, чувствуя себя самозванцем, мурашкой незримой. То и дело, попадая в темные, заставленные автомобилями дворы, все какие-то одинаковые, выскакивая на площади, где негде было притулиться хоть на время, торопливо минуя страшные провалы каких-то базаров и рынков, Иван, наконец, нырнул в нишу Мерзляковского переулка, ощутил рядом что-то грустное и незлое и остановился.
- Отсюда не прогонят, но без бутылки, точно, не обойтись. Холодно, - подумал Иван, сворачиваясь клубочком у низкого постамента памятнику Гоголю, спрятавшемуся от суеты сует в нише Суворовского бульвара, и с головой укрываясь грубой, пахнущей псиной шинелью.
Стало легче, но глоток водки все равно бы не помешал, потому что привыкнуть к некоторым вещам можно только с помощью водки, и Иван, подтянув ноги в холодных кирзачах под шинель, стал дожидаться Безяйчика. При этом в голове у него вертелась совсем уж идиотская мысль, что, вот, придет Безяйчик, и они вмажут на троих с Николаем Васильевичем, которому тоже холодно и неуютно, а там станет ясно, что делать дальше.
- Эй, солдат, кончай кочумать! - обеспокоенный голос шаманки вырвал его из единственного доброжелательного к нему места в огромном городе и вернул в комнату в Измайлове.
Иван с трудом отлепился от постамента и, дергая шеей, натертой грубым шинельным сукном, встал.
- Ты чего вскочил? - спросил его Мальчиш. Глаза у него были выпученные, как у афроамериканца, то есть, негра, по-нашему.
- Почудилось, - с трудом выговорил Иван.
Мальчиш не стал спрашивать, что именно почудилось Ивану, а только хмыкнул, видно и ему было не по себе после Яшкиного зелья.
- Ты, Инесса, вот что, - сказал он, немного придя в себя. - Ты кончай марафет в портвейн мешать, что мы тебе, бобики какие?
- Ничего, ничего… Все путем, - успокоила его шаманка. - Воротились же, вот и радуйтесь. Зато теперь у вас к городу иммунитет.
- Ни хрена себе, иммунитет! - высказался Мальчиш, вытащил дымящийся бычок из пепельницы, и жадно затянулся.
В это время в дверь поскреблись, Танька пошла открывать, и в комнате появился Безяйчик с кожаной торбой в руках. Вид у него был ошалелый.
- Принес? - в один голос спросили Мальчиш с Иваном.
- Ага, - ответствовал Безяйчик и достал из торбы два угловатых штофа, запечатанных сургучом. На мутном пузырчатом стекле были выдавлены какие-то дореволюционные буквы. - Вот, в шланбое взял, пришлось зажигалку отдать. С фонариком.
- Какую еще зажигалку с фонариком? - возмутился Мальчиш. - У тебя что, бабок не было?
- Китайскую, - вздохнул Безяйчик. - Не берут там бабки, смеются. Хорошо рожу не начистили. Ну и темень на улице, а еще столица называется! Больше не пойду, пусть другие идут.
- Во, Танька, видишь, даже Безяйчика приплющило, - сказал Мальчиш расковыривая сургучную пробку. - А все твои штучки.
Танька только усмехнулась белыми зубами. Стояла она прочная, налитая, словно и не было той старухи-развалины, которая пару часов назад, кутаясь в лохматый платок, встретила гостей из Растюпинска.
Отудобевший после стакана водки Безяйчик ущипнул ее за плотное голое бедро. Танька покраснела.
- Когда женщина краснеет, это у нее микрооргазм, - с умным видом сказал Безяйчик, ловко уворачиваясь от затрещины. Видно и в самом деле пришел в себя.
- А что такое "микрооргазм"? - спросил простодушный Иван, думая, однако о том, что Николай Васильевич на этот раз остался без выпивки, и это нехорошо.
- Ну, это вроде микроинфаркта, только в другом месте, - засмеялся Безяйчик и налил еще. - А я только вышел - и вдруг разом все фонари погасли. А те, что не погасли, еле-еле светились, да и далеко очень. Иду, грязища повсюду, а уж воняет-то! Шел, шел встретил какого-то бомжа, одет чудно, в старой дубленке, а ведь тепло пока еще, осень еще не началась. Ну, я и спросил его, где тут магазин. Он сначала не понял, но потом, когда я объяснил, что, мол, за водярой иду, повел меня к какой-то хазе, здесь, говорит, шланбой, а что за шланбой - не пойму никак. Босяк в окошко постучал, окошко и открылось. Я думал, сейчас самогонки возьмем, ан нет - настоящая казенка, вот, два пузыря в обмен на зажигалку газовую. С фонариком. Ну, а босяк чекушку взял за труды и слинял куда-то. И хорошо, а то не понравился он мне почему-то, чешется все время, наверное воши…