Синий цвет неба стал фиолетовым, почернел, а старуха все бормотала свою нелепую сказку о том, как Королевич (поджарый, матерый кошара, весь в боевых шрамах) был приглашен на борт галеона как полубожество, усажен за стол с серебряными тарелками и золотыми кубками, а корабль повез его домой, где он замолвит за нее словечко сфинксам и священному быку Апису, священным соколам и крокодилам… "А правда, похоже, состоит в том, подумал Вергилий, - что Королевича попросту изловил какой-нибудь полуголодный обитатель трущоб, так что котик, поди, тушится теперь в позаимствованной жаровне вместе с краденым луком, сворованным чесноком и лавровым листом, сорванным с деревца". На пустой желудок Неаполь никогда не отказывался от доброй порции "длиннохвостых кроликов".
Ну, впрочем, возможно, что и в самом деле некие набожные египтяне действительно прихватили с собой Королевича и, ласково прижимая к груди, повезли в деревеньку на Ниле, где он и проведет остаток своей жизни. А после смерти его набальзамируют, похоронят и станут поклоняться ему как божеству. Где тут правда, а где вымысел? С Аллегрой никогда не знаешь наверняка, да и не только с ней одной.
Клеменс ушел домой, недовольно мотая своей лохматой головой и бормоча что-то себе под нос, однако обещал наутро вернуться и обсудить проблемы изготовления зерцала. Вергилий же, оставшись в одиночестве, понял, что работать сегодня не сможет. И вот стоит теперь на крыше и болтает с безумной женщиной. Лишь бы отвлечься от собственных тягот. Да и то - ее увядшая женственность не может упрекнуть его утраченное мужество.
- Ну что же, Королевичу повезло, - вымолвил он. - Но каково вам, госпожа Аллегра? Вы ведь потеряли его навеки…
Старуха что-то напевала, гундосила мелодию без слов, а ее коты друг за дружкой вылезали на крышу и принимались драть когтями стены ее хибарки. Ну что же, так она жила, и жить так ей нравилось.
- Моя госпожа ненавидит огонь, - произнесла старуха, неожиданно прекратив свои завывания.
Двери "Повозки и солнца" распахнулись, наружу хлынул поток света и запах кислого вина. Из таверны донесся шум, производимый ее завсегдатаями - погонщиками, возницами и шлюхами. Дверь закрылась, и снова стало тихо.
- Как госпожа? - осторожно осведомился Вергилий.
Но он уже знал ответ, хотя и не представлял себе откуда.
- Императорши нет, мой господин, - пробормотала безумица, нагибаясь за очередной порцией рыбных потрохов и кидая ее стае своих любимцев. Острый, тошнотворный запах отбросов заставил Вергилия вновь прижать лист базилика к лицу: ему вспомнились другие твари - более зловонные и более опасные, чем все коты, вместе взятые.
- Корнелия, - сказал он вполголоса… его мысли блуждали где-то далеко… Корнелия… мускус и розы… да, но куда более опасная, чем кто бы то ни был на свете… на какое-то время… Если мне придется пройти все подземелья ада, то пусть ад устрашится этого.
- Корнелия, - повторил он громче.
- Императрица потерялась, - пробормотала старуха. - Лео! Мирра! Нетлекомб! Орфей! Идите ко мне, киски. Госпожа Аллегра вас покормит. Нет, она не для огня, нет…
Голос старой дамы затих. Самаритяне ли сказали, что после разрушения их храма в Помпеях дар пророчеств перешел к детям, глупцам и безумцам? Не имело смысла пытаться расспросить ее, она уже распростилась с этим днем и лежит в своей хибарке на теплой и вшивой соломенной подстилке, покрытая котами, как одеялом.
- Ну что же, пора и ему на покой, - вздохнул Вергилий.
Позже, спустившись в спальню, он вспоминал события минувшего дня. Вопросов было несколько. Почему мантикоры, которые не выносят света, коллекционируют лампы? Когда теперь он сможет вновь отправиться на поиски их подземелий? И не лучше ли было ему в самом деле не связываться с ними? Что собирается отыскать в Египте проконсул - богатства, мудрость? Откуда госпожа Аллегра знает, что он был у царицы Карса? Что она имела в виду, говоря об "огне"? Сколько времени потребует изготовление зерцала? Сколько времени согласна ждать. Корнелия? Как он может продолжать ее любить? Как разлюбить ее?
Он очистил ум от подобных вопросов, составил мысленно диаграмму Великого Могущества и сконцентрировался на ее центре, на точке, в которой раскрывается Абсолютная Пустота. Постепенно, сначала не спеша, а затем все быстрее, диаграмма принялась таять, и его внутреннему взору открылось нечто иное.
Дверь.
Он увидел, как встает, идет вперед и открывает дверь. Заходит внутрь. Дверь закрылась за ним. Он обернулся: дверь растворилась и исчезла. Вновь его объяла пустота.
Возник жужжащий шум - так гудят пчелы. Самих пчел он не видел, но перед ним появились склоны Гиметийских гор. Сладко пахли фиалки, покрывающие склон подобно ковру, питающему пчел.
Илириодор сидел в своем кресле, он - подле его ног, радуясь, что философ жив и лишь слегка потревожен пробуждением из смертного сна.
- Здесь может помочь горсть пшеницы, - сказал Илириодор. Других студентов поблизости не было; где же находились они с Илириодором - в Ангоре или в ином месте, - Вергилий не знал, но его это не слишком беспокоило.
- Горсть пшеницы, полет птичьей стаи или печень жертвенных животных, оракул либо предсказатель. Истина существует, следственно, ее можно узнать. Она существует повсюду, но и ты существуешь во всем, значит, истина живет и в тебе.
- Да, - кивнул Вергилий.
- Значит, если истина есть в тебе и вне тебя, то требуется лишь извлечь ее наружу. "Что наверху, то и внизу". Поэтому необходим фокус, уловитель. В таком конкретном случае зеркало из девственной бронзы действительно может оказаться пригоднее, чем все остальное, перечисленное мною.
- Да, - снова кивнул Вергилий. На небольшом столике, со стороны учителя, стояло блюдце с медом, благоухающим и изысканным медом Гиметийских гор. Вергилий медленно потянулся к нему.
- Нет. - Илириодор оттолкнул руку Вергилия. Блюдце упало на пол, ударилось, донесся звук, похожий на колокольный звон. Илириодор улыбнулся и поднял руку, прощаясь. Звук колокола многократно множился эхом и, казалось, никогда не замолкнет.
Возникла разукрашенная комната, в ней находилось существо с распущенными волосами и полными губами. Фигура была человекоподобной, но лишь настолько, насколько человекоподобна гигантская кукла. Ни мужчина, ни женщина - существо передернулось, лицо его исказилось, существо простонало и отвернулось от гостя. Но все равно, все равно гость был тут, стоял перед его глазами. Существо снова застонало, закрыло глаза и тут же открыло вновь - с надеждой и испугом.
- Все еще здесь, все по-прежнему, - прошептал бесполый голос.
Он не ответил ничего.
Комната была расписана яркими красками, словно ее разрисовал талантливый ребенок: на стенах жили люди с круглыми глазами и длинными ресницами, щеки их были толсты и румяны, а губы похожи на двойные арки; все фигуры были повернуты боком к зрителю, а глаза глядели прямо на него, и все они стояли под деревьями величиной с них самих, зато цветы, растущие между деревьями, были выше и людей, и деревьев. А еще там были птицы в полоску и крапинку, голубые собаки, красные коты, зеленые мартышки - и вся эта пестрота скорее притягивала взор, чем раздражала.
- Снова все тот же сон, - прохныкала лежащая фигура, - все время одно и то же, одно и то же… я записывал его, отправлял людей к мудрецам и халдеям, списывался с учеными евреями и даже говорил с женщиной, которая служит Дите… никто не смог дать верного толкования, никто… - Существо глядело на него, и в глазах его читалось отчаяние, жалость к себе и предчувствие чего-то ужасного.
Бесполая кукла всхлипнула и зарыдала.
Он продолжал молчать.
- Я отдал бы тебе все, что ни пожелаешь, когда бы знал, в чем тут дело. Для меня ты пахнешь Римом, а я боюсь и ненавижу римлян. Они убивают людей, угоняют в плен, сжигают их на кострах. Уходи! - воскликнула кукла. Уходи. Я избавлюсь от этого сна. Уходи, уходи прочь…
Он оказался, кажется, внутри скалы - тут было что-то вроде естественной пещеры или это помещение было вырублено в скале людьми; свет давал канделябр с тремя светильниками. Помещение было не слишком просторным, зато людей в нем собралось много. Тут были матроны с головами, повязанными платками, или в газовых вуалях, здесь же присутствовали и люди, чьи нищенские отрепья свидетельствовали о том, что обладатели их были рабами низшего сорта. Здесь находились патриции, рядом с ними мальчик-подмастерье и девушка в деревенской одежде. А сам Вергилий словно бы находился где-то сзади, но чувствовал, что и за его спиной толпятся люди.
Спереди, на возвышении, виднелся стол, на котором стояли сосуды, некоторые - привычного вида, назначение же иных оставалось загадкой. Возле стола появился старик - иссохший, седобородый, он взмахнул рукой и заговорил:
- Потерпите еще немного, дети мои, и все это минует. Отчего они преследуют нас? Почему? Почему они изводят нас? Имеем ли мы мечи? Помышляем ли мы о мести? Бандиты мы или разбойники? Пираты или воры? Нет, дети мои. Мы слабы, нас мало, мы смиренны и миролюбивы. Мы пришли сюда, дабы с благоговением поклониться Господу нашему и Спасителю Даниилу Христу, отдавшему плоть свою на съедение львам, и кровь его была испита ими, дабы мы чрез это обрели спасение и жизнь вечную.
Собравшиеся произнесли слово, неизвестное Вергилию, - похоже, это был ответ на сказанное старцем.
- Тех же, кто впал в ересь, - продолжил он, и голос его зазвенел, а лицо вспыхнуло гневом, - тех, кто хуже даже гонителей наших, тех, что говорят, будто не умер Господь наш и Спаситель Даниил Христос в львиной пасти… анафема им, анафема! - Остальные повторили все то же краткое слово. - И тем, которые утверждают, будто Христос придет вновь, но в ином обличий и умрет иной смертью, анафема и им! - И снова все тот же возглас. - Пусть они будут гонимы, пусть их преследуют, пусть тела их будут разодраны, а кровь разольется по песку! Господь Даниил страдал и умер ради них, а они отвергли его жертву! Да будут прокляты, прокляты, прокляты!
Он тяжело перевел дыхание и вновь открыл было рот, чтобы продолжить речь, но тут внезапно вскрикнула девушка. Помещение наполнилось солдатами, без разбора хватающими всех, кто там находился. Старик отскочил назад Кадык его ходил ходуном, но вымолвить он не мог ни слова. Наконец он подался вперед со свирепым выражением на лице и протянул руки, чтобы на них надели наручники.
Сердце Вергилия оцепенело, и, преисполненный холодным гневом, он ждал своего череда, но никто не тронул его. Никто его не заметил. Помещение зыбко всколыхнулось, подернулось дымкой и пропало.
Мягкие, баюкающие звуки, похожие на шорох волн, выкатывающихся на берег, затихли. В закрытых глазах забрезжил свет. Вергилий проснулся. Наступило утро, солнце светило в окно - сквозь оконный переплет и прозрачные роговые пластины. Он снова был в своей комнате.
4
Передняя часть мастерской и лаборатории Вергилия занимала первый этаж дома на улице Драгоценной Сбруи, а задняя - еще два этажа. Там, в мягком полумраке, прорезаемом полосами света, падающего сверху (в нижнем уровне окон не было), Вергилий и держал речь перед своими помощниками.
- Итак, мы собираемся изготовить магическое зерцало, - начал он, поставив ногу на низкую рабочую скамеечку. - Все вы если и не осведомлены об этой вещи, то по крайней мере встречали упоминания о ней в книгах… За спиной Вергилия громоздились огромные механизмы, их валы и колеса отбрасывали причудливые тени на пол мастерской, посыпанный свежим песком, что делалось дважды в день, дабы обувь не скользила, а также чтобы обезопаситься от возможного пожара. Когда Вергилий заговорил, один из находившихся в помещении мужчин обернулся и кивнул, показывая, что слушает, и вновь отвернулся, добавив тщательно отмеренное количество древесного угля в огонь, горящий под неким запечатанным сосудом. Время, в которое надлежит добавить очередную порцию топлива, также было тщательно выверено при помощи песочных часов. Это пламя горело день и ночь, и горение поддерживалось с величайшим вниманием, дабы соблюсти постоянство температуры на время всего процесса: горело это пламя уже четыре года, а оставалось - еще два, а потом в течение еще двух лет температуру под сосудом следовало постепенно уменьшать, после чего еще на полгода сосуд будет оставлен для охлаждения.
- Изготавливается подобное зеркало из девственной бронзы, изготавливается тщательно, притом никто не может взглянуть на него во время работы, - продолжал Вергилий. - И тогда, при соблюдении всех условий, первый, кто взглянет в него, увидит там то, что более всего желает увидеть. Однако с помощью магического зерцала нельзя ни заглянуть в прошлое, ни увидеть будущее. Кроме того, воспрещено пытаться узреть наяву облик Бессмертного Бога. То, что надлежит увидеть, должно относиться к жизни земной, присущей миру смертных, тех, кто, словами Гесиода, "должен возделывать землю ради хлеба насущного или умереть".
Напряженное молчание было скорее подчеркнуто, нежели нарушено щелканьем шестеренки, повернувшейся где-то в глубине комнаты. Один из слушателей, седовласый и седобородый Тинус, прокашлялся и сказал:
- Со всей тщательностью следует определить час, благоприятный для начинания. Ибо предмет этот не только ремесленный, но и философский.
- Но и ремесленный тоже, - вступил Иоанн, приземистый длиннорукий человек с телом, весьма похожим на бочонок вина. - Не буду вникать в подробности точек пересечения орбит, не стану говорить о звездах, узлах и часах, однако скажу, что глина должна быть лучшего качества, воск - из чистейших, руда - самая звонкая, и главное - не будем торопиться. И отливать, и охлаждать, и полировать следует тщательно и неспешно.
Перрин же, молодой человек с открытым лицом, слегка запачканный сажей, высказался так:
- Мастер, я чего-то не понимаю. Все, что сказано, - верно. Однако Иоанн говорит о том, какой быть руде, но о какой руде он говорит? За всю мою жизнь я не помню случая, когда бы на рынке в Неаполе появился хоть самый маленький кусочек руды. Если не говорить о тех крохах, которые вы, мастер, храните в своем кабинете, то в жизни я не видел, как эта самая руда может выглядеть. И какой смысл говорить о вычислении благоприятного часа, чем занимается Тинус, когда не видно, как нам сдвинуться с мертвой точки?
Перрин был абсолютно прав. Медь поступала в Неаполь с Кипра - острова Афродиты, с острова, настолько богатого медью, "купрумом", что благодаря ей он и получил свое имя. Но путь на Кипр давно уже был перекрыт кораблями морских гуннов. По соглашению, морские гунны позволяли (за мзду, разумеется, стыдливо именуемую "оплатой конвоя") одну поездку флотилии на Кипр в год. С материка на Кипр и обратно. Разумеется, существовали и контрабандисты, которые обыкновенно использовали легкие, верткие суденышки, плавающие между восточной оконечностью острова и берегами Малой Азии. Но те обычно ограничивались легкими грузами, учтенными с точностью до унции, - золото, благовония, хорошенькие девочки.
А медь, будучи тяжелым грузом, не ценилась слишком уж высоко. Риск был несоразмерен. Три быстрых ходки на легких суденышках, и капитан обеспечивал себя до конца своей жизни. А загрузить суденышко медью в количестве, оправдывающем риск, - означало добровольно отдать себя во власть пиратов, и, как закономерный итог, обнаружить себя на колу, и постепенно лишиться кожи, медленно сдираемой пиратами с жертв дюйм за дюймом. Пытаться же вступить в деловые переговоры с гуннами… охотников на это не находилось.
А раз в год в море выходили большие галеры и галеоны и, в сопровождении охраны гуннов, медленно скрывались за горизонтом. Разумеется, на острове их загружали до предела, и все равно спрос не удовлетворялся никоим образом. Сия область контролировалась кучкой купцов, грузивших на корабли лишь то, что приносило максимальный барыш, и заказы ждали своей очереди годами. Да, в Неаполе были склады, забитые медью до потолка, но это, в основном, были слитки меди, меньшая же часть ее поступала в виде откованных пластин - для сельских мастерских, привыкших работать по старинке. Но и в этом случае речь шла не о руде.
Эта медь не была уже девственной. К ней уже прикасались человеческие руки.
Само же соглашение об "охране" кораблей (то есть разрешение на их пропуск) с превеликим трудом было заключено с тремя братьями предводителями пиратов. Вернее, с двумя из них. Можно сказать, что один, Осмет, был мозгом всей морской орды, второй, Отилл, их сердцем решительным и безжалостным военачальником, третий же, Байла, имел репутацию идиота или, по меньшей мере, полного ничтожества. Шансы изменить что-либо в условиях договора (которого братья и так придерживались не слишком охотно) были равны нулю. Пощады же к любому нарушителю команды черных и кроваво-красных пиратских судов не знали.
- Медь - это наша вторая проблема, - вздохнул Вергилий. - Первая проблема - олово.
Олово, в свой черед, поступало из Оловянных Земель, загадочного полуострова или, что более вероятно, острова, подобного Кипру. Но в свое время, да номинально и теперь, Кипр являлся частью Ойкумены, а Оловянные Земли к ней не относились никогда. Лежали они где-то далеко на северо-западе, в Великом Темном Море, за Тартессом. Легенд об Оловянных Землях всегда ходило в избытке, наверняка же ничего известно не было. И столь же ничтожными были сведения о Тартессе. Никто из обитателей Империи там не бывал (по крайней мере - не оставил записей), более того, ходил упорный слух, что Тартесса больше не существует, что он давно уже захвачен и разрушен. Такое вполне могло произойти, однако повсюду в Империи существовали небольшие колонии тартесситов, по древним уложениям имевшие права на автономию. Каждое подворье - так эти колонии назывались управлялось лордом-капитаном. Бытовало мнение, что личные богатства их невообразимы.