***
Их сила была темным неспокойным пятном, подобно реке вытекающим из головы большой, змеящейся колонны. Гу'Ралл изучал это явление сверху, скользя под самым пологом туч, что приползли с северо-запада. Раны его исцелились, ассасин уже странствовал далеко, выходя за пределы Пустошей.
Он заметил потрепанные остатки армий, непомерно большие обозы. К югу от них двигалась иная сила, дисциплинированные, не омытые кровью колонны. Похоже, на редкость эффективная армия. Но, несмотря на приказы Смертного Щита, эти формирования не особенно интересовали Ассасина Ши'гел. Нет, его восхищали другие узлы мощи. Хотя даже они не могли сравниться с потоком силы от двух людских детей, Синн и Гриба, что путешествовали во главе Гнезда Ганф'ен.
Разумеется, его уже нельзя называть "гнездом". Нет помещения, нет прочного и надежного укрытия для последнего племени К'чайн Че'малле.
Даже лидерство отдано троим людям. Нет сомнения, без этого Че'малле были бы уничтожены Н"рхук. Три человека, облеченные странными титулами, и двое детей, носящих всего лишь лохмотья.
Слишком многие жаждут власти. Вот сокрушающая поступь истории, вот истина всех когда-либо существовавших цивилизаций. Гу'Ралл не чувствовал вкуса к власти. Для такого, как он, лучше стоять за троном, чтобы перерезать горло при первых признаках безумных дерзаний. Если достаточно много голов покатится по ступеням столетий, урок будет выучен. Хотя он сомневается в этом.
"Ассасин не должен умирать. Всегда должна оставаться тень. Мы держим мир под контролем. Мы арбитры разума. Вот наш долг, наше предназначение.
Я их видел. Видел, на что они способны, видел в их глазах радость от творимого опустошения. Но глотки их мягки. Если придется, я смогу избавить мир от них". Сила была гнилой, оскверненной чем-то мерзким. Она сочилась из равнодушных умов, пачкая сладкие ароматы родичей - радость осознания победы, благодарность Смертному Мечу и Надежному Щиту, любовь к Келиз, Дестрианту К'чайн Че'малле. Веру в новое будущее.
"А эти дети... Должны умереть. Скоро".
***
- Форкрул Ассейлы, - шепнул Гриб на ухо Синн. - Хрустальный Город знает их, даже водразов. Хранит память об них. Синн, они стоят в центре войны, они - те, кого ищет Адъюнкт.
- Хватит, - прошипела она. - Не болтай. Что, если они слышат?
Гриб фыркнул: - Думаешь, они не знали? Геслер и Буян? Форкрул Ассейлы, Синн. Но теперь она ранена. Серьезно ранена. Нужно ее остановить, иначе Охотников перебьют...
- Если они еще остались.
- Остались. Потянись разумом...
- Ее меч - барьер, который она не опускает. Отатараловый меч.
- Значит, она еще жива...
- Нет, значит, кто-то его несет. Может, Брюс Беддикт, может, Вождь Войны Желч. Мы не знаем, мы даже близко подобраться не можем.
- Гу'Ралл...
- Хочет нас убить.
Гриб вздрогнул. - Да что мы ему сделали? Разве что шкуру спасли.
- Ему и всем ящерицам. Не важно. Мы могли бы напасть на них, и кто помешал бы?
- Ты могла бы напасть на них, не я. Значит, тебе помешаю я. Не пробуй, Синн.
- Мы с тобой заодно, - заверила она.- Партнеры. Я просто болтаю. Вот почему ассасин нас ненавидит. Никто нас не контролирует, кроме нас самих. Взрослые такое ненавидят.
- Форкрул Ассейлы. Геслер желает соединиться с армией Адъюнкта, ведь таков его план?
- Откуда мне знать? Наверное.
- Значит, будем драться с Форкрул Ассейлами.
Она зловеще ухмыльнулась: - Буду им ножки отрывать, как мухам.
- Что за девочка?
Синн закатила глаза: - Опять? Мне уже тошно о ней говорить.
- Она в Хрустальном Городе. Ждет нас.
- Она полоумная, вот она кто. Ты сам должен был заметить. Как и я. Нет, давай больше о ней не будем.
- Ты ее боишься. Потому что она, может, сильнее нас обоих.
- А ты не боишься? Поскорее начни.
- Ночью, - сказал Гриб, - я вижу сон. Красные глаза открываются, открываются. И всё.
- Забудь об этом сне. - Девочка отвернулась.
Он чувствовал все свои мышцы, напряженные и ноющие; он знал, что в этих объятиях ему долго не выдержать. "Она страшнее ассасина. Ты, в Хрустальном Городе, ты боишься как я?"
- Глупый сон, - бурчала Синн.
***
В полдень Геслер скомандовал отдых. Большая колонна разом встала, трутни вышли готовить обед. Морщась, он высвободился из седла чешуйчатого Ве'Гат, с облегчением заметив: раны на боках зверя исцеляются. Смертный Меч ступил на землю. - Буян, давай ноги разомнем...
- Я могу отлить без твоей помощи.
- Потом, идиот.
Выгнувшись до боли в спине, он отошел от колонны, подчеркнуто не замечая Гриба и Синн, тоже слезавших вниз. Каждое треклятое утро со дня битвы он ожидал увидеть, что они пропали. Он не так глуп, чтобы думать, будто контролирует их. "Зажигали небесные крепости, словно сосновые шишки. Худ спаси нас всех".
Буян подошел, сплевывая на ладони (так он их мыл). - Гребаный ассасин не желает спускаться. Плохие новости?
- Вряд ли ему нужно спускаться, чтобы нас огорчить. Нет, просто показывает характер.
- Как только снизойдет, - пробурчал Буян, - я покажу свой. Кулаком.
Геслер засмеялся: - Ты до его кривого рыла не дотянешься даже с лесенкой. Куда намерен бить, в колено?
- Может быть. Почему нет? Спорим, это будет больно.
Геслер стянул шлем. - Форкрул Ассейлы, Буян. Волосатая мотня Худа!
- Если она еще жива, то, наверное, передумала. Кто знает, скольких сожрали На'рхук? Похоже, от Охотников осталась лишь горстка.
- Сомневаюсь. Бывает, что нужно стоять до конца. А бывает, что нужно бежать, собственную задницу подпалив. Она не искала битвы. На'рхук случайно на нее наткнулись. Значит, она сделала все, что могла, чтобы вывести солдат из-под удара. Дело было, похоже, кровавое, но это не полное уничтожение.
- Как скажешь.
- Слушай, это отступление с боем до точки, в которой можно разбегаться. Ты сужаешь фронт. Бросаешь тяжелую пехоту против их стены, потом отступаешь шаг за шагом. Наконец приходит время повернуться и бежать. Если летерийцы чего-то стоят, они ослабили давление. В лучшем случае мы потеряли всего тысячу...
- По большей части тяжелая и морская пехота - основа армии, Гес...
- Значит, нужно найти новую. Тысячу.
- А в худшем случае? Ни панцирников, ни морпехов, регулярные роты разбежались перепуганными зайцами.
Геслер сверкнул глазами: - Кажется, тут я записной пессимист, не ты.
- Пойди к Матроне, пусть позовет ассасина.
- Пойду.
- Когда?
- Когда сочту нужным.
Лицо Буяна побагровело. - Знаешь, ты все еще Худом крытый сержант. Смертный Меч? Смертная Жопа, вот так лучше! Боги, думаешь, я по-прежнему буду выполнять твои приказы?
- Ну, кто лучше подойдет в Надежные Щиты, чем человек с железным лбом?
Буян застонал, потом сказал: - Есть хочется.
- Да. Давай пойдем поедим.
Они двинулись к месту кормежки.
- Помнишь, когда мы были молодыми? Слишком молодыми. Тот утес...
- Не надо про треклятый утес, Буян. До сих пор кошмары мучают.
- Это ты вину чувствуешь.
Геслер встал. - Вину? Проклятый дурак. Я спас тебе жизнь!
- Почти что убив? Если бы тот камень упал и ударил по голове...
- Но ведь не ударил? Нет, только по плечу. Легкое касание, куча пыли, а потом...
- Дело в том, - прервал Буян, - что мы были дураками. Нужно было учиться, но ни один до сих пор так ничему и не научился.
- Не в том проблема. Нас тогда разжаловали не без причины. Мы не умеем отвечать за других, вот в чем проблема. Начинаем ругаться, ты начинаешь думать, а это самое плохое. Не думай, Буян. Это приказ.
- Ты не можешь мне приказывать. Я Надежный Щит, и если я пожелаю думать, так оно и будет.
Геслер снова зашагал. - Только извести заранее. А пока что хватит бормотать о том и о сём. Изнурительно.
- Видеть, как ты корчишь из себя Верховного Короля Вселенной - тоже изнурительно.
- Смотри-ка, снова овсянка. Дыханье Худа, Буян, я уже так ею набит, что сморкаюсь...
- Это не овсянка, а плесень.
- Грибы, идиот.
- А есть разница? Насколько я знаю, трутни разводят их в подмышках.
- Достал, Буян. Я велел прекратить жаловаться?
- Отлично. Если я найду причину прекратить жаловаться, сразу прекращу. Но мне же приказано не думать, а как я найду причину, не думая? Ха!
Геслер скривился: - Боги подлые, Буян! Я себя чувствую стариком.
Рыжебородый мужлан помолчал. Кивнул. - Да-а. Чертовски глупо. Мне уже кажется, что через месяц помру от старости. Боли и ломота, всё такое. Хочу бабу. Десять баб. Ромовую Бабу и Шпигачку, вот кого хочу - почему гадский ассасин их не захватил? Я был бы счастлив.
- Тут есть Келиз, - буркнул Геслер.
- Не могу клеиться к Дестрианту. Не положено.
- Она вполне привлекательна. Уже была мамашей...
- При чем тут это?
- У них отвислые груди, верно? И широкие бедра. Настоящая женщина, Буян. Знает, как надо ворочаться под мехами. И этот взгляд... хватит гавкать, ты понимаешь, о чем я. У женщин, которые родили дитя, такой взгляд - они прошли через самое худшее и вышли по другую сторону. Уж они знают, как делать туда-сюда, а ты знаешь, что они одним взглядом могут тебя превратить в дрожащее мясо. Мамаши, Буян. Давайте мне мамаш, и других баб не надо. Вот так я говорю.
- Да ты больной.
- Если бы не я, ты так и висел бы на том утесе. Горстка костей, птицы вьют гнезда в волосах, пауки живут в глазницах.
- Если бы не ты, я туда не полез бы.
- Полез бы.
- Почему это?
- Потому, Буян, что ты никогда не думаешь.
***
Он собирал вещички. Маленькие вещички. Сверкающие камни, осколки кристаллов, сучки с фруктовых деревьев. И нес с собой, а когда мог - садился на пол и раскладывал их, создавая загадочные узоры или не узоры, а просто случайные сочетания. Потом смотрел на них. И всё.
Этот ритуал, виденный уже десятки раз, по-настоящему тревожил Баделле, хотя она не понимала, почему.
У Седдика вещички в кошеле
И этот мальчик пробует всё помнить
Хотя я говорила нет
Воспоминания мертвы
Воспоминания - осколки и сучки
Когда их достают из кошелей
Я на ладонях вижу только пыль
Решили мы от памяти уйти
Чтоб сохранить покой внутри голов
Мы были юными
Но ныне мы лишь духи
В снах живущих
Рутт девочку несет в суме
И Хельд запоминает всё
Но не рассказывает никому из нас
Хельд видит сны осколков и сучков
И понимает, что они такое.
Она хотела было передать слова Седдику, зная, что он сохранит их в истории, которую рассказывает сам себе, закрыв глаза; но потом ей подумалось, что ему не нужно слышать, чтобы знать, и что рассказываемая им история неподвластна никому. "Я поймана его историей. Я летала по небу, но небо - это изнанка черепа Седдика, и нет пути наружу. Поглядите, как он изучает свои вещички, поглядите, какое у него смущенное лицо. Тонкое. Пустое. Лицо, желающее наполниться - но никому его не наполнить". - Икариас наполняет наши животы, - сказала она, - и лишает нас всего иного.
Седдик поднял голову, встретил ее взор и отвернулся. Звуки из окна, голоса в сквере. Семьи пускали корни, проникая в хрустальные стены и потолки, полы и залы. Старшие мальчики становились как-бы-отцами, старшие девочки как-бы-матерями; совсем маленькие убегали, но не надолго; они бежали, словно обезумев от возбуждения, только чтобы остановиться через несколько шагов - лица темнели от страха и смущения, и они стремглав мчались назад, в объятия родителей.
"Вот зло воспоминаний".
- Мы не можем оставаться здесь, - сказала она. - Кто-то нас ищет. Нужно пойти навстречу. Рутт знает. Вот почему он уходит на край города, смотрит на запад. Он знает.
Седдик начал собирать вещички. В кошель. Словно мальчик, уловивший что-то уголком глаза, обернувшийся - и ничего не увидевший.
"Если ты не помнишь, значит, у тебя не было ничего, достойного воспоминаний. Седдик, мы бежим от даров. Не наполняй прошлое". - Мне не нравятся твои безделушки, Седдик.
Он словно вжался внутрь себя. Он не встречал ее взора, завязывая мешочек и пряча под истлевшую рубашку.
"Не люблю их. Они жгутся".
- Хочу отыскать Рутта. Пора готовиться. Икариас убивает нас.
***
- Я знала когда-то женщину. В своей деревне. Женатую. Ее муж был человеком, которого можно было хотеть - словно раскаленный камень пылал в твоих кишках. Она шла за ним, на шаг позади, по главной улице между хижин. Она шла - и не отрывала от меня взгляда. Знаешь, почему? Она смотрела на меня, чтобы я не смотрела на него. Мы всего лишь обезьяны, только без волос. Когда отвернется, помочусь ей в гнездо на голове - так я решила. Нет, я сделаю гораздо больше. Соблазню мужа. Сломаю его. Лишу чести, цельности, самоуважения. Сломаю между ногами. И тогда, идя по улице, она не посмеет глядеть мне в глаза. Никогда.
Сказав так, Целуй-Сюда потянулась за кувшином.
Вождь племени Гилк, Спакс, хмуро посмотрел на нее. Громко рыгнул. - Значит, любовь так опасна?
- Кто говорил о любви? - возразила она, лениво взмахнув кувшином. - Речь об обладании. И краже. Вот от чего женщины сочатся, вот от чего у них сверкают глаза. "Берегись темных полос в бабьей душе".
- У мужиков тоже такие есть, - пробормотал он.
Она выпила, передала кувшин в ожидающие руки. - Они разные.
- Почти всегда. Но, может, и нет. - Он сделал глоток, утер бороду. - Обладание ценно лишь для того, кто боится терять. Если ты осел на месте, тебе ни к чему стремиться... но многие ли из нас осели? Клянусь, немногие. Мы беспокойный народ, и чем старше становимся, тем больше беспокоимся. Самое грустное, что старик желает обладать как раз тем единственным, чего лишился навсегда.
- Чего это?
- Добавь тому мужику из деревни пару десятков лет - и его жене не придется смотреть в глаза соперницам.
Она хмыкнула, взяла палку и сунула под лубки на ноге. Яростно почесала. - Что сталось с достойными целителями?
- Говорят, магия почти что пропала в здешних землях. А ты шустрая?
- Вполне.
- Пьяная?
- Вполне.
- Вот чего мужик вдвое тебя старше желает услышать от женщины.
Кто-то появился на фоне света. - Вождь, королева зовет тебя.
Спакс со вздохом поднялся. Сказал Целуй-Сюда: - Подумай о моих словах.
- Так не получается. Мы цветочки, но цветение недолго длится. Упустил случай - что же, слишком плохо. Для тебя. Ну, этой ночью.
- Умеешь ты дразниться, чертова малазанка.
- Зато ты вернешься.
Он подумал и фыркнул: - Может быть. Но не рассчитывай.
- Не сорванный цветок будет преследовать тебя до конца дней, Баргаст.
- Сомневаюсь, что упустил случай, Целуй-Сюда. Далеко ли ты убежишь?
- Остер ли мой нож?
Спакс засмеялся. - Лучше не заставлять их высочество ждать. Оставь мне рома, ладно?
Она пожала плечами: - Я такая ненадежная.
***
Оставшись одна, Целуй-Сюда приуныла. Личный одинокий костерок за пределами бесполезных дозоров, боль в мозолях и раздирающее чувство вины - о, как она тоскует по всему этому. "Неужели? Может, и да. Значит, не все они мертвы. Отлично. Мы прибыли слишком поздно. Плохо. Или нет. А нога, ну, вряд ли это можно назвать уловкой трусихи. Да? Я пыталась скакать с хундрилами, не так ли? По крайней мере думала, что пытаюсь. Так это выглядит. Хорошо".
Она снова выпила болкандийского рома.
Спакс - мужчина, любящий женщин. Она всегда предпочитала такую компанию, а не трусливых сосунков, считающих, будто робкое подмигивание может - боли подлые - быть завлекательным. Нет, наглецы лучше. Подмигивание - игры жалких трусов. Все эти неуклюжие слова, ухаживания - к чему? "Если хочешь меня, приди и возьми. Я могу даже согласиться.
Хотя скорее я просто рассмеюсь. Чтобы увидеть, как тебе больно".
Они идут к остаткам Охотников за Костями. Кажется, никто не знает, насколько плохи дела - или ей не говорят. Она видела разрывающую горизонт магию, когда подкованные гвоздями сапоги Эвертинского легиона грохотали за спиной. Видела лунное отродье - объятую дымом и пламенем гору в небе.
"Так было предательство? То, которого боялась Смола? Сестра, жива ли ты?
Разумеется, я не хочу назад. Не хочу знать. Надо бы высказать то, что думаю. "Иди к Худу, королева. И ты, Спакс. Я скачу на юг". Не хотелось бы мне увидеть лица этих жалких выживших. Весь их шок, ужас, всё то, что вы видите на лицах людей, не понимающих, почему они еще живы, когда многие товарищи погибли.
Любая армия - котел, и пламя всё сильнее поднимается со всех сторон. Мы варимся, кипим, становясь кусками серого мяса. Королева Абрасталь, аппетит людей вроде тебя не утолить ничем. Вы разеваете рты, мы лезем внутрь. Ох, блевать тянет".
Когда три дня назад прискакали двое хундрилов, Целуй-Сюда отвернулась. Она как наяву видела нож, которым убивает свое любопытство: быстрый разрез, поток - и тишина. К чему знать, когда знание станет привкусом соли и железа на языке?
Она тянула ром, радуясь онемению горла. Пожирать огонь стало легко. Все легче.
Внезапное воспоминание. Первый раз в строю, первый день в морской пехоте. Неровная шеренга. Какой-то кривобокий старший сержант подходит к ним, ухмыляясь не хуже гиены, завидевшей хромую газель. Смола выпрямила спину, пытаясь явить должное старание. Бадан Грук - увидела она, бросив быстрый взгляд - смотрит потерянно. Наверное, впервые понял, куда завела его любовь.
"Ты, проклятый дурак. Я могла играть. Ты не мог, ведь для таких, как ты, не существует игр. Их нет в Худом обгаженном мире долга и чести".
"Дюжина, да?" - сказал старший сержант, лыбясь всё сильнее. "Клянусь, трое годятся. Остальные... ну, половину мы закопаем, а другую половину пошлем в регулярную пехоту. Там живут все неудачники".
"Какая половина", спросила Целуй-Сюда.
Глаза ящера уставились на нее. "Ты о чем, милашка-кругляшка?"
"Какая половина того, кто окажется на середине двух ваших половин, пойдет в обычную пехоту? Нижняя половина? Для маршировки сойдет. Но..."
"Ты из этих, да?"