Те, кто наблюдал за ним, не задержались надолго. Возможно, они испугались его. Но один из них остался стоять в тени, настолько же недвижный, насколько беспокоен был Айдан, и постепенно эта неподвижность передалась и принцу. Он решил, что оставшийся был монахом: бенедиктинец, закутанный в черное. Но под одеянием на нем была кольчуга, а на груди - крест, строгие прямые линии святого символа, снежно-белые на черном.
Госпитальер. Жиль, так его звали. Он не был тем, кем хотел выглядеть перед Айданом. Он был безукоризненно опрятен, тонзуру его обрамляли коротко подстриженные волосы, борода была длинной, но хорошо ухоженной. Она старила его, и возможно, именно для этого предназначалась: вряд ли он мог быть много старше тридцати.
Глаза госпитальера слегка расширились, когда Айдан остановился прямо перед ним. Чары спали, обнажая истинную сущность Айдана. Принц не собирался ни восстанавливать их, ни как-то иначе одурманивать этого человека, был ли он слугой Церкви или нет. Жилю хватало сарацинов, если ему нужно было на кого-то охотиться. Один-единственный чародей для него не был добычей.
- Итак, - сказал госпитальер без приветствий и притворства, - это правда - те истории, которые я слышал.
Айдан обнажил в усмешке зубы, более длинные и острые, чем человеческие.
- И что же это за рассказы, святой брат?
- Я полагаю, вам нет нужды задавать вопросы, мой принц, - ответил госпитальер. Он прислонился к стене и со спокойной полуулыбкой сложил руки на груди. - Эти истории гласят, что вы точная копия вашего брата-короля, что вы походи, как человек и его отражение в зеркале.
- Почему бы и нет? Мы близнецы. Это само по себе сила, как утверждают старухи.
- И вы оба - левши?
Айдан удивленно хмыкнул. Этот монах-воин начал нравиться ему.
- Да, мы оба. Как вы узнали?
Синие глаза блеснули.
- Никакого волшебства, мой господин. Я видел вас в зале. Вы должны приучиться есть правой рукой, если вы намереваетесь отправиться к неверным. Они очень нехорошо принимают людей, которые делают иначе.
- Почему?
- Согласно учению их Пророка. Оно предопределяет малейшее движение. Правая рука, гласит оно, предназначена для того, чтобы ею есть и свершать иные праведные поступки. Левая - для того, чтобы наносить удар и отдавать дьяволу причитающееся ему.
- И что же, они все сражаются левой рукой?
- О нет, - ответил госпитальер. - Война священна, так же, как молитва. Кровь неверных - их Святое Причастие.
- Что заставляет вас думать, будто я собираюсь участвовать в ритуалах неверных? Я намерен убивать их, а не обедать с ними.
Глаза госпитальера остановились на кресте, который носил Айдан: кроваво-красный на черном, символ крестоносца.
- Весьма благочестивые чувства. Из вас выйдет прекрасный тамплиер.
- А примут ли они меня?
- Бедные Рыцари Соломонова Храма примет любого, кто пылает гневом против сарацинских отродий.
Айдан отметил, что тот не сказал "любого человека".
- Вы, госпитальеры, несомненно, более разборчивы.
- Возможно, менее рьяны. Нашей заботой является не только война, но и ее последствия. Мы ухаживаем за больными и ранеными, мы делаем все, что можем, дабы принести неверным свет истинной веры.
Айдан снова принялся расхаживать по двору. Госпитальер пристроился рядом. Он был чуть меньше ростом, но ходил достаточно быстро, хотя и прихрамывая.
- Рана? - осведомился Айдан.
Тот небрежно повел плечом.
- Небольшая, но пришлась в довольно неудачное место. Я уже излечился.
- Что, было сражение?
- Здесь всегда что-то происходит. У Сирии теперь новый султан. Мы заключили с ним перемирие, но…
- Вы заключили перемирие с сарацинским султаном?
Жиль улыбнулся, почти без насмешки.
- Вы потрясены, принц? Вы думаете, это была сплошная священная война без передышки? Сами короли Иерусалима заключали богопротивные договоры со своими врагами; они, как известно, настраивали сарацинов против сарацинов, и принимали сторону сильнейшего.
Айдан действительно был потрясен такой гнусностью, хотя по сравнению с тем, что порою творилось на далеком Западе, она и могла показаться невинной.
- Ну да, короли. Короли делают то, что должны делать. Но
Церковь есть Церковь, а сарацины - неверующие.
- Они тоже люди, и они живут вокруг нас. Мы делаем то, что должны. Мы отстаиваем Гроб Господень. Мы готовы сделать все, что угодно - не впадая, конечно, в смертный грех - дабы продолжать отстаивать его и дальше.
Айдан медленно кивнул. Это он мог понять.
- А вы? - спросил госпитальер. - Вы прибыли сюда ради святости или ради сражений?
- Ради того и другого, - ответил Айдан. - И ради моего родственника, который приехал сюда раньше меня.
- Вы любили его.
Со стороны чужака такие слова были дерзостью.
- Он был моим родственником.
Наступило молчание. Айдан продолжал ходить, но уже медленнее, спокойнее.
- Масиаф примыкает к землям госпитальеров, - сказал Жиль, - а кое-кто утверждает, что он находится на этих землях.
Айдан резко остановился.
Жиль отступил на шаг, но продолжал достаточно спокойно:
- Он находится поблизости от владений нашего замка Крак. Его владыка как-то решил убедиться, что мы знаем границы наших владений.
- Зачем вы говорите мне это?
Госпитальер побледнел настолько, насколько ему позволял загар.
- Шейх аль-Джабал - не вассал нашего Ордена. Он не платит нам дани, хотя тамплиеры пытались принудить его к этому, и таким образом заслужили его враждебное отношение. Но, быть может, мы можем что-либо сделать, дабы взыскать возмещение за это убийство.
- Почему? Разве вы в ответе за это?
- Видит Бог, - сказал Жиль, - что мы тут ни при чем. Наш путь - открытое и честное сражение, против настоящего врага. А лорд Герейнт в любом случае был другом Рыцарей Госпиталя Святого Иоанна Иерусалимского.
Айдан ослабил хватку воли: не было подвигом направлять ее против того, кто знал его не с самой плохой стороны. Он мог понять проявления доброй воли, даже если они преследовали целью выгоду. Он не мог улыбнуться, но кивнул, учтиво склонив голову.
- Я запомню, - сказал он.
Жиль выглядел, как человек, получивший отсрочку смертной казни. Он знал это, и улыбнулся про себя, хотя слова его были мрачны:
- Да, запомните нас. - Он помолчал. Тон его изменился. - А вы, сэр? Что вы собираетесь делать здесь, в нашей стране, вдали от моря?
Мстить за Герейнта. Айдан не произнес этих слов. Он ответил так, как ответил бы любому любопытному, хотя и более теплым тоном: - Я прибыл сражаться с неверными. Я собирался съездить в Иерусалим, повидать там короля, и если он захочет принять меня - "и если я захочу принять его " - стать его вассалом. Какой господин может быть превыше, нежели властитель, восседающий на троне Давидовом?
- Достойные помыслы, - сказал госпитальер. - Вы никогда не принимали во внимание кого-либо из здешних принцев?
Айдан понял, что его испытывают. Он ответил с небрежным пожатием плеч:
- Разве что Раймона Триполийского: он высокородный лорд и весьма порядочный человек. Но он принц по титулу, а я - королевской крови. Первым делом я должен видеть короля.
- Таков и король, - со вздохом сказал Жиль. В этих словах не было иронии. - Он очень молод, едва ли не дитя, и тем не менее прекрасный воин, одаренный полководец, образованный ученый, образец изящества и учтивости. И за все это… - Голос его пресекся. - И за все это Господь взыскал с него непомерно жестокую плату. Он послал нашему господину проказу.
- Но он все-таки король, - сказал Айдан. - Никто не оспаривает его права на корону.
- Такого глупца не найдется. Он действительно король. Для этого титула он был предназначен с рождения. Даже когда он достиг отроческих лет, и о его болезни стало известно, он, как и должно, оставался нашим королем.
- Люди питают необычайную преданность к нему.
Жиль покачал головой и криво улыбнулся:
- Неужели мои чувства так прозрачны? Ну что ж: вы собираетесь в Иерусалим. Я полагаю, наш господин по достоинству оценит вашу службу. Он будет рад вам. Каждый рыцарь бесценен здесь, на лезвии меж христианскими землями и Обителью Ислама. Рыцарю же ваших достоинств будут рады втрое и вчетверо больше.
Айдан пожал плечами. Он не был скромен - не видел в этом никакого прока. Но у него были другие цели, о которых не подозревал этот человек. Они ясно обозначились, пока он находился здесь. Это была горькая ясность.
Их воплощение как раз направлялось к нему через залитый солнцем двор, стройный смуглый мальчик, летящий к нему, как мотылек на пламя свечи. Тибо проявлял почтение к воинам Господа, но принцу Каэр Гвента он принадлежал всем сердцем и душой.
И не в характере Айдана было отказываться от такого дара. Ценою его была боль. Он обнял мальчика за плечи и улыбнулся. Эта улыбка означала, что дар принят.
Часть II. Иерусалим
5
Ни один город не был более свят. Святостью дышали его древние камни; святость была разлита в воздухе; святость ошеломила Айдана, чьи чувства были острее, нежели у обычных людей. Рука Господа пребывала на этом месте, на этих каменных стенах и башнях у горы Сион, на этом Городе Мира.
Не имело значения, что видели глаза. Обнаженная каменистая равнина переходила в холмы Иудеи; суровые серо-коричневые скалы, пыль и тернии, неистовое пустынное солнце. Серые стены на холме, башни, и среди них, словно король среди придворных, высокая угловатая Давидова Башня, смотрящая на запад. Серо-зеленый цвет на западе - там обозначалась Гора Олив. Глубокая зелень с юга: садовые террасы, засаженные смоковницами, как сказал начальник стражи, сопровождающей леди Маргарет. Нигде не видно блеска воды, даже во рву вокруг города - лишь пустая канава, да крутизна отвесных стен. Здесь царили камень, солнце и святость.
Процессия, въезжавшая в город через Врата Давида, отличалась мрачным великолепием: леди под черно-серебряным знаменем, ее женщины в черных одеждах, ее слуги и стража, и ее сын в черном и серебряном подле рыцаря, одетого целиком в траур. Золотые с алым доспехи Айдана остались лежать в оружейной Аква Белла, в ожидании того дня, когда его клятва будет исполнена. на нем была вороненая кольчуга, сбруя его жеребца была черной без малейших украшений, не считая серебряных пряжек, шлем, лежащий у луки седла, был полностью черным. Копье было приторочено к поклаже мула, а на щите не было ни герба, ни девиза, зато был кроваво-красный крест величиной в ладонь, эмблема крестоносца. Лишь в одном отношении он уступил обычаям Востока - надев сюрко поверх кольчуги, длинное и свободное, отделанное черным, но само одеяние из плотного шелка было белого цвета, с крестом на плече.
Айдан старался привыкнуть к этому, приучиться не испытывать постыдной тяги к золоту, лазури и алому цвету. Скорбь по Герейнту требовала и больших жертв.
Он сопротивлялся побуждению почесывать подбородок, где пробивалась новоотращиваемая борода, более густая, нежели он мог предположить, росла она довольно быстро, при этом причиняя сильный зуд. Но Айдана побуждало отращивать ее отнюдь не тщеславие. Если он должен отправиться в сарацинские земли, то было бы неплохо выглядеть похожим на сарацина.
Он никому не говорил, зачем делает это. Все думали, что это дань скорби, и отчасти это было так. Стражи держали пари на то, как скоро он сменит свой алый крест на белый и станет госпитальером; или же алый крест вместо плеча украсит его грудь по обычаю тамплиеров.
Маргарет посмотрела на него и не сказала ничего. Она была достаточно мудра, чтобы не вмешиваться в его дела. Тибо по-прежнему ходил на цыпочках в ее присутствии, но она никак не отреагировала на то, что он держался подле Айдана. Пока принц оставался рядом с нею, она могла видеть и знать, что ее сын невредим.
Чего стоило ей отпускать своего мальчика, Айдан хорошо знал. Он не знал, были ли между ним и леди теплые чувства, но зато определенно было большое взаимное уважение, и осторожное принятие происходящего. Герейнт, а теперь Тибо, связывали их, создавали между ними родственные отношения.
Конь принца ступал рядом с ее серым мерином. Леди без улыбки посмотрела на Айдана, хотя воздух вокруг нее едва ли не светился.
- Он вас не разочаровал? - спросила она, кивком указывая в сторону Иерусалима.
Здесь, поблизости от ворот, дорога была полна народа, и продвижение процессии замедлилось. Другие отряды въезжали в город, верхом, вооруженные, сопровождая лордов, дам, едущих в паланкинах, купца с женой, увешанной украшениями и прячущей лицо под вуалью. Менее важные персоны ехали небольшими компаниями: бедные рыцари только что из Франции, обгоревшие на солнце, в кольчугах, не покрытых сюрко, могущими предохранить от жаркого приморского солнца; оруженосцы, которым не хватало ума или воли завоевать шпоры; предводители конных отрядов со своими людьми. Толпа пешеходов колыхалась и бурлила под копытами лошадей: пилигримы в дерюжных одеяниях, с сумками и посохами, в шляпах, увешанных эмблемами из каждого святого места христианского мира, и ныне взыскующих пальмового листа из Иерихона, самой святой реликвии из всех; работники, вдвое согнутые под своей ношей; рабы и пленники в цепях, бредущие под бдительным оком поигрывающих бичами надсмотрщиков. Калеки, паралитики и больные медленно вползали в Святой Город. Нищие просили милостыню, лаяли собаки-поводыри, прокаженные, в лохмотьях, покрытые отвратительными язвами, напоминали навозные кучи, а те, кто мог передвигаться, расчищали себе дорогу звоном колокольчиков и треском трещоток. Караваны входили в Иерусалим, караваны уходили из города, под аккомпанемент верблюжьих воплей, криков погонщиков и лязга оружия сопровождающей их охраны.
Над воротами развевалось белое знамя, на нем сверкали золотые кресты, герб Иерусалимского Королевства. Айдан глубоко вдохнул запах солнца, пыли, человеческих тел, навоза, травы, лошадей, нагретой солнцем стали, и покачал головой.
- Разочаровал меня, леди? О нет! Это Иерусалим.
На ее лице появилась улыбка, вызывавшая удивление, ибо она вновь сделала ее молодой. Затем улыбка исчезла. Перед ними высились ворота, темные на фоне раскаленной равнины. В их тени маялись от безделья стражи, почти не обращая внимания на входящих.
Этот город не признавал осторожности. Священный горний Иерусалим принимал всех, кто входил в него. Даже таких, как Айдан; даже его силу, бывшую просто слабым огоньком по сравнению с сияющим пламенем святости. Но это не унижало Айдана. Здесь, где он был столь малым созданием, его огонь горел лишь ярче. Айдан вновь вздохнул, наполовину счастливый, наполовину исполненный священного трепета, и окунулся в этот ореол святости.
С камнем нельзя объясниться. Джоанна могла плакать, злиться, бушевать; Ранульф все равно сидел неподвижно, не замечая ее, не замечая вообще ничего, кроме того, что хотел замечать. В тех редких случаях, когда он расположен был говорить, он отвечал ей одним лишь словом. "Женщина", - говорил он, поднимаясь и оставляя ее наедине с ее бессвязными обвинениями.
Он забрал у нее ее сына. Аймери должен был получить воспитание, целиком соответствующее замыслам его отца, и потому ему было не место у материнской груди. Ранульф не видел причины, по которой она могла бы протестовать. У нее были служанки и пажи, которых она могла воспитывать, и он предполагал, что она произведет на свет нового наследника так скоро, как только это позволяет Бог. Разве это не то, для чего она была рождена? Разве это не то, для чего он взял ее в жены?
Он вернулся к своим обязанностям. Она чувствовала боль во всем теле после долгого пребывания в седле на длинном пути от Акры до Иерусалима, после тяжелой беременности, вынуждавшей ее не покидать дома, после трудных родов. Она чувствовала душевную боль от разлуки с Аймери и от тех вестей, которые получила сразу по приезде в город. Герейнт умер от рук ассасинов, умер и был похоронен: это было достаточным потрясением, чтобы лишиться чувств. Она и лишилась их, хотя осталась в сознании: она не могла даже плакать.
И здесь был Ранульф; он отослал прочь ее служанку и пажа, не позаботившись даже снять дорожную одежду. Он не мылся месяц, и она чувствовала запах его тела через всю комнату. Он сбросил штаны и рубашку, даже не взглянув в ее сторону. Она уже усвоила, как мало пользы в том, чтобы цепляться за покрывало и протестовать.
Когда она выходила замуж, то считала его благородным человеком. Он уже несколько отяжелел, но был хорошо сложен, волосы его уже начали редеть, но вились по-прежнему, и были редкого оттенка настоящего франкского золота. Его тело состояло из сплошных мышц, и было налито силой благодаря охоте и турнирам. Он носил благородное имя, имел значительное состояние, нажитое благодаря отваге в войнах, и у него не было иных наследников кроме тех, которых должна была родить ему она. Он должен был стать ей великолепной парой.
Кровать затрещала под его весом. Он по-прежнему не глядел на нее. Он поступал так уже очень долго, с тех пор, как счел ее непривлекательной. Сейчас, с отвисшим после родов животом и грудями, налитыми молоком после краткого вскармливания младенца, она нравилась ему еще меньше.
Он не был жесток. Это самое большее, что она могла сказать о нем.
- Если на этот раз будет дочь, - сказал он, раздвигая ее ноги, - я позволю тебе оставить ее себе.
Она изо всех сил ударила его тыльной стороной ладони.
- Убирайся из моей постели! - закричала она. - Убирайся!
Он даже не стал брать ее силой. Он лишь совершенно безразлично пожал плечами.
- Значит, завтра, - сказал он.
Когда он убрался, она немного поплакала и поколотила подушку, но лучше себя от этого не почувствовала. Ее слуги не возвращались. Она лежала и смотрела в побеленный потолок. Его запах все еще был здесь. Этот запах мешал ей дышать.
Если бы он спорил с ней, ругал бы ее, даже бил бы… но нет. Он оставлял ее наедине с ее дурным расположением духа, и возвращался, когда она успокаивалась, побеждая ее необоримой силой безразличия. Его не волновало, что она делает, лишь бы она не лезла в его дела и произвела на свет его сына.
Которого он потом забрал у нее и отдал в чужие руки, оставив ее опустошенной, опустошенной чревом и сердцем. Она поднялась с постели. Трясущимися руками она схватила первую же попавшуюся одежду и натянула ее. Чтобы полностью привести себя в порядок, ей нужна была помощь. Она сама не смогла бы уложить волосы. Негромким, но уже спокойным голосом она позвала служанку.