Воины расселись широким кругом, в центре которого Керим возился с сухим деревом. Женщины остановились поодаль, укутанные в темные плащи, растаявшие в полумраке, но Яблоня со своим евнухом и Молния стояли почти у самого костра. Яблоня обнимала евнуха за плечи и что-то говорила, будто хотела его подбодрить - евнух смотрел на приготовления Керима расширившимися глазами, с какой-то болезненной мечтательностью, скрестив руки на груди, сжавшись, как от озноба; Молния улыбалась странной полупьяной улыбкой, более уместной в постели, чем на площадке перед толпой мужчин. Я устроился на лестнице, ведущей в башню - над всеми, сверху, откуда Яблоня и Молния вместе с евнухом были видны особенно хорошо. Обычный ветер улегся; прозрачный вечерний холод стоял тихой водой.
Между тем, Керим, наконец, закончил укладывать топливо; он встал на колени, сдвинув руки на дровах, бережно, будто на чутком человеческом теле, запел чуть громче - и между его ладонями сам собой взметнулся огонь. Я думал, Керим покроется птичьей медью, чтобы касаться этого жара - но он держал язык вьющегося рыжего пламени живыми человеческими руками, лаская его, как ручного зверя. Лицо шамана было отрешенным и добродушным, а пальцы проходили сквозь колышущийся огонь, как сквозь водяную завесу.
Золотая бляха на его шее светилась все ярче; казалось, она раскаляется докрасна от разгорающегося костра. Керим сидел, играя с пламенем, так, будто сжигающего жара для него вообще не существовало - и его куртка, сшитая из телячьей шкуры, не прогорала и не дымилась от раскаленного золота.
А огонь поднимался все выше. Его торжествующий треск поглотил все звуки; стало так жарко, что сидящие рядом воины попятились. Пламя текло к небесам, стелилось, колебалось на ветру, взметая искры - а Керим уже погрузился в него руками до плеч и лицом, сливаясь с его обжигающей страшной силой. Кто-то из юных бойцов задавленно вскрикнул в толпе - огромная тень Керима на крепостной стене, танцуя и меняясь под движения костра, была уже не человеческой тенью, а тенью громадной собаки с острыми настороженными ушами.
Тело Керима светилось, как светится прогоревшая головня - насквозь, теплым и ярким золотым светом, будто его нутро тоже раскалилось добела. Керим излучал страшный жар - и огонь обтекал его вокруг, обхватывал и ласкал, не сжигая, а наполняя собой.
Кажется, это продолжалось бесконечно долго - будто мир состарился, рассыпался в прах и возродился, пока танцевал огонь. Когда Керим встал и шагнул к царевнам и евнуху, воины, сидевшие вокруг, отпрянули в стороны, как внезапно разбуженные.
- Мрак, - окликнул Керим негромко и на удивление обыденным голосом, который отрезвил бойца и заставил слушать, - я тебя просил. И Филина тоже просил.
Мрак и Филин встали и подошли к евнуху, отодвинув женщин. Молния впилась в них взглядом, облизывая губы; Яблоне евнух протянул руку, она ее приняла с нежной улыбкой. Вторую руку Мрак заломил евнуху за спину, а Филин обхватил его за шею, удерживая голову в одном и том же положении.
Керим подошел ближе. Вокруг него дрожал раскаленный воздух и искры пылинками слетали с его одежды. Воины отвернули лица, а евнух смотрел широко раскрытыми зачарованными глазами, с выражением доверия и ужаса сразу.
Не знаю, почему он не закричал, когда Керим коснулся пальцем клейма на его лбу - вероятно, боль была настолько сильна, что сжала зубы и выбила дыхание. На секунду чистый запах дыма и горящего дерева пресекся запахом паленого мяса - тело евнуха судорожно дернулось, а лицо несколько мгновений выражало запредельное страдание.
Я думаю, конвульсивным движением он стиснул руку Яблони так, что чуть не переломал ей пальцы - на ее лице отразилась та же нестерпимая боль, и она так же смолчала. Молния, отойдя чуть в сторону от жара, все так же облизывая и кусая губы, пожирала их обоих повлажневшими глазами, будто хотела надолго насытиться их муками.
Керим отнял руку. К моему удивлению, на лбу евнуха не осталось ожога - только быстро исчезающий след синеватых линий, будто огонь как-то растворил тушь клейма. Его лицо казалось тающим воском из-за капелек пота, струйка черной крови вытекла из угла рта; евнух слизал кровь и обернулся к Яблоне.
Яблоня, тихо говоря что-то ласковое, бесконечно нежно и осторожно промокнула пот на его виске краешком платка. Воплощение любви Нут - вот что я увидел в этот миг. Женщину, созданную стать матерью. Ее любовь подняла костер до небес - а ведь это была всего лишь любовь сестры, любовь товарища, услышь, Нут!
Медь аглийе полилась из меня и раскрыла мои крылья. Я подпрыгнул, спланировал над костром, ощутив, как жар священного пламени скользнул по моему телу - и встал на землю перед Яблоней. Она посмотрела пораженно, почти испуганно, но стряхнуть медь в этот раз удалось почти мгновенно.
Евнух вздохнул, слабо улыбнулся, выпустил ее руку - бедную ладошку, на которой отпечатались следы его пальцев, как рубцы от медных обручей - и я обнял и поднял Яблоню.
Она не успела ничего предпринять, только дернулась в моих руках, как пойманный зайчонок - а я крикнул Кериму, все еще горящему золотым инобытийным светом:
- Благослови нас, Солнечный Пес! Союз, созданный Нут, уже заключен - но женщина не верит. Благослови огнем!
- Ну, господин должен знать, что не женщина, а девушка не верит, - сказал Керим, ухмыльнувшись самым будничным образом. - Хотя девушка только разумом не верит, а сердцем уже почти верит, так что, я думаю, Солнце и Костер могут ее убедить, чтобы она совсем поверила.
Яблоня вдохнула ртом, в детском негодовании, и снова пролепетала: "Царевич Ветер, это нечестно!" - но тут стена текущего пламени взметнулась вокруг нас, не обжигая тел, зато воспламенив кровь: я сквозь одежду ощущал жар Яблони и слышал в гуле огня стук ее сердца.
Воины кричали "Расцветай, прекрасная! Живи вечно!", когда я нес Яблоню сквозь огонь; кажется, ее евнух кричал вместе со всеми. Ее личико было совсем рядом с моим, ее дыхание опаляло мою щеку, а ее взгляд, пораженный, по-детски восторженный, впервые в моей жизни развернул крылья за моей спиной, оставив свободными руки - сколько помню себя, у меня это никогда не выходило.
Я не вошел, а влетел в свои покои, в свою любимую комнату на самом верхнем ярусе. Распахнул ставни ногой, поставил Яблоню на подоконник. Она в ужасе перед высотой обеими руками схватилась за меня - я снял ее на пол и прикрыл окно, из которого тек ночной холод.
Она стояла передо мной, кутаясь в свой голубой платок - ей, похоже, хотелось смеяться или сердиться.
- Царевич Ветер! - сказала она слишком строго для искреннего тона. - Я вовсе не соглашалась стать твоей женой!
- Для царевны это обычно, - сказал я нарочито сурово, подделываясь под ее манеру. - Ведь женой того, другого, ты тоже не соглашалась становиться. Удел женщины гранатовой крови - это династический брак.
- Я не твоей веры! - сказала Яблоня обиженно.
- Ты не веришь в Нут? - спросил я и удивленно поднял брови. - Или ты не веришь в то, что нас благословил Костер Керима?
- Знаешь ли ты, - спросила она, препотешно хмурясь, - что тебя хочется побить за такую лицемерную мину?
Я встал на колени перед ней, посмотрел снизу вверх и спросил:
- Ты сама будешь меня бить, госпожа души моей, или позовешь палача?
Она безнадежно махнула рукой и рассмеялась. Присела на ложе, смотрела, улыбаясь.
- Ты - коварный змей, ты - хитрая лиса, у тебя нет совести! Как ты смел устроить охоту на меня?
- Ты очень удачно отвлеклась, - сказал я. - Ты так опрометчиво показала мне свою душу - как я мог не охотиться?
- В моей стране, - сказала она с досадой, - муж и жена друг для друга! Только двое! А у тебя, лицемер, была сотня других женщин! Мы в разном положении - ты все знаешь, а я ничего…
- Это поправимо, - вставил я и она махнула на меня уголком платка.
- Я говорю не об этом! Послушай, Ветер, зачем я тебе? - ее голосок вдруг стал таким грустным, что мне захотелось обнять ее ноги и пообещать всю вселенную. Я и обнял - она не отстранилась. Она была горяча от костра; от нее пахло сливками, дымом и выгоревшей за лето степной травой. Я поцеловал ее в висок, и она отвернулась, проговорив в сторону:
- Ты опять меня пугаешь. Я ведь такая же, как все… ты и во мне ничего не найдешь…
- Яблоня, я все в тебе уже нашел, - сказал я. - Неужели ты ничего не поняла? Нут привела тебя в этот замок, чтобы все, кто в нем обитает, стали счастливыми! Ты сделала меня счастливым одним своим появлением, я сделаю тебя счастливой - ты все еще в это не веришь? Твой бедный дружок-евнух уже счастлив, вскоре твоя удача распространится на всех кругом. К чему противиться судьбе?
- Я совершенно тебя не знаю, - сказала она и маково покраснела.
- Не знаешь и не веришь? - спросил я. - Не может быть.
- Меня учили, что мужчинам верить нельзя, - сказала она задумчиво. - Но я - плохая ученица. Я тебе верю.
- Разве твое умение доверять подводило тебя раньше? - спросил я, перебирая ее волосы. - Разве ты не заметила, что мужчины - твои истинные подданные? Ты должна приказывать, госпожа сердца моего; я достаточно приказывал женщинам, чтобы захотеть ту, которая сможет приказывать мне. Я ведь тоже тебе доверяю.
Интересно, прикажешь ли оставить себя в покое, подумал я. Отошлешь ли от себя сейчас, после того, как мы оба отогрелись священным Костром, сейчас, когда огонь еще в нашей крови? Женский обычай велит, женская любовь к боли мужчины, претерпеваемой из-за нее, к его жертве, к унижениям его… Ты можешь. Никогда не возьму женщины против ее воли. Но это будет значить, что Нут опять хихикнула и выкинула очередную двойку. Сама ведь женщина, отчего бы ей не сыграть на это забавы ради?
Яблоня задумалась, смотрела на меня, чуть улыбалась. Наконец, сказала с тишайшим лукавством:
- Как же я могу тебе приказывать, когда ты старше и мужчина? Разве ты исполнишь?
- Конечно, госпожа моя! - заверил я. Становилось все интереснее.
- Хорошо же! - воскликнула она и коварно хихикнула. - Ты сам позволил. Значит, так, - потерла ладошки, старательно изображая злодейскую мину, и рассмеялась. - Ладно, царевич Ветер, я скажу. Я никогда не вернулась бы домой, даже если бы добралась до Трех Островов. Значит, так тому и быть. Но на Трех Островах я всегда была бы чужая, понимаешь? Чужая царевна. Можно приказать, чтобы я не была чужой в твоем доме? Никогда?
Я поклонился, стараясь не улыбаться:
- Слушаю и повинуюсь! Это все?
- Этого мало?! - Яблоня сделала удивленные глаза. - Тогда еще. Люби меня всегда. По-настоящему. Не забывай обо мне, царевич Дракон. Тогда я не буду бояться.
- Что такое "дракон"? - спросил я. Это было совсем не наше слово.
- Крылатый змей, - сказала Яблоня, вздыхая и ложась на мое плечо. От нее тянуло жаром и светом священного огня. - Он летает в небесах, на нем стальная броня, и он похищает девушек. Но ты не ответил, будешь ли любить всегда, хитрый аманейе?
- На обоих берегах, клянусь своей удачей, - сказал я, и эти слова закончили нашу беседу.
Яблоня раскрылась, как бутон раскрывается в цветок. Между нами еще был огонь, и в нас был огонь, и мы пили огонь и купались в нем - и в ту ночь мне впервые показалось, что ее кожа на вкус похожа на горячую медь аглийе…
* * *
Меня разбудили негромкие, но весьма выразительные голоса принца и Шуарле. Я удивилась раньше, чем проснулась, а открыв глаза, увидела довольно забавную картину.
Тхарайя лежал на ложе рядом со мной, на животе, нагишом, повиливая хвостом - он выглядел забавляющимся демоном. Шуарле стоял перед ним в боевой стойке аглийе, с вытянутой вперед и сжатой ладонью - "именно ты и не прав, принц". Свободной рукой мой друг держал мой плащ, платок и, кажется, рубаху.
- Господину давно пора покинуть покои! - продолжал Шуарле разговор, явно начатый раньше. - Ему надлежало бы позаботиться о нуждах женщины, а не о собственных прихотях. Существует древний кодекс ночных утех, господину не годится сходу его нарушать.
Тхарайя, посмеиваясь, спросил:
- Как это, любопытно, ты смеешь гнать меня из собственной спальни?
- А если моей госпоже необходимо совершить омовение и вознести молитву? - ответил вопросом же Шуарле очень тихо, но возмущенно. - А если мою госпожу смутит или огорчит созерцание господином ее лица во время сна? Отчего это господин ведет себя так, будто никогда не видел женщин?
- И из-за этих пустяков ты будишь особу королевской крови? - спросил принц, заметно стараясь не расхохотаться.
- Что пустяки для барса - то серьезно для розы, - возразил Шуарле.
Я совершенно не могла больше делать вид, что сплю. Хотелось потянуться; мне слегка нездоровилось, но было ужасно весело. Бесстыдство Тхарайя не то рассмешило, не то слегка разозлило меня; я тихонько дотянулась до его хвоста, которым он крутил в воздухе, и дернула - не сильно, но он тут же подпрыгнул и развернулся:
- Ты не спишь, Лиалешь?!
Я подавила смешок: его растерянное лицо было необыкновенно мило мне, но именно из-за этой растерянности страшно захотелось его поддразнить.
- Мне необходимы омовение и молитва, - объявила я как можно серьезнее, кутаясь в шелковое покрывало.
- Ты хочешь, чтобы я ушел? - огорченно спросил Тхарайя.
Шуарле улыбнулся так победно, что впору было прыснуть, подобно крестьянской девчонке.
- Я хочу, чтобы вы оба ушли, - сказала я с ядовитой ласковостью. - Только пусть мой камергер оставит мне одежду, а ваше высочество наденет штаны. И я буду умываться, а потом молиться и рыдать в полном одиночестве. До вечерней зари.
- А почему - рыдать? - спросил Шуарле, бросив на принца быстрый подозрительный взгляд.
- Оплакивать свои тяжкие грехи, - пояснила я, делая еще более суровое лицо. - Потому что этот брак не благословил мой отец. И потому что я, кажется, нечестиво себя вела.
- Почему - нечестиво?! - поразился принц, садясь. - Ты же совершенно добродетельная женщина!
- Пусть господин оденется, - напомнил Шуарле. - А то он смущает добродетель госпожи.
Тхарайя подобрал рубаху с ковра, просунул голову в ворот и посмотрел на меня выжидательно. Мне было все труднее не хохотать, но я сдерживалась.
- Знаешь, - сказала я, - добродетельные женщины не слушают ночью советов драконов-язычников, понятия не имеющих, что такое стыд, а тем более - не пытаются следовать этим советам. И еще: насколько мне известно, добродетельные женщины не кусаются.
- Ты кусаешься?! - воскликнул Шуарле.
- Я не заметил, - сказал принц, найдя, наконец, штаны.
- А я заметила, - сказала я. - Это получилось случайно, но кто мне теперь поверит!
- Мне надо уходить? - спросил Тхарайя, садясь рядом со мной, чтобы одеться совсем. Он выглядел по-настоящему грустным - и я не выдержала. Я обняла его сзади, сцепив руки на его груди, прижалась щекой к его спине и сказала:
- Я не хочу, чтобы ты уходил. Просто - вправду надо выкупаться, иначе мне неловко.
- Вот как! - отозвался он повеселевшим голосом. - Лиалешь, если это так, то все в порядке. Видишь ли, мне впервые захотелось остаться и не отсылать женщину, а теперь я чувствую себя глупо.
- Вовсе не глупо, - сказала я. - Пусть будет так, как ты хочешь.
И тогда принц сгреб меня в охапку вместе с покрывалом и понес вниз, к бассейну. Я хихикала и делала вид, что вырываюсь; Шуарле бросил мне платок, и я зарылась в него горящим лицом.
Тхарайя обещал, что я не буду чувствовать себя чужой - я и не чувствовала.
Мы нарушали все запреты и кодексы всех вер - но тот колдовской огонь, который в нас горел, видимо, был очень памятен обитателям замка: никто ни разу не упрекнул меня. Мне не захотелось жить на женской стороне - я и не жила. Для меня освободили две комнатушки в башне принца, на страшной высоте, под самым шпилем; туда принесли зеркала, ковры и подушки, накурили сандаловым курением, обрызгали жасминовой эссенцией - и я там поселилась. Свита Раадрашь не поднималась ко мне, им было запрещено покидать темную сторону; заходила лишь сама принцесса - постепенно я научилась с ней разговаривать и радовалась ее посещениям. Обществом прочих дам я была сыта по горло, а потому, как и Раадрашь, предпочитала беседовать с мужчинами, к числу которых относила, не смотря ни на что, и Шуарле.
Мое время стало исполнено смысла и энергии. Я училась читать на языке ашури и учила всех желающих своему языку. Я пыталась рисовать. Я вышивала; мне не вдевали нитку в иголку, я сама освоила это хитрое дело - зато Шуарле болтал со мной или пел для меня; его голос был не ангельским, но милым. Все жители замка при любой возможности рассказывали мне истории и предания. Я молилась Господу и приносила в капище Нут свои ленты, чтобы оставить ей в дар. Я веровала во все, ничего не боялась - и в моей голове, кажется, немного перепутались догмы разных церквей.
Несколько раз я видела колдуна Керима. Он поразил меня с первой встречи, когда чудом вызывал огонь; у него было такое безобразное и притом доброе лицо, что я никак не связывала его странные чудеса с некромантией и прочими грязными чарами. Колдун, конечно, не был врагом Божиим; он ведь учил Шуарле летать. Я приходила смотреть - это помогало моему другу, но не слишком: мы все чувствовали, что он боится. Когда люди проделали с Шуарле эти ужасные вещи, он был еще совсем младенчиком, дрянная магия убила в нем спокойствие и уверенность в себе; теперь эти качества тяжело возвращались. Мое присутствие вдохновляло Шуарле: он раскрывал крылья, такие же огромные и острые, как у всех медных птиц, но, к сожалению, вдохновения не хватало на долгий полет. Шуарле отрывался от земли на высоту человеческого роста или чуть выше, наверху его оставляла уверенность - и он планировал вниз.
Моего бедного друга, впрочем, восхищало и это. Глаза у него горели, он часто дышал, размахивал руками и вопросительно заглядывал в лица нам с колдуном. Какой бессердечный мог бы сказать ему, что полет был плох? И Керим ухмылялся, отчего его лицо очень походило на намасленный блин, уверяя, что пройдет совсем немного времени, и Шуарле будет парить в небесах, подобно орлу.
Колдун с самого начала казался мне хорошим человеком, но он стал моим личным пророком, когда в один прекрасный день протянул ко мне широченные ладони - тем жестом, каким их протягивают к огню озябшие - и сказал, что внутри меня загорелось новое пламя. За это известие я поцеловала его в толстую лоснящуюся щеку - но сказать о ребенке Тхарайя побоялась.
Мой принц слишком долго ждал. А вдруг чего-нибудь не получится? Я, впрочем, никогда не верила в его бесплодие и не сомневалась, что у нас будет ребенок - именно сын - а оттого даже не удивилась особенно; но Тхарайя слишком долгое ожидание сделало недоверчивым к любой удаче. Жители Ашури, все равно, хвостатые или бесхвостые, одинаково верили, что необдуманное слово может разрезать счастье, подобно ножу, а взгляд ранит, как стрела - могла ли я заставить его сомневаться и нервничать!
Я только спросила колдуна, не повредят ли будущему ребенка наши с Тхарайя чрезмерные радости. Керим по обыкновению ухмыльнулся во весь рот, утопив глазки в щеках, и отвечал, что радости еще не вредили никогда и никому - вот горести могут повредить, но горестей в обозримом будущем, слава богам, не предвидится. Не верить нельзя было - и я предалась радостям со спокойной душой.