И так без счету раз.
За думкой, да за дремой не заметил и вовсе не ладное.
По старой, поросшей мхом, лесине к борти подбирается молодой бэр. Бока круглые и гладкие, бурая шерсть от сытости блестит. От нетерпения урчит и повизгивает. А вокруг пчелы вьются. Да разве пробьются они через такую шерсть? Целят в черный нахальный нос, норовят в бесстыжее око, в веко своим жалом уколоть. Где там! Визжит, скулит, но лезет. И прозвище к нему, как шипом приколочено. Медоед, и все тут. Ясней не скажешь и лучше не приладишь. Вспугнул, паршивец, мысли.
Остановился поодаль от лесины. Заворчал, сердито сдвинув брови к переносице. Мол, настанет пора, тогда и за угощением приходи. А пока иди с миром, не безобразничай. У Врана ловко выходит по бэрьему говорить. Да и Радко не хуже научился изъясняться.
Бэр остановился, вцепившись в лесину когтистыми лапами. И затряс головой, то ли отбиваясь от пчел, то ли отмахиваясь от Радогорова укора. Борть уже рядом, только лапу протяни. Но сук под задней лапой вдруг хрустнул, обломился и лакомка с визгом полетел к земле.
-А поделом тебе, сластена. Не будешь на чужое зариться.
Радко не мог сдержать смеха, глядя на обиженную, расстерянную морду зверя.
-Сказано же было, не время еще! Добро еще, что мне на глаза попал. А ну как дедко бы нагрянул? Уж почесался бы тогда. – Начал он увещевать зверя. – Сказано же, не время. Лучше иди ко мне. Так и быть, угощу… Не последнее съел. Хоть и не следовало бы. Пакостлив больно.
И развернул тряпицу с остатками хлеба.
Бэр, хотя, какой он бэр, дитя не разумное, жалобно постанывая и жалуясь, закосолапил к нему. Радко заурчал, дружелюбно примиряющее, приглашая его к трапезе.
-Эко брюхо то отростил. На лесину влезть не мог, а туда же. И не совестно тебе на чужое глаза пялить, будто по доброму нельзя? Сам подумай, кто бы родичу отказал?
Свято верил Радко в близкое родство со зверем. Трепал его безбоязненно по толстому загривку, оглаживал побитые о дерево бока. И не уставая выговаривал.
-Это хорошо, что мне на глаза ты попался, а не кому чужому. Враз бы с рогатиной спознался. С опаской ходить надо, и по сторонам поглядывать.
Бэр не спеша сжевал краюху, не переставая жаловаться, и, не говоря худого слова, скрылся за деревьями. А Радко еще долго слышал его стоны и визгливые жалобы, с улыбкой думая о том, что от дедовой палицы ему приходилось не слаще. Разве, что жаловаться не кому было.
Свернул тряпицу, сунул ее за опоясок и, не спеша, направился к озерцу, где накануне поставил векши., уносясь мыслями в воспоминания.
Да, только опустятся на лес сумерки, затопится огонь в очаге, потянется дым по своду к лазу, а Радко уж тут как тут. Но волхв с разговорами не спешит.
Перебирает корешки, перетирает их в каменной ступке каменным же пестиком, нашептывая не понятные слова, мелкотит листочки, вяжет в холстяные мешочки и узелки и раскладывает на, прилаженные по углам, полки. А то разглядывает, принесенные из леса, каменья.
-Дедко Вран, - Канючит Радко. – И как же те несмысленные люди ходят? Их же ночью испугаться можно. А то и…
Но волхв, поперешный дед, пока не нашепчется вдосталь, и глазом не поведет в его сторону. Знай пыхтит и пыхтит себе в удовольствие. А бывает и прогонит его вон, якобы для тайного слава, коего Радку по молодости лет и слышать нельзя, а видеть тем паче.
-И волхвы же они, отрок, - Открывал, наконец, рот волхв, так словно и не заканчивалась прошлая его речь, и не минуло после нее ночи – дня. – коим рядом ставить не кого. Кому родиться ли, умереть, хворь ли, невзгода какая, к слову, неурожай ли, войне ли быть. Все по звездам угадывают.
-Как мы по древу?
Задумается Вран, почамкает губами, отплюнет, угодивший в рот, ус.
-Как тут ответишь, Радко? Древо, оно всегда перед оком. И не слукавит, не солживит. Вон оно стоит напрямь. Как ему слукавить? Хотело бы слукавить, а как? А к звезде конем скачи, так не доскачешь. Сказывают, у каждой место свое и свой путь.Черное у них волхвование. Не наше. А то и совсем подлое получается. Порчу ли какую наслать, сглаз ли учинить… А то и хворь – немочь. Бывало и так, что умер человече, а его вновь спустя недолго на ноги ставят.И и ходит так прытко! Сам зрел! – Старик даже рукой взмахнул для убедительности. – Он, человек тот, понять ничего не может, - что поймешь, коли помер, - а ноги сами шагают и шагают. А он таращит глаза в разные стороны и хлуп - хлуп! Говорю же, черное то волхвование. Магией зовется. Против людей оно. И боги у них тоже не нашенские. Кто с песьей головой, кто с птичьей, а то и вовсе с невесть какой. Или вот еще, Радко, видел я человеков. Ликом они желты, как лист в осеннюю пору. А око узкое – узкое. У тебя, разбуди среди ночи, и то глаза шире открывается. А они рекут, что узкое око от богов черных убережет. Не всяк в такое око заберется. Но на ум востры и на рукоделье разное даровиты.
Говорит – говорит старик да и уснет на полуслове. А от Радка сон бежит. Так и видятся ему эти в темноте диковинные люди с лицом, как осенний лист. А во сне до утра, пока не пробудится от голоса волхва, перед очами покойники оживают и у их очага грудятся, от могильного хлада отогреваются.
-Дедко, а дедко!
Не слышит старый волхв. Только храпотки и булькает слюна, в трепещущей от храпа, бороде.
А сон еще далее бежит. И сердце в его груди бьется часто и гулко. Сколько исходил дорог, сколько сапог истоптал старый Вран, пока не прибился к их роду.
-Но это, Радко, долго надо идти. От лета до лета иди и не дойдешь. – Бормочет во сне Вран. Сам старик спит, а память все не успокоится. – А путь туда откроется, если встать лицом на полдень и идти, идти, а потом сразу на шуйцу взять. А как доходить, так на одесну принять…
В лес ушел, на той же ноге не воротишься. Заманивает, затягивает он, лес этот. А они в их земле светлые и ласковые. Дубы матерущие темноты и тесноты не выносят. Они простор любят. Не как в тех лесах, что на полночь угрюмой полосой чернеют. От тех лесов даже в ясный день стужей наносит. И от леших должно быть не протолкнуться.
Вот и сейчас присел Радко под дубком, а деревья над головой о чем то перешептываются гулкими голосами. И речь у них, как у дедка Врана, не спешная, уважительная. Каждое слово разобрать можно. Но только не постиг еще Радко их речи так, чтобы без ошибки понимать. А любопытно было бы узнать, о чем толкуют они, какие слухи – вести передают.
И задремал под их мерный говор. Рядом озерцо ленивой волной что – то нашептывает. Над головой птицы гомонят, стараются разговор деревьев перекричать. И совсем забыл, что в рук корзинка под грибы и туесок под ягоды. Хоть и не мужское это дело, грибы – ягоды собирать. Но дед вдогонку сунул, не отвертишься. Да и полебезиться свежей ягодой кто откажется? А залить молочком, так и не заметишь, как глиняная миска опустеет. Или насушить впрок, а зимой пироги? У деда пирожки один к одному из под руки выходят.
Шумит лес над головой, убаюкивает. Глаза сами закрываются. Не заметил, как и уснул.
А проснулся от того, что предрассветный туман на лицо лег. Под рубаху забрался, босые ноги смочил холодной росой. Выгнул спину, оттолкнулся от земли плечами и прыгнул на ноги, по звериному выгнув спину.
Зря медоеду краюху скормил. Теперь бы она и самому сгодилась. Но и без краюхи не даст лес с голоду пропасть. Ягодку в туес, две в рот. И у грибов ноги мягкие да вкусные. Жевать не надо, сами в брюхо катятся.
-Ку – ку – ку –ку…
Спохватилась, гулена. Прошло время. Раньше надо было.
-Ку – ку…
И сконфузилась. Как бы плохо не подумали.
Белка – векша с дерева на дерево прыгнула.
Хлопотунья!
Летний день год кормит. Натычет, навешает грибов на ветки, насушит впрок. Орешков насобирает, да половину и забудет. А кто – то, кто об один день живет и в другой не заглядывает, найдет зимним днем.
Солнце, божье око, скоро поднимается Уж и трава обсохла. Ягод красным – красно. Грибы заманивают. На толстых ногах из густой травы головы тянут. Знай режь и в корзину клади. Не успел два раза склониться над землей, а корзинка уже с верхом. И туесок с горкой. От ягод пальцы краснехоньки, а им конца – края нет.
А по другому краю поляны мать – бэриха с двумя малышами ходит. Хотя родичи больше малинники любят, но и на полянке полакомиться не прочь. Да и гриб – другой мимо рта не пронесут. Раздолье сейчас зверью. Ни кто с пустым брюхом спать не ложиться, если не ленив.
Заурчал, чтобы не встревожить, не напугать, даже рукой махнул. Де, по здорову тебе быть, мать – бэриха. И деткам твоим. Не объем де, на всех хватит.
Бэриха насторожилась, подняла голову. Крохотные глазки смотрят грозно. Шерсть на загривке вздыбилась. Но разобралась в Радковых словах и успокоилась. Но все же сгрудила лапой потомство в кучу от греха подальше.
Не одни бэры под дубами салом на зиму запасаются. Кабаны – вепри целыми стадами сюда сбегаются. Все клыкастым рылом изроют, ногами истопчут. А языка же никакого не разумеют. Ослепнут от дикой ярости, света белого не взвидят от древней неизбывной ярости, если кто рядом появится. И нет им дела, кто перед ними. Человек ли о двух ногах, бэр ли… Уставит морду клыкастую в землю, взвизгнет… И тут уж одно спасенье, рогатина! А по виду свинья свиньей, какие в земле роются и в городище живут. Только шерстью обросли и клыки отростили.
Зайчишка поперек поляны пробежал безбоязненно. И Радко пожалел, что впопыхах лук с собой не захватил. Другой, не из турьего рога, Из древа клееный и распаренной берестой обмотанный, чтобы от воды, от сырости не портился. Хотя, много ли проку от летнего зверя? Или птицы… Пусть до снега жир нагуливает. Ежик прямо под ногами прокатился. Остановился поодаль и окинул его не довольным взглядом. На колючках гриб…
Выпрямился и, вздохнув, с сожалением окинул взглядом поляну. Грибы – ягоды как стояли, так и стоят. Словно и не было их здесь. Ни его, ни бэров. Про колючего и говорить не стоит. Много ли он унесет на своей спине?
Но тревожится что – то мать бэриха. Все чаще и чаще вскидывает голову, замирает, прислушивается к чему-то. Ноздрями дергает. И птичий народ тревожится. Сороки трещат без умолку.
Радогору и самому, глядя на нее, показалось, что дымом наносит. А кому бы костры в такую пору палить на ум пало? Не весна, и трава зеленая. Но долго ли до беды? Не усмотрит за всем старик леший. А и кроме него всякого добра в лесу полно. Со счету сбиться. Начни всех по пальцам вспоминать, пальцев не хватит. А особенно стой поры. А особенно с той поры, как завелся у ни за лесом, там где обрывается он, сосед. Лихой, не добрый. Волосы на голове, как полова хлебная. Глаз с косиной, завистливый и урочливый. Ростом, Радко сам видел, не ведик, но проворен безмерно. Лесов не любит. Место всегда выбирает голое, чтобы на все ветры взгляд проникал. И городищ не строят. Наставят шатров ли, балаганов и возами вкруг того огородятся. А по за повозками, на сколько глаз хватает, скот ходит. А уж до чего тот народ до разбоя охоч! Слов нет. И бегают они на своих лошадях скоро. Глазом не уследишь.
Появился тот народ нежданно, словно бы невзначай. Как пал лесной. Словно из тучи выпал, коя не одну седьмицу тем летом висела над лесом. И сразу задрался, заратился с ними. Народу побил без числа. А больше того ополонил. И тогда те, кто не прочно сидел рядом с ними, ушли дальше на полночь. А их бэрий род уходить, хоть и обескровел изрядно, не захотел. Огородился высоченным дубовым тыном, - известно, дуб, если сам того не восхочет, ни один огонь его не возьмет, - заставился вратами из дубовых же плах, но все едино спать приходится вполглаза. А по краю леса молодых ребят в полной воинской справе держат. Скоро и его, Радков, черед в сторожу идти. Потому и не сходят с его тела синюхи от Врановой палицы. А старик еще и приговаривает. Де, лучше в науке перетерпеть, чем потом калечному жить. А то и совсем убитому…
Бэриха же снова дернула ноздрями, что –то ворчливо проговорила, подняла взгляд подслеповатых глаз на Радка и скрылась в лесу.
Радко проводил их взглядом и вздохнул. Солнце прямо над головой. Пора возвращаться. Повернулся, и зашагал в другую сторону, к жилью, другой дорогой. В мозг забралась не добрая мысль. От чего бы волхву его в лес со всем поспешанием гнать надо было. Стояли борти без него, и еще бы постояли. Меды не завтра брать. Ну, а полакомится кто из родичей, так и пусть. Меду и на них хватит. Хитрит должно быть опять старый Вран. Волхвовать без него удумал, тайные заклятия выказывать не хочет. Опасается, что он по молодости лет или по глупости беды не навлек неосторожным словом. Правда, чего уж там, бывало и такое. Ляпнул слово, не подумав, и сам обезножил от страха, когда их жилье заворочалось, закряхтело, заухало старческим голосом. А у Врана – волхва аж борода поперек живота вздыбилась. Забегал, заметался по углам, торопливо роясь в своих узелках, пока не нашел нужный. Выхватил из него щепоть серого духовитого порошка и кинул в очаг, выговаривая не ясные слова на неведомом языке. А как успокоилось древо и корни расползлись по своим местам, схватил тремя перстами парня за вихор и оттаскал за милую душу, чтобы впредь не повадно было. Да еще и приговаривал.
-А не лезь, куда не попадя, не греши перед богом. Это тебе не со мной зубы скалить. Тут у каждого слова свой резон и свое место.
Но с той поры остерегаться стал волхв. Нет – нет, да и сплавит его с глаз подальше, чтобы греха избежать. Чтобы лишнего не увидел и на худой умишко не взял.
-Коли позволят боги, Радко, все тебе открою, ничего не утаю. А нет, все вон там… - Негнущимся пестом указал в темный угол, - на тех дощечках найдешь.
-Так, как же я разберу те резы? – Изумился Радогор. И поперхнулся, полностью осознавая свою вину
Не раз и не два, когда волхва рядом не было, касался его дерзкий взгляд тех досок.
-А прижмет, приспичит к горлу, так разберешь.- Отозвался старик. И в изумлении вскинул на него дремучие, как тот лес на полночь, брови. – А тебе откуда ведомо, что там резы? Ответствуй, отроче!
И потянулся горстью к его голове. Но Радко был проворнее, успел шмыгнуть под рукой в лаз, и был таков.
-Ну, погоди, негодник, есть захочешь, сам придешь. Тогда уж сторицей воздастся за все твои прегршения…
Шел Радко скоро. О том ломте хрусткого хлеба, который он по доброте душевной скормил бэру, уж и помнить забыл. А голод не тетка. Сколько тех ягод было, которые он в рот сбросал? И подгонял его, заставляя время от времени переходить на легкий стремительный бег. И чем ближе к жилью, тем тревожнее становилось на душе и тем сильнее колотилось его сердце. Несколько раз ему казалось, что он слышит лошадиное ржание. В их городище коней по пальцам перечесть, не ошибешься не в едином. А было ли оно? И тогда он останавливался и замирал, закрыв глаза, чтобы пробиться сознанием к жилью так, как это делал дедко Вран. И после очередной попытки увидел, или опять только показалось, что увидел, как мелькнул между деревьями малахай, опушенный волчьим мехом. И услышал, наполненные болью и страхом, голоса. Мелькнул и исчез малахай. И голоса растаяли между деревьями. Екнуло и оборвалось сердце, обдав все тело холодом. И Радко с места перешел на размашистый размеренный бег, стараясь держаться за деревьями. И еще раз екнуло и оборвалось, когда понял, что не поблазнило ему лошадиное ржание. И волчьий малахай не поблазнился. И голоса не привиделись. И уже не таясь, кинулся к их с дедком жилищу.
А не добежав сотни саженей, понял. Случилось не ладное.
Трава вокруг, насколько глаз мог дотянуться истоптана, А личина Бэра, родича их, кою дедко топором вытесывал из лесины из земли выдрана и лежит рядом с дубом, под которым их жилье, уткнувшись носом в землю. В иных местах даже мечом посечен. Тут же и сам Род валяется поверженный… Не побоялись божьего гнева! На Самого Рода руку дерзкую подняли.
Между ними и сам волхв. Вытянулся во всю длину, и только сейчас понял Радко, как велик телом был старик. А когда ходил, в крюк согнувшись, вроде вровень были. Темя разрублено, под головой руда – кровь озерцом малым разлилась. В груди, из-под бороды стрела торчит, рябым птичьим оперением дразнится. Белая, ниже колен, рубаха и седая борода кровью спеклись. И бок рассечен. Но не даром дался им старый Вран. Люто обронялся. Копье, ратовище для которого, Радко сам ладил, в руке зажато. Не стали вороги его из руки выворачивать. Так и оставили лежать его оружным. Нет, не даром им дался дедко Вран. Один близ него улегся, с развороченным копьем, брюхом. А подле деревянного бэра еще одна голова желтеет. И поодаль тож! Да раненым не один отсюда ушел. Больше бы было, если бы из-за деревьев прежде стрелу не пустили. Ни за луком, ни за мечом в жилье забежать не успел. А со стрелой в груди долго ли наратишься? Помутилось сознание и дорезали мечами.
Одним взглядом, на бегу охватил все это Радко. И не останавливаясь, ужом скользнул в тесный лазь
Не тронули их жилье. Лаз за высокой травой только зоркий глаз приметит. Сорвал с деревянного штыря турий лук, который до этого дня и натянуть ни разу не сумел, дотянулся до стрел. Остановился у лаза, оглянулся. Взгляд задержался на потемневшей от времени дубовой колоде – домовине, которая уж много лет служила волхву ложем. Склонился над ней, сунул ладони под колоду, выдохнул, хакнул и одним рывком опрокинул ее. Под колодой меч лежит. Выдернул его из ножом. Голубоватое лезвие холодом опалило. Свет струится по клинку от рукояти к острому кончику, запинаясь о чуть заметные темные жилки. По лезвию спускаются кровостоки. Один пошире, а два узкие, словно ножом прорезанные. Резная, но не вычурная рукоять, заканчивалась навершием в виде головы неведомого зверя, с глазами – изумрудами. Меч словно сам прыгнул ему в руки и удобно лег рукоятью в ладони.
Давно как-то уж, может, быть зимы две назад, Вран долго – долго смотрел на огонь в очаге, а потом размеренно проговорил. -Отворотись, отроче.
А когда Радко повернулся к старику, на ладонь старика лежал этот меч.
-Не пришло еще время, Радко, млад и не разумен ты, но будет ли другое? Надобно, чтобы узрел тебя он. Не простой этот меч, заговоренный. Крепкое заклятие на нем лежит. И в чужие руки не дастся. Сам потом приговоришь его, когда время наступит.
Как зачарованный глядел Радко на чудо – меч не имея сил отвести взгляд. А по лезвию скакали огненные искорки, играли на клинке огненные всполохи.
-А когда оно наступит? – Спросил он, не сводя зачарованного взгляда с грозного оружия. И подавился словом, угадав ответ старика.
-Чуть старее тебя я был в те поры, когда этот меч ко мне пришел. В дальних землях я тогда у тамошнего володетеля воем был. И заратились мы тогда с одним соседом. – Волхв словно не слышал его - Люди там ликом черны и волосом чернявы. И голову будто бабьим платом обматывают. И вот, помню, приступили мы к одному граду. А стена вкруг того града из белого камня сложена и на солнце глаз слепит. А по высокости – запрокинь голову, чтобы глазом до верху зацепиться, шапка на земь слетит. И был в том граде воевода… Все бахвалился, на бой честной звал. Ростом велик зело, плечом просторен и ликом страхолюден. Бахвалился он этак, похвалялся… я же в те поры молод был, глуп. Ни страха не ведал, ни смерти не знал. Ну и срубил я того похвальца! С той поры меч мой. И имя ему…
Старик замолчал, оборвав речь, и склонил голову на руки. А Радко удивился… меч, железо дурное, а у него имя людское. Но волхва торопить не стал. Сам скажет.