Никого из живых, а тем паче – из живых людей не боялся Демьян ночью при месяце. Он слышал, как из дому вышел купцов Игнат, но ему и в голову не могло прийти, что Игнат станет по нему из ружья палить. Демьян же был – сова, а сова – птица не промысловая, да и не та хищная птица, которую всем застрелить охота. И то сказать – цыплят не ворует.
А Игнат на сей раз не промахнулся.
Демьян услышал выстрел – и тут же дробью хлестнуло, как кипятком. Боль вышвырнула его в человечий облик; он оказался лицом к лицу с Игнатом и показал клыки, как раненый волк.
– Прочь с дороги, живой! – прошипел Демьян, чувствуя, как вместе с кровью из раненого бока течет навья сила. Он знал, что выглядит жуткой нежитью, был уверен, что Игнат шарахнется – и ошибся.
Игнат, отступив на шаг, с совершенно дикими глазами, не опуская ружья, выстрелил из второго ствола – в грудь Демьяну, в упор.
Боль окрасила Демьянову ночь в багровый цвет, целиком, вместе с небесами – и глаза заволокла рдяная пелена. Он вырвал ружье у Игната из рук легко, словно у ребенка, отшвырнул в сторону – вот теперь-то Игнат и шарахнулся, но только чтоб дотянуться до поленницы, да полено вытащить. Никакого навьего зова не вышло, никакой смертной чары – обычная драка, не иначе, чем в кабаке, когда хватают все, что под руку попало, да и лупят по чём попало, без всякой пощады и милосердия.
Не было у Демьяна ни сил, ни времени на церемонии, на беседы, раздумья да прощальные поцелуи – и собеседник нынче вышел не тот. Демьян даже про клыки забыл – врезал кулаком в подбородок, а другим-то – под ребра, будто с Игнатом на кулачки дрался, а Игнат двинул поленом – Демьян подставил локоть, хоть вовсе не следовало бы: хоть и мертвяк, но боль он отлично чувствовал. Полено – это уж вовсе подлое дело, подумал Демьян, схватил Игната за рукава, дернул к себе и впился бы клыками в шею сбоку, но тот вертелся, вышло как-то около уха, зацепил жилу, кровь хлынула, Игнат взвыл ужасным голосом, заваливаясь назад, Демьян нагнулся за ним, сжимая зубы – в крови была грубая, грязная сила, но ее было много, от нее ушла боль, и ночь осветилась лунным сиянием…
Вот тут-то и врезалось страшно холодное острие даже не в тело – в навью суть Демьянки, в душу, если и вправду у мертвяков есть душа – в сердце. "Колом? Железом?" Мир треснул и стал разваливаться на части, а Демьянка в самое свое последнее мгновение стиснул клыки мертвой хваткой, как охотничий пес, издыхая, все же хватает медведя, чтоб наверняка не ушел – и понял, что в Нави ему уж не удержаться и никогошеньки больше не видеть.
Ни барыни своей Гликерии Тимофеевны, ни маленькой Аришки, ни новых друзей-лешаков. И ничегошеньки-то не вышло, кроме сплошной боли – Охоты не отвел, только сам пропал. "Ныне отпущаеши", – успел подумать Демьян, и еще: "Ариша…" – и растворились врата в незнаемое…
Австрийский штык висел у Вильгельма Карловича в гостиной на ковре, вместе с парой турецких сабель и кремневым пистолем – для красоты. Что на штыке что-то гравировано, а тем паче – что этот штык когда-то был освящен на удачу и доблесть старцем святой жизни, Федор и знать не знал. Штык просто оказался первым предметом, подвернувшимся Федору под руку, когда все пошло не так. Уже потом Федор думал, что, возможно, и не следовало бы совать острым железом в спину человека сходу, не разобравшись – но по сути инстинкт его сработал верно и точно.
Штык вошел, как нож в масло. Быстро и легко: рр-раз – и два мертвеца. Как в плохом романе. Лежат в последнем, как говорится в том же романе, объятии.
Федор хотел вытащить штык, но какое-то неприятное чувство ему помешало. Он оставил лезвие в ране, взялся за плечо убитого, потянул. Мертвец не подался. Федор в странном отупении взял с крыльца керосиновую лампу, с которой выскочил на выстрелы, поднес ближе. Содрогнулся от увиденного.
Зубы чужака пришлось разжимать ножом. Шея мертвого Игната выглядела так, словно зверь его рвал – да оно и понятно: зубы у убийцы были волку впору. Длинные клыки с краем острым, как бритва.
А сам владелец клыков – молодой и совершенно седой парень в каких-то истлевших пыльных лохмотьях. Лицо перемазано в Игнатовой крови, глаза ввалились, руки – как когтистые птичьи лапы, а распахнутый, облезлый и побитый молью полушубок весь залит черной кровью, как смолой.
Никакого гипноза, подумал Федор. Никаких флюидов. Леший как леший. Отец Василий был прав. Как там Кузьмич-то говорил? "Оттого и сед, что чертов дед"? Нежить. Пришел убить Игната и высосать кровь, в точности как в сказках про ходячих мертвецов. А пришел он потому, что Игнат раскрыл всю эту местную тайну, рассказал про рыжего – про главаря нечисти, в котором корень всех бед.
Завтра вместо облавы на волков будет облава на рыжего, подумал Федор и усмехнулся. Можно, конечно, и с мужиками поговорить, но – к чему? Все это – лишняя морока и трата времени, а теряя время, можно и жизнь потерять. Эти твари цепляются за лес, вот что. Им досадно, что это теперь мой лес – оттого они все меня и ненавидят. Ну ничего. Я им покажу, как зариться на чужое.
Зарядить ружье теми патронами, что на медведя. Лешие, конечно, нежить, но и они смертны, как мы все нынешней ночью убедились. Пристрелить, как бешеного пса – и вряд ли из этого выйдет какая-нибудь страшная драма. Даже если дойдет до суда, думал Федор, меня оправдают. Убийство из самообороны. Да еще и такой кромешной мрази – бродяги, колдуна…
Не стоит потом никому рассказывать о леших, думал он почти спокойно, глядя, как тело чужака распадается на глазах, ссыхается и рассыпается пылью и тленом – вроде бы ничего другого и не ожидал. Когда остались череп, волосы и несколько костей, как в старой могиле, Федор наступил на череп, раскрошив его на кусочки. Глупый лакей Соньки снова высунулся на двор – и вот теперь-то и наступило самое время сообщить людям о смерти Игната.
Без покаяния.
– Ты, как тебя… – Федор взглянул на лакея со смесью раздражения и ненависти. – Игната волк задрал, видишь? Надо тело в дом отнести – только предупреди барыню. Послать за батюшкой и за урядником. Ну, что встал?
А Сонька ахнула и завыла, как деревенская баба, засунув в рот кулак костяшками. И стоило большого труда не влепить ей оплеуху, чтобы заткнуть. И на полу от Игната остались кровавые кляксы. И отвратные Сонькины девки столпились в дверях и смотрели жадными и глупыми глазами.
Волк возвращался, когда уже начало светать.
Он торопился; за эту ночь пришлось успеть необычайно много. Вечером волк сзывал свою стаю, подальше от деревни, чтобы волчий вой не вызвал в мужиках еще больше раздражения и злобы – он убежал верст за шесть, чуть ли не к самым Бродам. Когда стая собралась, понадобилось долго объяснять, в чем суть – а они никак не хотели уходить одни, без своего пастуха. В конце концов, волк повел своих подопечных сам, по дороге подавая голос – предупреждая чужих, что люди хотят устроить большую бойню. Уже на обратном пути запыхавшийся волк, перемерявший великие версты снега подушечками лап, встретил другую стаю – поджарая волчиха-атаманша обнюхала и выслушала его. Пастух уже много понимал: волки жили вовсе не разбродно, у каждой стаи имелись свои угодья и свои дороги, поднимать дичь в чужом краю считалось за воровство и разбой. Ему пришлось долго разъяснять волчихе, какими путями можно уходить в глубь чистого леса, чтобы не пересечься с чужой дорогой…
Волк устал от тревоги и от слишком долгого бега. Когда небо начало смутно сереть, он сменил стремительный мах на неспешную рысь, давая отдых напряженным мышцам – и трусил теперь, занося вбок задние лапы, глубоко дыша и пробуя на запах и вкус бледный утренний воздух.
Утро шло холодное и ясное. Весь лес облился рассветной белизной, снег чуть слышно похрустывал под лапами, и вокруг чудесно пахло мерзлой хвоей, молодым морозцем и сухой березой. Волку было радостно, он торжествовал, как всякий, достойно выполнивший долг. Ни о чем дурном больше не думалось; обе стаи получили наказ неделю не покидать Гиблую Падь: его стая – северную часть, до Камешков, а стая волчихи – западную часть, до самого Мутного Ручья. После, до особого разговора, им надлежало обходить Прогонную десятой дорогой. Волку по временам становилось чуть грустно, что друзей не придется увидеть целую неделю или даже больше, но когда он вспоминал, что люди с ружьями останутся в дураках, грусть проходила без следа.
Волк, впечатывая лапы глубоко в сыпучий снег, добежал почти до своей заветной поляны – и вдруг его остановил резкий человеческий запах, вонь кислых овчин, перегорелого вина и браги, онуч, сопрелых валенок, пота, дыма – и вдруг псины… Волк сменил бег на осторожный шаг и, ступая легко, как по облаку, подобрался к зарослям кедрача, окружавшим поляну.
Рядом с пнем, в который был воткнут волчий нож, стояли Кузьма, Петруха и какой-то сторонский парень. Нелепая шавка, помесь лайки с вульгарнейшей деревенской дворнягой, брехучее недоразумение на тонких ногах, в смертном страхе перед волком жалась к ногам Петрухи, не смея даже брехнуть.
Ужас и ярость взъерошили шерсть у волка на загривке, приложили его уши и обнажили белые лезвия клыков. Здесь был чистый лес, только злая судьба могла привести сюда людей, просто-таки нечистый дух – и волку померещился не только запах, но и смешок Игната, словно он, сам-четверт, притащил деревенских балбесов на эту поляну, показал дорогу к ножу и теперь потешался. Волк зарычал одним горлом, почти неслышно, но свирепо.
Кузьма поднатужился и выдернул нож из пня. Прикосновение чужой руки к очарованной рукояти ударило волка по всем нервам острой обжигающей болью.
– Чудный ножичек, – рассмеялся Петруха. – Ишь ты, свезло тебе, Кузьма!
– Мне свезет, когда волка добудем, – рассмеялся Кузьма, рассматривая нож, вертя его так и сяк. Было видно, что близость морочной стали ему вовсе не приятна, и лишь давняя повадка нести в дом, а не из дому, мешает бросить или отдать находку. – Зима-то, чай, только началась, волки еще не голодные, не бросаются на людей-то… Игнат-то из Глызинских говорил, что черного того где-то тут видал… вот и мы поглядим, что к чему!
– Эх ты, горе-следопыт! – толкнул его в плечо сторонский. – Эвон, следы-то волчьи! Недавно туточки был, вечор, не ранее – прям отсюда в кусты сиганул. Вон лапищи-то – чай, ладонью не прикроешь…
Троица принялась рассматривать следы.
– Точно, что в кусты, – говорил Петруха, – а раньше-то откуда? По воздуху прилетел сюда, что ль? Это уж не волк выходит, а орел!
– Да затоптали вы все, олухи, – фыркал сторонский досадливо. – Собачонка эта наследала, Кузьма тож… где тут разобрать…
И тут собачонка, внезапно набравшись храбрости, дернулась вперед и заскакала перед кустами с истерическим лаем. Волк рванулся через стланик – дворняжка улетела с поляны пулей, оглашая лес визгами, будто с нее заживо драли шкуру, а ее преследователь прыгнул еще раз – на грудь Кузьме, схватив зубами его руку с ножом.
Кузьма дико завопил – и почти в тот же миг сторонский парень выстрелил сразу из обоих стволов, едва не в упор. Такой выстрел должен был уложить волка на месте, но лесная чара все же оберегла его – если не шкуру, то жизнь. Волк скульнул от дикой боли, отлетев в сторону – но тут же поднялся на ноги. У него в пасти осталась рука Кузьмы, так и сжимавшая нож, и волк держал окровавленные холодеющие пальцы мертвой хваткой, как последнюю надежду.
Кузьма упал в снег, пятная его красным, и завыл пронзительно и безумно. Петруха навел ружье, волк отчаянным усилием прыгнул в сторону и вломился в кусты. Грохнул выстрел. Волк почувствовал, как пуля содрала полосу шкуры, но эта боль была куда слабее, чем та, другая, которая стальными клыками терзала его раненый бок – и собрав остаток сил, понесся вперед, кровавя снег.
Его не догоняли. Он слышал за спиной отчаянную брань Петрухи и сторонского парня, вой и причитания Кузьмы и нервное тявканье вернувшейся к хозяину собачонки.
Оленка быстро шла по пустынному тракту, кутаясь в большую серую шаль.
Ей было холодно спросонок и не хотелось в это утро выходить из дому так рано, но у Гришки с ранья разболелась голова, и он пожелал лечиться не рассолом, а косушкою. Оленка не стала спорить; брат ее не бывал страшен и дик во хмелю, во всяком случае, не бывал неласков с домашними. Дома Гришка под хмельком более любил слушать песни, чем буянить или драться, а Оленке слишком уж часто носил пряники с конфетами и дарил цветные платки, чтоб можно было оставить его без призору.
Оленка, скорей, опасалась Гришки трезвого. Если брат долго не пил – значит, собирался на большую дорогу, а его лихие приключения ее тревожили. Поймают братку – так не на каторгу погонят, а тут, на месте и убьют. Оленка отлично помнила ужасные рассказы его дружков: как Чалому перед смертью переломали все кости, как Ваське-Ноздре глаза огнем выжгли, да как Ларивона камнями забили, пока куском мяса не стал – и предпочитала братке поднести. Слегка клюкнувши, он становился необыкновенно деятелен, чинил упряжь, возился по хозяйству – и не помышлял о разбойничьих подвигах.
А небеса из белесых становились синими, и мороз очистил утренний воздух до самой прозрачной ясности, и снег скрипел под валенками вкусно, как рассыпанный мелкий сахар. Оленка совсем проснулась; от бодрого холода и яблочного снежного запаха ей стало весело – хоть песню пой. Она бы, верно, и принялась напевать себе под нос – но тут на тракт из чащи выскочил пес.
Оленка остановилась, не успев испугаться.
Нет, не пес. Здоровенный волчище, не серый даже, а черно-бурый, с проседью. Морда в крови, кровь на боку, капает на снег. И в пасти – нож.
Это и удивило Оленку больше всего. Волк держал во рту нож за рукоять – такому и собаку не вдруг обучишь – и Оленка подумала, что не станет этот зверь нападать да кусаться, когда у него зубы заняты.
А волк взглянул на нее умно и жалостно, как человек, и обессиленно лег на снег.
– Ишь ты, сердечный, – Оленка подошла, уже не чувствуя вовсе никакого страха. – Бессчастная ты зверюга, чай, подстрелили тебя? А ты и понимаешь, что девка-то в тебя из берданки палить не станет?
Волк положил нож на снег, облизался, вздохнул и попытался встать. Оленка наклонилась и принялась поднимать его под живот, стараясь не дотрагиваться до больного бока, как поднимают, если случится, новорожденных жеребят.
Волк не сопротивлялся. Когда Оленка нагнулась особенно низко, он лизнул ее щеку.
– Ишь ты, умный, – усмехнулась Оленка, и волк встал на ноги, сразу прихватив нож в пасть. – А ножик-то тебе зачем? Чай, зарезать захочешь кого – так зубами своими зарежешь, каторжник!
Волк вздохнул, мотнул лобастой башкой и, нетвердо ступая, побрел по тракту к деревне. Оленка обхватила его за шею, удерживая на месте:
– Что ты, милостивец?! В лесу тебя недострелили – в деревне кольями забьют! В лес тебе надо – да отлежаться…
Волк смотрел на нее, внимательно слушал – но покачал головой и потянул вперед.
– Ровно собака, – прошептала Оленка. – Вовсе ты бесстрашный зверь, и, я чай, дело у тебя в Прогонной имеется… Но ведь не дойдешь же?
Волк ткнул ее в ладонь пересохшим от страданий теплым носом и явственно повел им в сторону ближайшего дома.
– Дивлюсь… – Оленка перестала удерживать волка, но теперь помогала ему держаться на ногах, позволяя опереться на свое бедро. – Впервой слышу, сколько живу, чтоб волкам Мотря пропащая зачем-то нужна была…
Волк усмехнулся, показав клыки. Оленка погладила его по голове:
– Вправду, что ль, Мотря?
Волк так явственно покачал головой, что Оленка подумала: "Сей же час скажет, мол, не угадала".
– Не Матрена, стало быть… ах, ты ж, Господи! Ты к рыжему идешь, да? К хахалю ее? Про которого расславили, что колдун?
Волк кивнул так же явственно и, глядя Оленке в глаза, снова показал мордой на Матренин дом. После тяжело прилег на обочине тракта.
– Ох, – пробормотала Оленка. – Мне сходить велишь? Тяжко тебе, больно, да? Хочешь, чтоб я пошла, рыжего привела к тебе? Чудной ты зверь… другой человек так не объяснится…
Волк смотрел, умоляя и настаивая. Оленка решилась и кивнула.
Она оставила зверя лежать в одиночестве, перебежала дорогу и вошла к Матрене на одворину. Никогда раньше Оленка тут не бывала, разве что через плетень видала – но нынче утром нищий домишко, под первыми солнечными лучами и весь в снежном блеске, смотрел чистенько и почти празднично. Серая кошка запрыгала по снегу от хлева к крыльцу, боднула Оленку в валенок и мурлыкнула.
Оленка нагнулась, чтобы погладить кошку – и тут дверь в сени открылась с чуть слышным скрипом. На пороге стоял рыжий, накинув на плеча тулуп, и глядел на Оленку серьезно, пристально и, пожалуй, приветливо. Его она тоже впервой вблизи увидала.
Он, этот суженый-пересуженый деревенскими болтунами парень, вдруг оказался таким писаным красавцем да, к тому ж, таким чистым и строгим, что у Оленки дух захватило. А рыжий улыбнулся да сказал:
– Здорово, Оленка. Каким ветром тебя занесло-то сюда?
Оленка невольно потупилась.
– Здорово… Егором тебя звать? Волк подстреленный ко мне приблудился…
Егорка изменился в лице.
– Где он сейчас?
– А ты что всполохнулся? При дороге лежит… Чай, друг это твой? – усмехнулась Оленка, взяв себя в руки.
– Друг, – сказал Егорка совершенно серьезно. – Показывай, где оставила его.
Симка-дурачок выскочил на двор следом за Егоркой – и был нынче совсем не похож на дурачка. С Оленкой поздоровался, а Егора спросил:
– Егорушка, это что ж…
– Да, – сказал Егор, выскакивая за калитку чуть не опрометью. – Наш это волк. Какой же елод подстрелил-то его? Оленушка, благодарствуй, сестрица, – пробормотал он, увидав волка, чернеющего на белом снегу, – ты иди уж, а мы с Симкой сами…
И раньше, чем Оленка опомнилась, бросился на колени перед волком, взял нож у него из пасти, и принялся рассматривать раненый бок – с таким лицом, как на больных детей глядят. И приговаривал:
– Как же тебя угораздило, зверь… Государь, Государь тебя от смерти спас – в левый бок угодили… на палец бы выше – и заговор бы не охранил… Можешь встать, сердечный друг?
Волк доверчиво оперся плечом на Егоркины руки и с трудом поднялся; Симка подхватил его точно так же, как давеча Оленка. Все трое – и люди, и раненый волк – медленно пошли к избе, а Оленка осталась стоять на тракте.
Заговор бы не охранил, думала она. Знать, и впрямь он колдун… надо же – волка от пуль заговорил… С чего бы? На что ему волк-то?
У самой калитки Егорка обернулся.
– Оленушка, – сказал он самым сердечным тоном, – благодарствуй, милая. Ты моему другу помогла – я тебе тоже помогу, чем смогу, только позови.
– А зелье мне приворотное сваришь? – не удержалась Оленка. При виде красивого парня ей хотелось высмеивать и цеплять его, хоть бы даже он и не вел себя охально.
Егорка вымученно улыбнулся.
– Чай, счастья хочешь? Так счастье не приворотным зельем добывается, да и не нужно тебе этой отравы-то… Оленушка, не досуг мне сейчас с тобой пересмеиваться, ты уж прости – другой раз приходи.
Оленка с сердцем развернулась и, не оглядываясь, пошла прочь. Егорка и Симка втащили волка в сени и прикрыли дверь. Оленка остановилась за калиткой.
Ей было любопытно до озноба, как Матрена встретит волка под своей крышей. Не может быть, чтоб и она во всем этом путалась – именно Матрена и болтала чаще всех.