– Так, – лениво отозвался Филька, не прекращая жевать. Филька все что-то жевал; над костром висел котелок с пшенной кашей, но Фильке было не дождаться, когда она, наконец, упреет, потому он жевал хлебный мякиш. Один хлеб, без ничего, есть невкусно, но слишком долго не есть вообще ничего Фильке было скучно.
– Так, даром, и просидим всю ночь, – продолжал Архип, поглядывая на Фильку с неодобрением. Его нынешний компаньон был слишком молод, чтобы иметь настоящее разумение, и Архип говорил с ним только потому, что не было настоящих слушателей. – Бережение бережением, а надо же и понятие иметь в своей голове, чтобы сообразить. Кто ж в такую холодину воровать-то попрется? Хороший-то хозяин, небось, и собаку выгнать на двор пожалеет, не то, что…
– Точно, – отозвался Филька с полным ртом, помешивая в котелке.
Полусырые сучья горели дымно и чадно. Рваный красный свет вырывал из темноты толстую сонную рожу Фильки, острый нос и всклокоченную бороду Архипа, край штабеля бревен, казавшихся в пляшущих отблесках темно-золотыми, и груду нарубленных веток. Лес вокруг сливался в сплошную черную стену из древесных стволов, дождя и качающихся теней. Ветер притих, только шуршали падающие капли. Белые мутные полосы тумана медленно ползли над вырубкой, будто кто тянул их за края.
– А он бает, мол, в городе этим, слышь-ка, бревнам цены нет, – говорил Архип, устраиваясь поудобнее. – Вот и сиди как сыч, карауль. Кабы не нужда, нипочем бы не остался. Не остался бы и не остался. Все деньги проклятые…
– Это справедливо, – Филька проглотил кусок, вздохнул и принялся рыться в торбе. – А луковицы у тебя нет, дядь Архип?
– Нет, луковицы нет. Что была – в кашу покрошил… Филька, слышь-ка… Никак, кричит кто?
– Не… помстилось тебе.
– Ай, кричит… да страшно так…
Филька сглотнул зевок и прислушался. В лесу стояла шелестящая тишина дождливой ночи.
– Помстилось, – сказал Филька уверенно и с удовольствием зевнул снова.
Архип все-таки взял с веток двустволку и положил поближе. Ему было не по себе.
– Ишь, чувствительный, – усмехнулся Андрюха, щурясь на огонь. Он прислонился спиной к сосновому стволу шагах в пятнадцати от сторожей.
– Чует кошка, чье мясо съела, – фыркнула Марфа. – Ну чего там Митька-то?
– Погодь, – сказал Андрюха нежно. – У него свои приметки. Погодь.
Митька сидел поодаль на корточках. Струи тумана серо мерцали в его пальцах. Он перебирал туманные пряди и улыбался.
– Хватит, малец, – сказал Николка, выходя из-за деревьев. – Славно. В самый раз.
Митька встал. Все лешаки обернулись к Николке, и их лица сами собой посерьезнели.
Николка глубоко вздохнул и отошел подальше, махнув лешакам, чтоб не вздумали соваться под руку. Остановился посредине вырубки, по колено в тумане, сам как столб тумана, тряхнул белесыми волосами, огляделся, пригнув голову, исподлобья, по-волчьи – и протянул руки к укрытой туманом мокрой земле. Он заговорил негромко, но его голос, низкий, темный, исполненный страстной тяжелой силы, прокатился по всему лесу длинным порывом холодного ветра.
– Именем Государя, силою Государя, я, Государев слуга, вас зову, кто подо мхом, кто под болотом, кто под землею! Я, Государев слуга, вас ото сна бужу, вам подняться велю, вам велю быть в воле моей, а я – в Его воле!
Земля под его ногами тяжело колыхнулась. Неясный ропот, глухой шум донесся из чащи. Николка быстро обернулся – на его бледном лице зелено горели глаза, он улыбался жестоко и весело.
– Я, Государев слуга, вас зову, тех, кто мертвое берут, мертвую кровь пьют, мертвую плоть едят, смерть жизни возвращают! Я вас болью накормлю, страхом напою, сны людские вам отдаю! Вам велю быть в воле моей, а я – в Государевой воле!
Тени, чернее ночной темноты, обвились вокруг Николкиных ног, он запустил пальцы в клубящийся сумрак, как в кошачью шерсть, упоенно улыбаясь.
– Идите, берите что даю вам, – прошептал он ледяным шелестом. – Государь над вами, он нам судья!
Архип попробовал кашу.
– Никак, соли маловато… Слышь-ка, Филька, дай-ка мне… Чего ты, Филька?
Филька сидел, молчал, не шевелился и глядел широко раскрытыми глазами. Он видел, как тень Архиповой руки отделилась от тесовой стенки, встряхнулась и обрела свою собственную плоть. Серая, серая, длинная, змеистая, в каких-то мутных пупырях, как в чирьях…
– Господи… – пробормотал Филька еле слышно.
– Да чего ты прям… – начал Архип и замер.
Сырое хлюпанье, будто кто выдирался из жидкой грязи, послышалось из-за Филькиной спины. Архип поднял глаза – и увидал прямо над Филькиным плечом…
Оно было из мокрой земли, бурой тины и каких-то серых соплей. У него были два глаза – как желтые пустые стекляшки, в которых отражался костер – и рот, пасть не пасть, черная гнилая дыра, осклабленная в дурацкой нелюдской ухмылке, беззубая – и голодная…
– Нечистая! – заорал Архип диким сорванным фальцетом. – Нечистая, господи!
– А-а-а! – присоединился Филька, сорвался с места и понесся в туман с воплями. – Нечистая! Господи, помилуй!
Архип схватил из костра сук, полыхающий на конце, и ткнул в харю. Харя ухмыльнулась и грязь с нее потекла вниз, обнажая мертвый, голый костяной череп, громадный, совершенно нелюдской череп с желтыми огнями в глазницах. Архип изо всех сил швырнул в череп головней и зарылся в кучу сучьев, лицом вниз, закрыв голову руками. Он свернулся в тугой клубок, весь трясясь, бормоча "Отче наш" – раз, два, три – и слыша ужасные шорохи. Шелестел дождь, хлюпала грязь, выл ветер – и Филька сипло вопил:
– Господи, помилуй! Господи, помилуй! Госпомилуй! Госпомилуй! Госпомилуй…
Егорка проснулся поздним утром в необычной, тянущей душу тревоге. Что-то было нехорошо, что-то было всерьез нехорошо, и мысли эти никак не отпускали. Егорка постоял у окна, завешенного застиранными и пожелтевшими лоскутками тюля в пышных букетах. За окном моросил дождь, утро было серое, печальное – и захотелось выйти на улицу в запах леса, дождя и дыма…
Егорка накинул тулуп и вышел. Устин Силыч щелкал на счетах, поднял глаза от костяшек, улыбнулся ласково.
– Вы, Егор, как по батюшке-то вас, ровно купец, все по делам да по делам, – проворковал приветливо. – И нет такого, чтоб лясы точить. Знаем мы, небось потихонечку-полегонечку дела ведете, а там, глядишь, и дело свое заимеете…
Егорка улыбнулся.
– А может, есть оно у меня, дело свое.
– Вот-вот, – лицо Устина сделалось еще умильнее. – Не пышно, нигде не слышно, а капиталы, чай наживаете…
Егорка рассмеялся, несмотря на тяжесть на душе.
– Коли и наживу чудом каким капитал-то, с неба, к примеру, свалится, так в руках не удержу, Устин Силыч. Такой талан, чтоб деньги иметь, не всем дается. Вы – дело одно, а я – другое, и не умею я, и ни к чему мне…
Устин улыбнулся так нежно, что осторожную насмешку за этим нежным сиянием никто, кроме Егорки, и не заметил бы.
Егорка купил сайку и вышел из трактира. И едва он оказался на улице, как тревога выпустила все когти и впилась в душу: у водопоя что-то бурно обсуждала целая сходка мужиков и баб.
– Совсем, родимые мои, рехнулся, – сморкаясь в платок, причитала толстая баба, округлив опухшие глаза. – Только и слов, что "Господи, помилуй", да так бает, как взлаивает – гав, гав…
Прочие почти ее не слушали.
– Страх какой…
– Сила в ём нечистая. Нечего было в лес без креста ходить!
– Дак с крестом был, родненькие! Вот вам как на духу, был крестильный…
– Бабку Лукерью звать, да отлить свинцом, она мастерица…
– Куды! К отцу Василию, святой водицы испить, да…
– Надеть шлею с потного жеребца да вожжами бы…
– Архип-то сказывал, там не один был, а целая артель, слышь-ка, один другого краше…
– Да люди ж добрые! – крикнул Егорка, перекрывая все голоса. – Что сделалось-то? Кто скажет-то мне?
И почему-то никто не усомнился, что Егорка спрашивает в своем праве. Ему ответили.
– А Филька-увалень ума решился. Караулили лес с Архипом Конаковым – а там леший…
– Какой леший, ври! Толпища целая нечистых-то, чуть не удушили! Архип, слышь-ка, отмолился да отплевался, а Филька на них глядел да и спятил с катушек долой.
Егор присвистнул. Его бледное лицо побледнело еще больше.
– Тетя, – сказал он, обращаясь к толстой зареванной бабе, – Мне б взглянуть на него.
Баба сразу перестала причитать и ее лицо, глаза и вся поза выказали такую враждебность, что даже ее старые товарки попятились в стороны.
– Ах ты, бесстыжая рожа! – взвизгнула она, вскидывая кулаки. – Что это – балаган, что ль, глядеть-то тебе!? Молодой парнишка мается, мать места не находит – а ему все б забавляться! Куды! Чтоб вам пропасть, таким!
– И не говори, и не говори! – подхватила бабенка помоложе, которую соседки звали Занозою и не без оснований. – Им бы лишь бы…
Договорить ей не удалось – Егорка поймал ее за руку и зажал ее рот ладонью, спокойно, мягко и четко. Заноза была так поражена, что на миг замолчала.
– Тетя Маланья, – вставил Егор в кусочек получившейся относительной тишины. – Я не любопытствую, я умею испуг отливать.
Баба услыхала и удивилась, приподняв белесые бровки.
– Во, знахарь, – ухмыльнулся Лука, мужик тощий, сутулый, с носом уточкой. – Ворожей, что передок без гужей. Ты гляди, Маланья, он те наворожит…
– А чего? – хохотнул Голяков Петруха. – Он слово знает. Эвон, Лаврюшка-то Битюг, люди бают, в руки к нему, как в капкан, попался! С бесями знается, так пусть и сговорит с дружками своими!
Вокруг замолчали и попятились. Егорка улыбнулся.
– Ты, Петруха, сам понял, что сказал-то?
– Что сказал, то и сказал, – огрызнулся Петруха, но глаза отвел.
– Мне чертозная не надо! – заявила Маланья.
– Я помочь могу, – сказал Егорка. – Но не стану, коли не хочешь.
Маланья замотала головой. Лица вокруг выражали такую смесь страха и злости, что Егорка понял, как надежно забыт теплый вечер со скрипкой. Лешие вытеснили из голов сельчан дружелюбие и здравый смысл. Страх убил доверие.
– Я на ведьмака похож? – спросил Егорка.
– А кто тебя знает, кто ты есть? – прищурился Лука. – Пришлый незнамо откуда, незнамо зачем… Чай, пока тебя черти не принесли, и леших никаких не было…
Егорка потерянно огляделся – и увидел, как, легко распихивая толпу и широко ухмыляясь, к нему идет Лаврентий.
– Во дурь-то да глупь матушка! – насмешливо бросил он, подходя. – Ты, Петруха, чего-то про меня плел, али послышалось мне?
– А чего! Марья бает, что заморыш этот тебя вечор за руки схватил – ты и рыпнуться не мог! – Петруха победно осклабился. – Откуда силы-то в ём столько?
– Чай, завидно? – Лаврентий хохотнул. – Чай, обидно, что сторонский парень на кулачки драться не охотник, да мог бы спроть Битюга выйти, а ты охотник, да в коленках слаб?
Страх растаял в воздухе. Егорка был готов обнять Лаврентия.
– Никак, правда, есть силенки, а, цыган рыжий?
– Нет, слышь, от ветерка гнусь, зато слово знаю. Только спроть Лаврентия поможет слово-то?
Лаврентий дружески хлопнул Егорку по спине. Лошадь, вероятно, завалилась бы на бок от такого удара, но Егорка лишь чуть подался вперед. Мужики восторженно заулюлюкали.
– Не охотник, ишь! Чай, талан не пропьешь!
– Не, Егорка, ты приходь в воскресенье, потешь душеньку-то…
– Да приду я, приду… Придется прийти-то, куда мне спроть мира-то… Только неохота мне…
– Ох, уморил, неохота ему!
– Ну-ка, музыкант, дай-ка руку-то… Ишь ты, от скрипки, что ль, твоей?..
Теперь Егорку тормошили и дергали. Он напряженно улыбался, но терпел. Лешие забылись, бабы разошлись, Егорка выслушал с две дюжины историй о кулачных боях и местных героях. Удрать удалось только через четверть часа, когда, вспомнив о делах, и мужики начали разбредаться. Уходя, Егорка сердечно пожал руку Лаврентию. Среди людей у него неожиданно появился товарищ, готовый прийти на помощь.
Теперь нужно было в лес. Даже очень нужно. Но Егорка обреченно вздохнул и направился к дому Маланьи.
Попытаться исправить то, что друзья-лешаки испортили.
Вообще-то их тоже можно понять. Их терпение не безгранично. Федор ранил их души, а у них не хватило терпения дождаться, пока раны затянутся, вот и все…
Жаль, что арбалетная стрела уж слишком часто летит мимо цели…
Маланья была вдова, Маланья была большуха, самое главное лицо в доме – и это сразу бросалось в глаза. Маланья не желала так просто отступаться от того, что попало в ее голову и хорошо там устроилось.
– Ты что приперся-то? – накинулась она на Егорку, когда он перешагнул порог. – Говорю добром – не надо чертозная и не надо! Управлюсь с квашней-то – к отцу Василию пойду. Пусть вот беси, дружки-то твои…
– Не дружки они мне, – сказал Егорка, и это была чистая правда. – Я взгляну только и уйду. Хорошо?
Маланья, держа на весу руки в тесте, отступила от двери.
В просторной избе никого не было; Маланья разослала младших детей кого куда. Филька лежал на печи, завернувшись в одеяло, укрытый тулупом, красный и мокрый от пота. Вид у него был самый несчастный, а на висках появились заметные седые прядки. Филька взглянул на Егорку сонно и страдальчески.
– Не бесноватый он, Филька-то, – сказал Егорка, улыбаясь. – Перепуганный и только. На что ты так укутала-то его? Чай, испуг-то – не простуда…
Маланья посмотрела хмуро.
– Слышишь меня, Филька? – сказал Егорка и протянул руку. – Слезай с печки-то. День уже.
Филька неуклюже выпутался из горячих тяжелых тряпок и, опершись на руку Егорки, с грохотом спрыгнул на пол. На его туповатом лице появился проблеск разума.
– Сядь на лавку, – сказал Егорка. – Слушай.
Филька плюхнулся на лавку и замер, устремив на Егорку замученный взгляд. Егорка присел рядом с лавкой на корточки. Маланья, отчистив руки от теста и вытирая их передником, остановилась поодаль, смотрела подозрительно: Егорка как-то оказался сидящим спиной к ней.
Филька тяжело вздохнул.
– Ты знаешь, – сказал Егорка утвердительно и спокойно. – Ты знаешь, кто это был, зачем из леса пришел, за что лес зол на тебя. Знаешь, чем грешен.
– Не… – выдавил Филька, глядя во все глаза. Его снова начало мелко трясти.
Маланья обошла скамью вокруг, но Егорка отодвинулся на полшага в сторону и снова оказался к ней спиной. Только Филька видел, как мерцающая зелень, марь лесная, колдовская, лилась из Егоркиных глаз, словно тихий свет. И лицо у него было строгим и странным, древним и юным, вроде ангельского лика на староверских иконах. И было это страшно, но не так страшно, как давешней ночью в лесу, а… как бы в сумеречной церкви, что ли…
– Ты знаешь, – повторил Егорка. – Мы с тобой оба знаем.
И Филька вдруг понял – его аж потом прошибло. Он истово закивал, пытаясь сладить с дрожащим подбородком. Это уж было не страшно, а стыдно, будто на вранье поймался или на пакости какой – даже щекам горячо.
– Живых лягушек для забавы в костер швырял, – сказал Егорка. – На живую полевку наступил да раздавил. С Левушкой трактирщиковым пса бездомного водкой облил да и поджег. Чужие жизни зазря отнимал – спасибо скажи лешим, что свою уберег.
– Я ж, чай, шутейно, – пробормотал Филька. – На что они, твари…
– Ты что ж… – начала Маланья из-за спины, но Егорка поднял руку предостерегающе – и она замолчала.
– Рассердился на тебя лес-то, – сказал Егор. – Крепко рассердился. Ты детей его обидел. Теперь только одно сделать можно: ты лес ублажи – никого живого, ни человека, ни зверя, даром обидеть не моги. Забудь забавляться с чужой болью-то. А в лес входи, как в храм божий – с уважением да истовостью, глядишь, Государь и простит тебя.
– Государь?.. – еле-еле у Фильки духу достало выговорить.
– Государь – всей жизни на свете хозяин. И твоей, Филька. Не забывай.
Егорка моргнул, и лицо у него стало простым, человечьим. С Филькиной души будто громадная тяжесть обрушилась. И жар прошел, и озноб отпустил, и вздохнулось легко. Все чудное и ужасное как-то забылось, остался только ясный спокойный разум, самого Фильку слегка удививший.
– Да рази я… – и рот у Фильки сам собой растянулся в улыбку. – Да нешто я не пойму?
– А раньше отчего не понимал?
Филька виновато ухмыльнулся и пожал плечами.
– Смотри, Филька, – сказал Егор, вставая и усмехаясь. – Не забудь. Обидишь лес – не по-намеднишнему отплатит.
Филька снова пожал плечами. Маланья все-таки подсунулась поближе.
– Никак, заговорил его?
– Да нет, тетя Маланья, поговорил только. Говорю ж тебе – не бесноватый он, не безумный, так это… Не вели ему на просеку ходить, а деревья в Федоровой артели рубить и вовсе не вели.
– Это чего же? – голос у Маланьи стал выше, а руки сами собой уперлись в бока. – Глызин-то в день по рублю платит! Рубль ведь! Этакие деньжищи-то! За зиму, чай, чуть не сто рублев скопить можно!
Егорка пожал плечами и пошел к двери.
– Нет, ты скажи! – крикнула Маланья вдогонку. – Ишь, шустрый какой!
– Я уж все сказал. Далее – сама решай.
И уже выходя в сени, Егорка услыхал Филькин голос:
– Ты, маменька, не серчай, а я ужо и сам не пойду.
Кажется, в ответ Маланья принялась браниться не на шутку, но это уже не имело никакого значения.
Федора в то утро предчувствия не мучили.
Снилось, правда, что-то тяжелое, сумбурное и противное, но сон забылся, распался на части, как только Федор открыл глаза. Потянулся, зевнул. Откинулся на подушку, жмурясь, попытался припомнить сон. Какие-то бородавчатые серые руки, тянущиеся из штабеля бревен. Стоило вспоминать эту чушь!
Хотя, матушка поискала бы толкование у Мартына Задеки, усмехнулся Федор и спрыгнул с кровати.
Кузьмич еще затемно поехал на прииск, оттого Федор пил чай с Игнатом. Бобылка Фетинья, дура дурой, имела, тем не менее, важное достоинство: она отлично пекла пироги и сдобные крендели с мелким сахаром. Вообще-то, цыплята тоже выходили неплохо, но цыплят Федор едал и получше, а крендели с пирогами просто не имели себе равных.
Крендель и брусничное варенье привели Федора в веселое расположение духа. В добром настроении он даже решил отложить на сегодня часть дел и навестить нынче землевладелицу Софью Штальбаум, милейшую хозяйку здешних мест, как пообещал, подписывая купчую. В усадьбе у него были дела совершенно особенные – думая об этом, Федор даже насвистывать начал. А недурная, в сущности, игра – эта Штальбаум Сонечка… груди грушами и ямочки на полненьких ручках… Ежели что, как говорит Кузьмич – Федор рассмеялся – так вот, ежели что, денежки, заплаченные за лес у Хоры, вернутся с прибылью, куда раньше, чем было намечено, да и прибыль будет куда большей…
– Игнат, седлай коней! – крикнул Федор, и добавил тише, потому что Игнат вошел в горницу. – На вырубку нынче слетаем пораньше и задерживаться не станем. Дельце есть.
– К Соньке поедешь? – осведомился Игнат непочтительно.
– К Софье Ильиничне, рыло немытое! – ухмыльнулся Федор. – Баронесса все-таки. И потом – хозяйских невест с уважением величать надобно.
Игнат присвистнул.
– Баронесса. Да уж, баронесса. Всем баронессам баронесса. Только капитала-то у нее – пшик-с!