- Тут нет ни малейшего нарушения закона. А значит, я бессилен. Ты пришла издеваться надо мной?! Мучить меня, да?!
- Мучить тебя? О да, конечно! Я прилетела сюда с гнилой стрелой твоего сына! Со стрелой, заклятой на судьбу! И все с одной-единственной целью: помучить тебя!
- И еще раз: чего ты хочешь, Умсур?
Я называю то, чего хочу, по имени. Я вижу, как он бледнеет. Без чужой помощи папа наливает себе кумыс из бурдюка. Залпом осушает чорон. Белые струйки текут у него по подбородку, пачкают одежду. Пенные усы моего отца. Пенная борода. Млечная кровь на кафтане.
- Открой дорогу, - я подхожу ближе. Вытираю кумыс рукавом. - Открой свою, короткую дорогу. Дальше я справлюсь сама. Что-нибудь придумаю. Я знаю, ты можешь.
- Не могу. Не имею права.
- Можешь. Должен.
- Не могу! Я открываю короткую дорогу в одном-единственном случае. Где-то нарушают закон, и нарушают не по пустякам. Но этого мало, Умсур! Нарушители - упрямцы, они отказываются подчиниться моему приговору. Тогда я дотягиваюсь до них отсюда, с веранды, и расстояние не помеха Закону-Владыке. Открой я дорогу просто так, повинуясь собственному капризу, и я, Сиэр-тойон, стану нарушителем Закона. Ты хотя бы представляешь, чем это обернется?
- Дедушка Сэркен, - я смотрю в папины глаза. В них испуг. В них боль. И еще что-то, чему я не знаю названия, - поет, будто у тебя на голове растут три золотых волоска. И каждый волос - надежда.
- Ерунда! Сказки для детей!
- Подари мне один волосок, папа. Нет, не мне - Юрюну. Он - гвоздь, на котором держится наша семья. Выдерни гвоздь, и мы рассыплемся.
- Не проси!
- Дашь, возьму. И не дашь, возьму.
Это не я. Это Мюльдюн. Когда ему надо, он умеет ходить тише рыси. Мюльдюн-бёгё стоит у входа на веранду, и мне чудится, что он готов ринуться в бой. Со мной? С папой? С судьбой?!
- Ты тоже? - кричит папа. - Ты тоже принес мне стрелу?
- Нюргун, - говорит Мюльдюн.
Папин вопрос про стрелу застал его врасплох. На круглом, простоватом лице Мюльдюна - растерянность. А еще - решимость. Понятия не имею, как они уживаются вместе на одном лице.
Ответ Мюльдюна застает папу врасплох:
- Что - Нюргун?! Опять Нюргун?!
Мой брат берет лавчонку, стоящую под боком у отца. Вертит в руках. Ломает, смущается. Швыряет обломки за перила:
- Айталын похитили. Нюргун отправился в погоню.
Для Мюльдюна это - целый монолог. Да, я знаю, что такое монолог. Я - старшая дочь, я застала иные времена.
- И что я должен? - папа охрип. Сорвал голос: - Тебе я тоже должен?!
- Нюргуну. Должен.
- Я?!
- Ты, - Мюльдюн делается страшен. - Открой мне короткую дорогу.
- Зачем?
- Один он не справится. Я пойду на выручку.
И снова звучит:
- Дашь, возьму. И не дашь, возьму.
Это не я. И не Мюльдюн. Это мама. Вошла, встала между нами. Светится? Пылает! Вот-вот обожжет! Ей очень тяжело в присутствии папы. Уж мне-то известно, как ей тяжело! Потому я и не вышла замуж за кого-нибудь из сонма. Сватались многие, я всем отказала. Судьбоносец Одун-Биис, громовик Сюнг-хан, водяной Едюгэт - улетели, уплыли, убрались ни с чем. А я, удаганка Умсур, осталась с холодным ложем, зато в здравом уме и трезвой памяти. Да, маме тяжело. Ей хочется на кухню, готовить еду. Хочется в спальню, перестилать ложа. Хочется в кладовку, перебирать запасы. Папа слишком близко, папа давит. Я впервые вижу, чтобы мама так долго, так стойко держалась при нём.
"Дашь, возьму, и не дашь, возьму!" - эти слова произносят в крайних, отчаянных случаях. Просьба-требование - не думала, что однажды услышу ее из маминых уст, да еще обращенную к мужу. Все, что угодно, только не это.
- Тебе тоже? Тоже короткую дорогу?!
- Да.
- К Юрюну? Нюргуну? В Ледяную Вонючку?!
- К Айталын.
- Что?!
- Девочка в беде, мне надо знать, что с ней. Три золотых волоска, Сиэр. И каждый - надежда. Подари мне один волосок.
- Это противозаконно!
- Это не тип-топ? Да, Сиэр? Ну скажи мне, что все тип-топ!
- Замолчи!
- Что так будет легче! Давай, говори! Или заткнись и открывай дорогу!
О чем она? Когда я бью, я не промахиваюсь. Когда бьет мама… Я и представить не могу, что она имела в виду. Но папа делается похож на смертельно раненого человека. Я не знаю, что в этом сходстве удивительней - что на смертельно раненого или что на человека. На моих глазах он умирает и оживает вновь.
- Да, - произносит Сиэр-тойон. - Хорошо.
И встает навстречу нам:
- Вас трое. Сэркен поет о трех волосках. Но я открою лишь одну дорогу. Спросите, почему, и я отвечу. Две дороги, и я сдохну раньше, чем вы хлопнете в ладоши! Вам ясно?
- А если одна? - спрашивает Мюльдюн. - Тогда не сдохнешь?
Боотуры, они такие. Им лучше молчать.
- К кому идем? - вместо ответа спрашивает папа. Я слышу ответ в его вопросе, и ответ меня ужасает. - Ваш выбор, дорогие мои! Или вы хотели, чтобы гадкий Сиэр и открывал, и выбирал? Чтобы вы чистенькие, а я опять по уши в дерьме?
Когда я бью, я не промахиваюсь. Когда бьет мама, она бьет насмерть. Когда бьет Мюльдюн, он раскалывает гору. Но когда бьет папа… Мама закрывает рот ладонью. Мюльдюн отшатывается. Я чувствую, как начинает ломить затылок. Птенец-орленок долбит клювом, рвется наружу. Я не могу выбрать. Я не могу. Я маленькая, я ребенок, выберите за меня. Я взрослая, я должна.
- Юрюн, - говорит мама. Голос ее дрожит: так дрожит сталь меча, рассекая воздух. - Ты откроешь дорогу к Юрюну. Он - гвоздь, на котором держится наша семья. Молчите! Закройте рты!
Это она мне с Мюльдюном. Только что мама повторила мои слова про гвоздь. И заставила нас онеметь внезапным окриком. Я ждала чего угодно, но от крика едва не лишилась сознания. Я забыла, как мама умеет кричать.
- Мама…
- Молчать! Вам нельзя выбирать. Я запрещаю.
- Почему?
- В любом случае потом вы будете мучиться всю жизнь. Ясно? Дети не имеют права голоса, за них выбирают родители. Верно, Сиэр?
- Значит, Юрюн? - папа стоит у перил, спиной к нам. - Да, Нуралдин. Всю жизнь я считал, что выбор - слишком тяжелая ноша, чтобы возлагать ее на близких людей. Я выбирал сам. Прости меня, я часто ошибался.
Он что, прощается?!
- Нарушение! - кричит папа. - Закон нарушен!
И гор, синих вершин на горизонте, больше не видно. Все пространство перед верандой заполняет стеклистая, бешено крутящаяся воронка. Я боюсь, что меня втянет в ее жерло. Надо подойти ближе. Надо…
Подхожу. Хватаюсь за перила.
- Закон нарушен!
Из папиного носа течет кровь. Затекает в рот. Папа слизывает кровь с губ, сглатывает. Тыльные стороны папиных ладоней покрываются язвочками. Короста по краям, белесый гной в центре. Синие жилы вспухают на руках, делаются черными. Вот-вот лопнут. Голова трясется, как у дряхлого старца. На залысинах, щеках, шее - пятна цвета ольховой коры. В руке папа до сих пор держит Юрюнову стрелу.
- Нарушение!
Папа кричит о себе. Это он, Закон-Владыка, сейчас нарушает закон. Сам нарушает, сам себя казнит. И чем дольше он упорствует в нарушении, тем злее кара.
- Поторопись, - говорит он мне.
И снова:
- Закон нарушен!
В воронке - Юрюн. Я вижу! Воронка на две трети наполнена желто-зеленой жижей. Юрюн цепляется за гладкие, слизистые, пульсирующие стены, пытается выбраться наверх, ухватиться за край. Нет, соскальзывает. Вид его… Я не хочу об этом думать. И о том, как сейчас выглядит папа, я тоже думать не хочу.
Ремень! Почему я не взяла с собой ремень?!
- Вот, - говорит Мюльдюн.
Он держит аркан. Зимний аркан, обильно смазанный жиром. Прочный, длинный, плетеный из четырех ремешков. На такой идет целая шкура дикого оленя. Мюльдюн-бёгё больше обычного - Мюльдюн-боотур. Я не спрашиваю, откуда у него аркан. Когда юные боотуры выбирают в Кузне оружие, там отыщется что угодно. В какой-то степени это не аркан, это часть моего брата, как палец или колено.
- Сейчас, - говорит Мюльдюн.
И бросает аркан в воронку. Солнце, преломившись через круговерть зыбких стен, окрашивает аркан золотом. Золотой волос моего отца. Надежда. Я не вижу, схватился ли Юрюн за аркан, но вижу, что Мюльдюн тянет и не может вытянуть. Что-то держит, не пускает. Мюльдюн растет, тянет, пыхтит. Ему трудно.
Хватаюсь за аркан. Рядом с братом я - комар, жалкая пустяковина. Я, Айыы Умсур - плюнуть и растереть. Вся моя сила - прах. Всю мою силу не запряжешь в повозку, не заставишь таскать камни. Ну и что? Тяну. Тяну с Седьмых небес из Нижнего мира. Юрюн барахтается в едкой жиже. Левой рукой он вцепился в аркан, намотал ремни на локоть. Правой рукой он тащит кого-то из жижи. Да, теперь мне видно. Плохо, но видно. Кого ты тащишь, балбес? Брось! Брось немедленно! Мы и тебя-то одного…
Тяжело. Тяжело. Очень тяжело.
Очень далеко.
- Брось!
И ведь знаю, что он не бросит.
- Закон, - хрипит папа. - Закон нарушен!
Мама не позволяет ему упасть.
ПЕСНЯ ЧЕТВЕРТАЯ
Седловину священных гор,
Где рождается солнце-тойон,
Растоптали как творог, богатыри,
Сравняли с темной землей.
Огорчилось солнце-тойон,
Отвратилось от мира совсем
Светлой своей стороной,
Повернулось к миру оно
Черной своей стороной."Нюргун Боотур Стремительный"
1
Два калеки, три твари и кто-то шестой
Сгинула дивная юрта, как не бывало. И зеленый луг сгинул. Вместо них - каменистая осыпь: один неверный шаг, и скатишься в речку. Вон она, плещет-бурлит, по порогам белкой скачет.
Речка никуда не делась. И колодец с жижей тоже. Я валялся на самом краешке. Снизу пахну̀ло тошнотворным смрадом, и меня чуть не вывернуло наизнанку. Торопясь, я откатился подальше от вечно голодной пакости. Не хватало еще обратно сверзиться! И как я эту вонь выдержал?! Это потому, что внизу я боотуром был. А сейчас - усохший. Силы кончились, вот и усох.
Еще чуть-чуть, и усох бы до смерти.
Как это все-таки здо̀рово: лежать на спине, дышать чистым воздухом! Надо мной затягивалась дыра в облаках. В дыре болтался, извиваясь змеей, золотой волос - кто-то проворно втягивал его назад на небо.
Кто меня вытащил? Кого вытащил я?
Смутно помнилось: я вцепляюсь в спасительный волос, другой рукой, обжигаясь и рыча, шарю в гибельной топи, ищу неведомого друга. Эй, ты! Ты, кто поддерживал меня на плаву! Ты где? Ага, нашарил. Хватаю. Выскальзывает. Хватаю. Волос натягивается тетивой: вот-вот порвется. Жилы натягиваются тетивой: вот-вот порвутся.
Дальше - не помню.
Рядом зашевелились. Я с трудом приподнялся, опираясь на локоть.
- Я очень рад, что вы живы, уважаемый Юрюн Уолан.
Металл вперемешку с человеческой плотью. Не поймешь, где заканчивается одно и начинается другое. По лицу, шее, плечам, по всему телу Баранчая пузырились волдыри. Там, где они лопнули, мокрели багровые язвы. Железо покрыла короста ржавчины, от нее отслаивались чешуйки, опадали рыжей хвоей. В груди и животе зияли рваные дыры. Я видел, как в утробе Баранчая что-то шевелится, перетекает, пузырится. В белесо-розовой слизи тускло отблескивала сталь.
- Я тоже рад! Я…
Голос подвел, но я справился:
- Я такой же красавец, как и ты?
- Вы гораздо красивее. Не надо на меня смотреть. Это плохое зрелище для выздоравливающего боотура. Не беспокойтесь обо мне: я восстановлюсь. Сердечно благодарю за спасение, Юрюн Уолан! Отныне я ваш должник до конца моего существования!
Когда он приложил руку к сердцу, в локте жалобно скрипнуло.
- Должник? Кто меня наверх выталкивал?!
- Я всего лишь слуга. Это мой долг.
- Но я же не твой хозяин!
- Это не важно. Вы не обязаны были меня спасать.
- Хватит!
Баранчай умолк.
- Начнешь снова, - предупредил я, - поссоримся. Понял?
- Я понял, Юрюн Уолан. Не хозяин, не слуга, но вы всегда можете рассчитывать на меня. Вам надо смыть с себя желудочный сок. Тогда ваше тело быстрее исцелится.
- Тебе, кстати, тоже умыться не повредит.
- Благодарю за заботу.
К речке мы спускались, как два калеки, поддерживая друг друга. Нас качало из стороны в сторону, колени подкашивались, камни выворачивались из-под ног. Баранчай держал меня, пока я мылся, потом я его. А когда мы, охая и кряхтя, взобрались обратно по склону…
- Мотылек!
Конь прижался ко мне горячим боком. Умница! Вода в речке текла ледянющая. После купания меня бил озноб. Мотылек меня согрел, но я все равно дрожал от холода. Погодите! Дрожал не я. Дрожал мой конь. Стриг ушами, всхрапывал, мотал головой, косил налитым кровью глазом. И что там? Ну, осыпь. Валуны. Три холмика. Меж камнями торчат изломанные сухие стебли. Ничего особенного. Разве что вонь…
Эта вонь была иной, чем в колодце: душный, приторный смрад мертвечины. Мы с Баранчаем переглянулись. Дыры в слуге почти затянулись. Лицо его подергивалось странным образом. Из виска проросли шипы: короткие, острые. Правый глаз полыхнул радугой, засветился. Погас, помутнел…
- Идем, глянем?
Он кивнул.
Никакие это оказались не холмики. И не стебли. Три серо-бурых трупа, покрытые неприятного вида жесткими волосками, в окружении суставчатых лап, похожих на сломанные древки копий. Кривые жвала. Россыпь угасших глаз. Я не поленился сосчитать: у каждой твари их было восемь. Значит, мне не почудилось!
- Пауки!
- Паучихи, - уточнил Баранчай.
Одно из самых приятных зрелищ в моей жизни - три раздутых полусъеденных трупа паучих.
- Твоя работа?
Мотылек попятился: "Эй, хозяин?! Чтобы я такую дрянь ел?!" Ну да, верно: даже разделайся мой конь с паучихами, есть их он бы точно не стал. Местное зверье обглодало? Я пригляделся к смердящим останкам, отмахиваясь от жирных зеленых мух, жужжавших над падалью. Следы зубов имелись. Ох, имелись! Видал я остатки трапезы волков, рыси, лесного деда. С паучихами расправилась тварь покрупнее.
- Кто здесь? Выходи!
Никого. И все же затылком, спиной я ощущал чужое присутствие.
- Тут не стоит задерживаться, - обернулся я к Баранчаю.
- Вы совершенно правы, Юрюн Уолан. Но я не успел разведать дорогу к жилищу Уота Усутаакы. Прошу меня простить.
- Ничего, Мотылек знает. Доберусь.
И все-таки не выдержал, спросил:
- Слушай, Баранчай, а ты почему не задохнулся? Ну, когда меня держал?
- Я могу не дышать.
- Когда железный?
- Да.
- И долго?
- Очень долго.
- А почему тогда не вылез? Сразу, когда упал?
- Я, когда железный, плохо плаваю. Тону я.
- Ага, я тоже тону, когда в доспехе. Вот почему так, а?
- Законы, Юрюн Уолан. Спросите у отца, он знает.
- Вернусь, спрошу. А тебя-то как в ловушку заманили?
Баранчай смутился. Отвел взгляд в сторону:
- Я хоть и железный, но все-таки человек.
И больше ничего пояснять не стал.
А я не стал спрашивать.
2
Рассказ Айталын Куо, Красоты Неописуемой, младшей дочери Сиэр-тойона и Нуралдин-хотун, о ее похищении одним дураком (окончание)
Мамочки!
Нет, не годится. Мамочки - это уже потом.
И вовсе я не испугалась. Я от внезапности. А сперва была трясучка-моталка: туда-сюда, вверх-вниз, вправо-влево и еще как попало. Знаете, как попало? Как в Мюльдюновом облаке, когда оно взбесилось и скакать начало. А голова: ой-боой, абытай-халахай! Я вам говорила, что затылком стукнулась? Шишку набила…
Да что ж меня так трясет?!
Открываю глаза, а перед глазами - живое! Жилы-корни, бугры-дергуны, шкура-чешуя. Ходуном ходит: то натянется, то в складки соберется. А я, значит, сижу. Нет, лежу. Нет, вишу. Точно, вишу поперек седла. Ноги там, голова тут. И не видно ничего. Ага, теперь видно.
Вот теперь - мамочки! Или еще не мамочки? Три шеи, три башки: с рогами, с шипами. Правая скалится, слюни пускает. А зубищи-то, зубищи! Восьминог, будь он проклят! Смотрю выше: и ты будь проклят! Кто? Да кто ж другой, если не Эсех Харбыр?! Тоже скалится, ухмыляется, слюни пускает. На меня, между прочим, пускает.
- Дурак! - кричу. - Назад меня вези!
А он:
- Шиш тебе! Лежи, добыча, помалкивай.
Добыча я ему!
- Будет тебе добыча! - кричу.
- Будет? Есть!
- Юрюн узнает, башку тебе открутит!
А он:
- Хыы-хыык! Гыы-гык!
- Мюльдюн узнает, в землю тебя вобьет!
А он:
- Ар-дьаалы!
- Мой папа - Закон-Владыка! В бараний рог тебя скрутит!
- А я тебя по закону увез!
- По какому-такому закону?!
- А невесту похищать можно, это все знают.
Тут я аж поперхнулась:
- Невесту?!
- А то кого? Кобылу на приплод?
И лыбится, гадюка:
- У брата Тимира жена есть? Есть! У брата Алыпа жена есть? Есть! У брата Уота невеста есть? Есть! И у меня теперь есть! Нюргун-болван! Я его вокруг пальца обвел, заморочил! Самый лучший? Я - самый лучший!
Внизу камни - черные, горелые. На обочинах чадит-полыхает. Серой воняет - хоть нос затыкай! Нижний мир? Много ли увидишь, когда на седле вниз головой висишь?! Ну, и говорю я ему сладким голосом:
- Так ты теперь мой жених?
А он:
- Ну!
И грудь выпячивает, дурачина!
Тут я ему:
- Абахыран бют! Жених он!
- Жених!
- Женилка у тебя, сопляка, не выросла!
Он аж взвился! Змей на дыбы встал, заплясал. У меня зубы лязгнули, и еще язык я прикусила. А все равно приятно: допекла дурака! В самую болячку саданула. Это я умею!
- Заткнись! - кричит. - Я не сопляк!
- А кто?
- Я Эсех Харбыр, великий боотур!
- Хвастун! Молокосос!
- Вот женюсь на тебе, будешь знать!
- Женится он! Нюргуна испугался? Удрал? Штаны смени, воняет!
- Ты! Девчонка!
- На что тебе невеста? Сопли вытирать? Вот твой брат Уот - боотур! В честном бою невесту добыл! А ты - ворюга, трусло мелкое…
Его затрясло всего. Я даже понадеялась: лопнет от злости! Нет, не лопнул. Жаль.
- Я тоже в бою! Я его победил!
- Кого? Хромого жеребенка?
- Нюргуна победил! Тебя забрал! Я - лучший!