- Я пророк, я вижу! - с пренебрежительной усмешкой сказал он чуть громче и настойчивей. - Не далее, чем неделю назад, твой брат обобрал вас до нитки и не оставил себе ничего.
- Нет! - в бессильной ярости, не осознавая, словно рассмотрел врага, Кирилл сделал шаг вперед, сжимая кулаки - и остановился. Юноша уже стоял к нему лицом, приготовившись отразить нападение, снова поставив между собой и им посох. Кирилл крепко зажмурился, стараясь проснуться, словно хотел вырваться из небытия. Где-то там, во тьме, было что-то такое, о чем сказал юный жрец. - Нет! - повторил Кирилл уже не так уверенно и со страхом.
- Я могу смотреть в будущее, и так далеко в космос, куда вы никогда не сможете. И ты… - он расслабился. - Ты тоже мог бы! Закон - Истина! А слова пустое. Их исторгает и демон, и Бог, и человек. Слова, как вода, приходят и уходят. Живые слова открывают закон мироздания, поднимая человека до Бога. Мертвые - ведут в погибель и вторят мертвым, поднимаясь из тьмы, где нет сознания и обитель демонов, и срываются с уст очевидной глупостью. Люди помнят, как наказал их Господь, когда они поставили себя выше Бога, презрев все, чему Он учил. Камни падали с неба, поднялась вода и настал холод по всей земле, и не было места, чтобы укрыться. Вы ищете следы потопа и не находите. И не найдете. Потоп - отверстая земля, когда смерть выжигает все живое до соляных озер, и люди сыплются пеплом. И не было на земле человека, который бы спасся. Мы дети тех, кто был далеко и все это видел… Он сам пишет книгу…
Голос Мецааха долетал глухо, словно издалека, проходя волной через все тело - и почему-то перестал принадлежать юноше, проскрипев старушечьим голосом где-то совсем рядом, над ухом:
- КНИГУ-ТО, КНИГУ БЕРЕГИ!!! Пусть будет Слово к тебе, в котором Истина!!!
- Какую книгу?! - запоздалое любопытство заставило перебороть себя, но мир Мецааха тонул во мгле. Не ясно, но он вспомнил, откуда у него тяжесть. Стараясь вернуться в свой сон из небытия, раздирая черную завесу, которая скрыла Мецааха, он шагнул вперед.
Но ни людей, ни юноши он не увидел…
Кирилл с трудом передвигал ноги, спина горела от ударов, губа распухла, глаза заплыли, так что он едва мог видеть. Перебитое колено почти не разгибалось.
Было холодно - под ногами, засасывая и налипая на ступни, хлюпала жидкая глина, скользкая, как мыло. Небо покрывали свинцовые тучи, промозглая слякоть поднималась колючим белым туманом, заполняя низины небольшой извилистой реки, вдоль которой вилась натоптанная и изрезанная ободами колес дорога, срезая по пойменным лугам. Мелко моросил дождь с крупинками снега. Не все деревья сбросили красные и желтые листья. Покрытые инеем, поникшие листья быстро бурели. Зима пришла рано и внезапно. Или то был тот самый первый снег, после которого зимы оставалось ждать еще месяц.
Рядом, нестрогой колонной по трое и по пятеро, на ширину дороги, кучкуясь, шли такие же связанные по рукам люди в рваной одежде, едва прикрывающей изможденные тела. Много, много людей, избитые, изможденные, измученные дорогой, и кто-то тащил его вперед, поддерживая сбоку и сзади. И старики, и женщины, и совсем дети, но больше крепкие мужчины и молодые парни. Колонна растянулась на пару сотен метров впереди и позади, многие, как и он, шли босиком, изранив ноги в кровь. С обеих сторон их сопровождали хорошо одетые вооруженные люди с мечами и на конях, без устали работая плетками, подгоняя людей картавыми криками и бранью.
- Немцы что ли? - ни к кому не обращаясь, испугано сжался Кирилл, осматриваясь с ужасом. Интуитивно он почувствовал, что сбылось то, о чем предупреждал юноша. Или ему только казалось… Юноша и солнце уплывали из памяти, как сон.
- Да нет, - услышал он рядом, - Золотая Орда… Здорово тебя приложили! Думали, не оклемаешься.
- Как тебя зовут? - спросили с другой стороны. - А то не имени, ни отчества…
- Кирилл, - машинально ответил Кирилл, обдумывая услышанное. И вдруг брови его поползли вверх. - Какая Орда?!
- М-да… совсем память парню отшибло… - проговорили справа, хохотнув. - Орден такой, христианский… Тут не только германцы и скандинавы, сброд со всего света, и все без роду-племени. Замерз, поди? - заботливо поинтересовался у него все тот же голос. - Что ж ты на самой дороге-то упал? Мог бы в лесочке схорониться. Авось, прошли бы мимо, а теперь, вот, с нами…
Кирилл кивнул, обнаружив, что привычной одежды у него нет, на нем висели какие-то лохмотья с чужого плеча, едва прикрывая голое тело и наброшенная сверху шерстяная шаль, подвязанная крестом.
- Позади согреются, передадут одежу, потерпи… Странная у тебя была одежка, странник что ли? А по лицу - наш… И говоришь по-нашему… А руки-то, руки белы… Из княжеских?
Кирилл отрицательно замотал головой, раздваиваясь - теперь он был тут, на дороге, избитый и связанный, и где-то еще…
- Тады разбойник… Нынче все разбойники… - голос над ухом со спины снова посмеялся. - Пошто басурманина обидел?
- Да не обижал я! - оправдываясь, взвыл Кирилл, размазывая слезы. Терпеть боль не было никаких сил. Из носа все еще шла кровь, крупными каплями падая на веревку. Он умнел на глазах - нет, на сон это не походило, все было…
Он едва не вскрикнул, когда-то кто-то споткнулся и ткнулся в горящую от боли спину, глянув через плечо. С одной стороны рядом с ним шел парень, лет двадцати пяти, с длинными ниже плеч грязными спутанными волосами, чуть выше ростом. Выглядел он не лучше, такое же опухшее лицо и следы плетей. Кирилл не сразу заметил, что у парня вырезан язык, только когда он ответил на взгляд, что-то промычав, подбадривая. Вид чужой беды напугал Кирилла еще больше. С другой от него стороны, чуть отставая и прикрывая собой, как скала, выступал мрачный, богатырского вида мужчина, с застарелыми шрамами по всему телу. Он был почти без одежды, легкая рубаха свисала с него лоскутами. Был он высок и широк в плечах - и странный не сломленный взгляд, который смотрел сурово, с тихой болью, будто все шли в плен, а он провожал. На просвистевшую в воздухе плетку богатырь глянул хмуро, нагнул голову, чтобы налившейся кровью взгляд, с застывшей ненавистью, был не так заметен.
- Ты держись, молодой еще, может, выживешь и вернешься… - посоветовал он глухим голосом, когда охрана проследовала дальше. - Здесь дорогу охраняют, недалеко застава, переловят или волков спустят, а к лесу выйдем, там сторожить несподручно.
- Наши псы поганые тоже есть, уводят и продают, как скотину, - бросили впереди обижено, кивнув на скачущий навстречу отряд. - Сжигают книги, убивают волхвов, разоряют селения. Всех убивают, кто признает наших богов и в спасителя их не верит.
- А как верить, он же помер тысячу лет назад… Сами же и убили! - усмехнулся еще один, позади. Оглянуться Кирилл не посмел, двое охранников были почти рядом, чуть в стороне на обочине, направляя коней по пожухлой траве.
- Не оне… Объявлен разбойником за кровь невинную. Чертом себя за спину садил и объявлял духом святым… - прозвучал насмешливо и задорно за спиной еще один голос, молодой, не прошедший ломку. - Мол, я один свят, а все другие бесы. И се, как узрите меня на небесах ваших, пути ко мне направляйте, я есть стезя пространная и тернистая, кровь и плоть… На детей позарился…
Лишь когда охранники пустили лошадей в галоп, Кирилл оглянулся.
Позади него шел почти старик. Возраст его выдавали лишь глубокие морщины на коже лица и шеи, седая борода, как его волосы, да острый с горбинкой нос и впалые щеки. Заостренное лицо его было продолговатым, с высоким открытым лбом. Седые его длинные волосы, подвязанные шерстяной перевязью на лбу, спутано падали на плечи. Как и богатырь, примерно одного с ним роста, был он в одной порванной рубахе до колена и широких льняных штанах, подвязанный вязанным пояском с кисточками. Не иначе, его выдернули прямо с кровати - и штаны и рубаха когда-то были белыми, в каких спят. Наверное, раньше он был силен, он и сейчас держался прямо, выступая мягко, слегка приседая, словно крался. Цепкие глаза его окинули Кирилла взглядом, почему-то заставив сжаться, словно взглянул в омут, забыв обратить внимание на их цвет и остальные приметы.
Рядом со стариком шел еще один старик. Не такой старый, как первый. Без рыжевато-седеющей бороды и проплешин на голове, он мог бы вполне сойти за пожилого. Вряд ли ему было больше шестидесяти. На голову ниже богатыря и первого старика, мужицких кровей, в противоположность круглолицый, с выступающими широкими скулами и распухшим в кровоподтеках носом картошкой, широкий подбородок с ямкой, разбитые широкие губы, кровоточащие десны с выбитыми зубами. Телом он был еще крепок, и глаза его, глубоко посаженные под широкими нависающими бровями, были не менее ясными и пронзительными. Одет он был ни в пример остальным, точно собирался в плен заранее. Теплые штаны с меховой оторочкой, теплая вязанная из толстой льняной нити рубаха, небольшая котомка-мешок за спиной, на плече перекинутые лапти, которые он, не иначе, решил приберечь, или чтобы не оставить в засасывающей грязи.
Рядом со стариками шел высокий крепкий мужчина, лет тридцати пяти, чем-то похожий на богатыря, который поддерживал Кирилла, но меньше ростом. Такой же широкий, плечистый, голубоглазый и светло-русый. Он насупил брови, и ни на кого не смотрел, словно бы отсутствовал. А за ними весело скалился тот самый балагур, который пошутил насчет Спасителя. Он кивнул Кириллу в знак приветствия, проявляя любопытство и без стеснения разглядывая его. Ему было около тридцати, худой, с подвижными чертами лица - он все время старался выглянуть из-за спин, чтобы видеть, что твориться впереди, вытягивая голову. И улыбался, не загружаясь, куда его ведут и зачем. Рядом с балагуром шел парнишка, наверное, одного с Кириллом возраста, вряд ли ему исполнилось шестнадцать. Совсем юнец, с нежной кожей, по детски припухлыми чертами, испуганный, озирающийся по сторонам, держась немного в стороне, ближе к статной женщине со спутанными волосами и в рваном сарафане, которая выступала широким твердым шагом, иногда что-то подсказывая пареньку. За ними шли еще луди, но рассмотреть их как следует не получалось, лица многих ничего не выражали, кроме отчаяния и глухой тоски. Большинство из них смотрели под ноги, не поднимая глаз, лишь изредка зыркали по сторонам, заслышав топот лошадей.
- А ты отколь знаешь? - недоверчиво проворчал высокий старик к балагуру, который до этого с подозрением рассматривал Кирилла. - Языком чесать надо к месту.
- Я с такой мутью не выжил бы, - с досадой произнес балагур. - Муть ихнюю с себя полгода снимал. Избави вас Боженька от такой тьмы! Молитвослов евангельский теперича от корки до корки разобрал. Греческий-то я уразумею, был я у них. Не марал, погань, руки, спускают мертвечину на людей - и люди сами все добро отдают, слезами обливают и ноги маслом умасливают, а те сидят и считают, не положил ли краюхи хлеба за пазуху. Чтобы я так жил! - произнес он на распев и с акцентом, определенно кого-то копируя. - Болезные оне, им чертовщина примерещилась, а оне и рады. Павлик их, который явление Божьего Сына узрел, по всему свету рыскал в поисках достатка боголюбам.
- Они не на всякую чертовщину крестятся, только на противную, которая зубы скалит, а если заговаривает, привечают, - прилетело откуда-то спереди с насмешкой.
- Во-во! - обрадовался балагур проявленному интересу.
Видимо, от тяжелой дороги устали все. Или всем уже было все равно, услышат их, не услышат, и что с ними будет. Люди как-то сразу оживились, посматривая через плечо, кто с надеждой, кто со страхом. Кто-то пересилил себя и зашагал бодрее.
- Дык че?! И отдают! - рассмеялись за три ряда впереди, не обернувшись. - И приписываются к крепости под княженьку ихнего. Раньше вся земля наша была, где хотел, там и селился, а теперь уже и не наша, под боярами да церквями. Бабам черненьких да рыженьких рожать уже не в диковинку!
- А нас не спрашивают! - вскинулась женщина, хмуро глянув исподлобья.
- Подожди миленькая, я тебе орудие их на блюде поднесу, если до Бога достану! - с болезненным сочувствием бросил женщине через плечо мужчина, который шел перед Кириллом.
- Это ж каким окаянным гадом надо быть, чтобы свое же дите на петле подвесить да псом назвать?! - покачал головой еще один.
- Эка невидаль! - усмехнулся сквозь зубы грамотный балагур, ядовито посматривая на охранников, которые закусывали на ходу хлебом и вареными яйцами, доставая из сумы на седлах. - Спаситель ихний племяша, Иоанна Марка - четырнадцать пацаненку не исполнилось, - брал с собой в постель, верша по ночам таинства. И то его, а то Марию Магдалину. Лобзал его как бабу принародно, а тот не противился, припадал на грудь без стеснения. И преподносят свету белому, как великое деяние! А вы говорите, псом называют… Да нешто под шилом кто думает?!
- Тьфу! Срамота! - передернулся один из стариков, плюнув под ноги. - Да куда он его, в отхожее место?!
- Народ мудростью не обижен: поп - заднее место и есть. Попа Дьявола! - снова усмехнулись впереди. - Туды и имеют, а дьякон - начало попы Дьявола. Во, куды метят!
- А попадья - попа попы Дьявола, - усмехнулся парень, который шел рядом.
На последнее высказывание заулыбались. Обстановка разрядилась, дальше пошли веселее. Значит, к разговору прислушивались.
- Че, прямо так и лобзались? Как мужик с бабой? - заинтересовались впереди с изумлением. - И прямо в постель брал?!
- Лобзались-то они все, это у них в порядке вещей, - подтвердил балагур, смачно отхаркнув и сплюнув. - Святым они его называют, святое лобзание любви. Вместо приветствия. Так Иуда поцеловал Иисуса в уста, когда брали его. И когда сидел он у Симона со своею бандою, в упрек поставил, мол, не дал ты мне целования, слезами не оттер и маслом ноги не смазал. Сам-то он плотник, да видно руки не из того места выросли, на язык да на темные дела проворнее оказался. От отца отказался, пусть не родной, но кормил, поил.
- А чей же он? - из передних рядов вышел мужчина лет сорока, пропуская людей вперед и пристраиваясь к балагуру с повышенным интересом.
- Зачат Духом Святым, - усмехнулся балагур. - Непорочно!
- А как? Без мужа родить - это самый порок и есть! - не поверил мужчина. - А при муже - дело богоугодное! Жинку не забавы ради берут!
- Ну, где ж это видано, чтобы мыслью или чертом дите зачиналось?! - рассмеялся балагур. - Матушка его с сестрою жила у дяди при монастыре. Священники у них часто руки на людей налагали, закрывая в темницу - это у них вместо наказания было, а после отпускали. Не станет же первосвященник на посмешище себя выставлять! Придавили голову некому Иосифу, да и поставили в известность: мол, снизошел, оплодотворил. С пузом и просватали. Сынка, понятное дело, учил уму-разуму, не хуже папашки настропалился чертями заведовать.
- И поверил?! - не поверили впереди, оборачиваясь.
- Выставляли Иосифа дураком до конца дней. А дурак и был… Четыре сына у него было после, Иаков, Иосий, Симон и Иуда. И сестры, две упоминаются, Мария и Соломея, да еще сестра матери его. Так и у матери у его, у Марии, и сестер Мариями звали… Одну за Иосифа отдали, одну за Пропопа, одну за Клеопа… Иуда Фаддей Левий двоюродный брат ихнего Спасителя, сын Клеопы и Марии Клеоповой, которая при гробе стояла. Иоанном, племяшом, названа сестрой матери Иисуса. А младшенькую, дочь Марии и Иосифа, за Заведея. Двое апостолов, Иоанн и Иаков - племянники, один, Иуда - двоюродный брат. Симон Петр, которого ставили "камнем", когда Иисус в землю плевал и борением глаза мазал, родной брат. Называл он его Ионин, что, мол, ты сын Ионы пророка, который Ниневии смерти требовал. Андрей - сводник Симона Петра, женат был на сестре его. Андрею-то он не доверял, троих брал на все непотребства. Лишь однажды Андрею на откровенной беседе удалось присутствовать, когда грозил, что, мол, так и будет, как живем, когда придет. Восстанет брат на брата, отец на сына, дети на родителей - и умертвят их, и беременных не пожалеют, и будут войны и разрушения, и плен, и голод, и всем будет стремно, и скорбь, которой не знали люди во все дни. И только вам будет хорошо, потому что черт пойдет и впереди, и позади, и научит, что говорить, и скажет за вас. Не человек уже говорит, черт, ума много не надо…
- Это что же, пять апостолов в родстве между собой? Семейный заговор? - вопросы посыпались со всех сторон. - Это они себя учат любить? Перед собой кланяться? Себя со смирением принимать?
- Ну не нас же! - оборвали любопытных. Завязался оживленный разговор, люди заспорили. Содержание передавали по рядам шепотом. - Поди-ка, ударь попа! Руки ему целуют, не он…
- А другие что же? - перекрикнул всех верзила так далеко сзади, что нестройные голоса сразу примолкли.
- Другим не доверял, остальные служили, как малохольные, повторяя побасенки. Своего-то ума уже не было. Тот же Иоанн, племянник, с которым лобзался Иисус, прозванный еще Марком, после того, как казнили Иакова, брата его, пишет, что сам он был плотником, а Матфей плотником считал отца их, Иосифа. Лука, который писал со слов Иоанна Марка, который после служил при родственниках, про Египет ни словом не обмолвился. Пишет: родился в поле, в яслях, пастухи нашли, доложили властям о роженице. И про убиение младенцев не проронил ни слова - в восьмой день обрезан, до двенадцати жил в Галилее в городе Назарете, каждый год родители ходили в Иерусалим на праздник. А Матфей, мытарь, которого встретил Иисус у сбора пошлин, тот не в себе писал: и будто нашли-то матерь его волхвы наши, которые сильно подивились звезде и пошли за нею, и будто сразу пришлось бежать им в Египет, ибо Царь решил умертвить всех младенцев. В общем, что плели ему, то и пускал по ветру.
- На то он и мытарь, здоровые умом не мытарятся, - расстроились за все и сразу и впереди, и позади.
- Сопровождали его повсюду мытари и грешники, пускали их люди в дом, кормили, поили. Богато жили.
- Значит, был такой человек, который первым решил снять людям голову?
- И расплодились как зараза…
- Ну а как без этого? Только он не первый, это у них в порядке вещей уже давно было, - продолжил объяснять людям балагур, но теперь уже с ноткой грусти. - То там, то здесь поднимали голову разбойники, обращаясь за подаянием к народу через черта. И первосвященники снимали им головы. Того же Симона Петра, после казни уже, наложением рук все же закрыли в темницу. Темницу-то он понял, да только ума не стало - свои не признали. Как проткнули шилом, в люди не показывался, не упоминают о нем больше.
- Во, как Святого Беса раздавили и раздели! - кто-то остался доволен. - Ну и слава Богу! - поблагодарил он небеса.
- А как же его раскрыли? - полюбопытствовали у балагура. - Спасителя ихнего?