Он и разглядел, что полицейских, от которых в коридоре стало тесно, что тощего мужичка в красных трусах. Его вели, скрутивши руки за спину, а он порывался что‑то объяснить… но тычки под ребра заставляли его замолчать.
- Что там, дорогой? - спросила Каролина, позевывая.
- Видать, вор пробрался… - пан Зусек повесил секиру на крючки, которые самолично вбил в стену и тем немало гордился: в отличие от многих, он - человек хозяйственный.
- Вор… какой ужас…
- Не бойся, дорогая. Я тебя защитю! - пообещал пан Зусек, погладивши секиру. Затем надел сползший было колпак, поправил сеточку для волос - при его профессии выглядеть надлежало должным образом, и пятку поскреб.
- Я знаю, любимый, - Каролина села в постели. - Но быть может, пусть полиция разберется?
Полиция ушла.
Лишь из соседнего нумера, если прислушаться - очень - очень хорошо прислушаться - доносились сдавленные рыдания панны Акулины.
- Я сразу поняла, что он не просто так здесь появился, - панна Акулина рыдала профессионально, самозабвенно и почти искренне. - Он был так… огромен… силен… что могла я, слабая женщина, противопоставить его силе?
- Может… того… медикуса? - полицейский, широкую грудь которого баронесса фон Хоффман соизволила орошать слезами, пребывал в растерянности. С одное стороны было велено запротоколировать показания, а с другой… женщину было жаль.
Вон как изволновалась вся.
- Нет… медикус не поможет… - панна Акулина всхлипнула и, оторвавшись от груди, заглянула в серые полицейские очи. - Я чувствую себя потерянной…
- Так это… может, того… выпить?
- Кларету?
- Кларету нет… самогон имеется.
Панна Акулина, упав в кресло, махнула рукой. Она не имела ничего против самогона, и фляжку приняла с благодарностью.
- Вы представить себе не можете, что я испытала… - она занюхала самогон рукавом халатика. - Оказаться наедине с этим… с этим…
- Не волнуйтеся… посадим.
- За что?!
- За все, - жестко отрезал полицейский. - Заявление подадите…
Отчего‑то вспомнились печальные, преисполненные мольбы глаза незнакомца…
- Нет, - покачала головой панна Акулина. - Мальчик поддался страсти… все мы были молоды… все мы…
И фляжку протянула. Полицейский принял, глотнул…
- Это да, - сказал он. - От я сам, помню… когда за женкой своею ходил… ох она и норовистая была…
- А вы женаты?
- Вдовый, - признался полицейский и фляжку протянул. - В позатом годе не стало… хорошая была баба… большая… прям как вы…
Панна Акулина зарделась и вновь всхлипнула, для порядку.
- Бедный парень… совсем обезумел от любви…
- Во - во… ненормальных ныне развелося… на той неделе один, не поверитя, залез на окно и кукарекать стал… а другой и вовсе вены резал из‑за любови.
- Как романтично…
- Оно, может, и романтично, - возразил полицейский усы оглаживая, а усы у него были знатные, толстенные, соломенного колеру, - а как по мне, так, вы незабижайтесь, панна Акулина, на простого‑то человека… я так вам скажу. Дурь это все от безделия исходящая. Вот кабы…
…проговорили они до утра.
И когда за окном задребезжал рассвет, квелый, блекло - розовый, что застиранные панталоны, панна Акулина вынуждена была признать, что зевает.
То ли самогон стал причиной тому, то ли беседа с сим милым человеком, что слушал о ее жизни внимательно, да еще и по ручке гладил, успокаивая, но заснула она быстро, и в кои‑то веки сны ее были спокойны. В них панна Акулина вновь блистала на сцене. И благодарная публика рыдала от восторга… а под ноги сыпались цветы и драгоценные камни, все как один, преогромные…
Хороший был сон.
И пан Куберт, обещавшийся заглянуть намедни, был рядом, покручивал свой ус да приговаривал:
- Так‑то оно так, панна…
А темные глаза его лукаво поблескивали, обещая, что сие знакомство будет долгим…
Глава 8. В которой речь пойдет о семейных неурядицах и обидах
Евдокия мяла платок. Она собирала его в горсть, стискивала влажный батистовый комок, будто бы он был виновен во всех сегодняшних неприятностях. И опомнившись, руку разжимала.
Выдыхала.
Вдыхала.
Злилась на корсет, который с каждой секундой все сильней стискивал тело, на нижние рубашки, ставшие вдруг жесткими, на платье… на себя, дуру ряженую.
Княгиня Вевельская… будущая… а разоралась, что торговка на рынке… и то, иные торговки себя приличней ведут. И накатывала странная тоска, до глаз слепых, до слез, готовых пролиться по взмаху ресниц. И сидела Евдокия, не моргая, к окну отвернувшись.
Лихо молчал.
А Себастьян ерзал, но стоило открыть рот, как тотчас замолкал, прикусывал палец.
Что оставалось?
В окно глядеть, на луну круглую, сытую… на мостовую, светом лунным залитую, на дома и дерева, которые стояли, подернутые будто бы туманом… и от тумана этого вновь глаза резало.
Что с нею?
Неужто так обидно было услышать от Богуславы… та ничего не сказала… ничего такого, что Евдокия вспомнила бы.
И уронив платочек, Евдокия стиснула виски ладонями. Надобно вспомнить…
Был Себастьян.
И беседа в парке… и возвращение в дом… кажется, тогда она о Лихославе беспокоилась… о том, где был… а Себастьян обещал, что братца найдет… и ведь нашел, да в таком виде… почему‑то вид этот вызывал глухое раздражение.
Одежда явно с чужого плеча, так еще и грязная. Сам встрепанный, хмурый, забился в угол и руки на груди скрестил, словно от нее, Евдокии, защищается. И глаза отливают характерною волчьей желтизной… и сесть бы рядом, прижаться, обнять, чтобы и его страхи ушли, и собственные, да только не время.
Не место.
- Знаете, давненько мне на похоронах бывать не доводилось… - Себастьянов хвост пощелкивал по дверце экипажа, и звук, надо сказать, получался преомерзительный. - Но помнится мне, что и там оно как‑то все веселей… покойничек лежит, люди празднуют.
- Бес, давай… потом…
- Лишек, да куда уж еще потомей?
Экипаж остановился.
- Потом, - повторил Лихо, и как‑то так нехорошо… вроде и негромко произнес, но Евдокия похолодела.
- Что ж… потом так потом… Евушка, радость моя, а скажи‑ка мне, с какой это вдруг напасти ты в Богуславу стрелять удумала. Нет, я понимаю распрекрасно, что она и святого до ручки доведет, но ты мне прежде казалась девицей сдержанной, разумной даже…
- Потом, - в третий раз произнес Лихо и руку протянул. - Идем. Ей надо отдохнуть.
- Я… не знаю.
Пальцы у Лихослава были ледяными.
- Не помню… я не помню, что она мне сказала. Просто вдруг очнулась… а в руках револьвер… и кажется, я выстрелила, - Евдокия произнесла то, о чем и подумать боялась.
Стреляла.
Едва не застрелила… и еще бы немного…
- Ева, - Лихо сел рядом. - Все хорошо…
- Плохо, - она покачала головой. - Все очень плохо… я… я действительно ведь не помню, что произошло…
- Как знакомо.
- Бес!
- Что? - Себастьян подался вперед и платочек протянул, наверное, тот самый, Евдокиин, измятый до крайности. - Я лишь пытаюсь сказать, что как‑то странно, когда два вполне адекватных человека вдруг разом начинают страдать провалами в памяти… в гости бы вам наведаться… к знающему человеку.
Евдокия покачала головой.
Нервы.
И только…
- Ева, он дело говорит… отправляйся, - Лихо держал крепко, и гладил по плечу, и от этого становилось только хуже.
- Нет! Я… - от одной мысли, что надобно куда‑то отправляться, становилось дурно. И дурнота подкатывала к горлу, еще немного и Евдокию стошнит.
Она представила, как ее выворачивает…
На бархат обивки.
На кожаные сиденья… на белый некогда костюм Себастьяна и туфли его, заляпанные бурой грязью…
- Нет! - она вскочила, но упала бы, если бы не Лихо. - Не сегодня! Завтра… я обещаю, что завтра… куда хотите… а сегодня мне отдохнуть надо.
Евдокия уцепилась за эту спасительную мысль.
Ей надо отдохнуть.
И все пройдет.
Конечно, пройдет… она ведь женщина, в конце‑то концов… с ней случаются недомогания… и волнения… и все то, что происходит обычно с женщинами.
Евдокия выбралась из кареты, вцепилась в мужа, силясь справится и с дурнотой, которая и не думала отступать, и с головной болью. И с раздражением.
- Лихо, ты же понимаешь, что это ненормально, - Себастьян не остался в экипаже.
Видеть его было неприятно.
И Евдокия отвернулась.
- Уйди, - попросил Лихо. - Пожалуйста… я все понимаю, но не сейчас. Ладно?
Не сейчас.
Правильно.
Потом. Завтра или позже… послезавтра… в конце концов, что страшного случилось? Ничего… Евдокии отдохнуть надобно, поспать… сон от всего спасает.
- Пойдем, - попросила она мужа. - Пожалуйста…
И он согласился.
На руки подхватил, а Евдокия и забыла, до чего он сильный. И пахнет от него свежескошенной травой, и еще солнцем, деревом горячим… а в руках уютно, спокойно, что в колыбели.
Колыбель и есть.
Из нее Евдокия не желает выбираться.
- Не уходи, - просит она, обнимая его за шею. Пальцы соскальзывают с холодной полосы ошейника, которого не должно бы быть, но он есть.
Неправильно как.
- Не уйду, конечно, - Лихослав касается холодными губами виска. - Куда мне от тебя?
- Жалеешь?
- О чем?
- О том, что женился на мне…
Пусть скажет правду. Или солжет. Евдокия не знала сама, чего ей хотелось больше. Наверное, не следовало спрашивать о таком… надо было просто сидеть, слушать его дыхание, мечтать… мечтать ведь легко… придумать себе жизнь, которая длинная - длинная и счастливая, чтобы каждый день и по - своему.
Как в сказке.
- Нет, - он вытянул из волос шпильку. И вторую… и третью. Лихослав вынимал их осторожно, но у Евдокии было такое чувство, будто бы шпильки эти вытягивали прямо из головы.
Она терпела.
И все одно застонала.
- Себастьян сказал, что я меняюсь…
- Все меняются.
И еще одна… к ней прилип светлый волос, обвил шпильку тонкой змейкой…
- Я к худшему.
- Бес говорит, не думая…
- Неправда. Это только кажется, что не думая. А на самом деле… он умеет думать… и думает… и когда говорит, то всегда очень точно… я хотела быть как они, но у меня не выйдет.
- К счастью.
Шпилек в прическе больше не осталось, и голова сделалась легкой, чужой. Лихослав разбирал волосы по прядям, и каждую пропускал меж пальцев.
- Почему ты не сказал…
- О чем?
- О том, что тебе плохо…
- Думал, получится перетерпеть… и получалось… тебе надо уехать.
- Куда?
- Не знаю… к матери? Тебя ведь приглашали в гости…
- О да… Приглашали, только все равно подозреваю, что мне особо не обрадуются…
- Кто?
- Эльфы.
- Какое тебе дело до эльфов? - он вытягивал прядь за прядью, и становилось легче. Отступила дурнота, и слезы ушли, и страх непонятный.
Раздражение.
- Не знаю. Никакого, наверное… и мы можем вместе отправиться.
Лихослав покачал головой.
- Не поедешь?
- Извини, Евушка, но… ты права, Бес иногда говорит такие вещи, о которых сам думать не хочешь. И не будешь. Я должен во всем разобраться.
Он разжал руки.
- Как ты?
- Лучше.
- Хорошо… я велю, чтобы молока горячего принесли. Хочешь?
И Евдокия поняла, что не просто хочет, она умрет, если немедля не получит кружку горячего молока с медом.
- С медом…
- Липовым?
- Конечно… молоко если пить, то только с липовым… и… и еще хлеба… с солью.
Лихо кивнул, но уходить не спешил, встал на колени, собрал шпильки, подкинул их на ладони.
- Евушка, скажи, а где ты их взяла?
Смотреть на шпильки было неприятно, Евдокия пыталась вспомнить, но почему‑то не могла…
- Там… наверное… в шкатулке.
- В шкатулке, значит… и шкатулка…
Стоит на столике, глянцевая, нарядная.
- Евушка… ты переживешь день - другой без шпилек? И без шкатулки твоей?
Переживет.
- Думаешь, что…
- Думаю, - согласился Лихослав. - Ты и вправду вела себя немного…
- Странно?
- Да. Я бы сказал, пугающе странно, - он поднялся и вновь коснулся волос. - Ложись. Я упакую, пускай Себастьян взглянет. А к ведьмаку мы и вправду завтра сходим, ладно?
Да.
Завтра. Утром. Утро уже близко, и когда наступит, то все наладится.
- Я скоро, - пообещал Лихослав.
И ушел.
Сонная горничная помогла снять платье, и корсет расшнуровала, помогла избавиться от влажной, пропотевшей рубашки. Она зевала и терла глаза…
…молока принесла горячего, с медом.
Горбушку ржаного хлеба, густо посыпанную солью. И Евдокия, сидя на кровати, собирала крупные крупицы, клала под язык, закрывала глаза…
…шпильки…
…шпильки в волосы, мелочь из тех, дамских, которых у любой девицы множество…
…и если бы прокляты были, сразу стало бы плохо… или нет?
…отсроченное проклятье…
…или не проклятье, но заклятье на помутившийся разум…
…Евдокия слышала…
Она допила молоко, и забралась в постель, на душноватую, но такую уютную перину, накрылась пуховым одеялом… Лихо вернется… скоро совсем вернется… а она, Евдокия, поспит… или нет, не будет спать, но лишь полежит с закрытыми глазами.
Недолго.
Всего секунду… или две… и сон был ярким, с липовым ароматом, с гудением ветра в ветвях вековых деревьев, с небом, расшитым серебряной нитью, а оттого неправдоподобно ярким. И глядеть на такое было больно, потому Евдокия глядела под ноги.
На поля первоцветов.
Одуванчики золотыми монетами по траве рассыпаны… и желтые яркие пятна куриной слепоты…
- Осторожней, - сказал кто‑то, стоявший за спиной, - не трогай эти цветы, если хочешь видеть.
- Что видеть?
Ветер крепчал, еще немного, и повалит деревья, или же подхватит Евдокию, будто бы она пушинка, понесет за тридевять земель да во дворец к королевичу, чтоб как в сказке. От этакой фантазии самой смешно стало: на кой Евдокии королевич, когда у нее Лихо имеется?
- Не забывай об этом, - велел тот же голос, и Евдокия обернулась.
Никого?
- Не забывай…
- Не забуду, - пообещала она, разжимая кулак, и ветер подхватил глянцевые лепестки курослепа, поднял, закружил в вихре - танце… когда она сорвать успела‑то?
Шпильки жгли ладонь.
А с виду обыкновенные, тоненькие, легонькие. С синими головками из аквамарина, да только в лунном свете камень глядится почти черным.
Но ведь жгут.
И острые… тянет потрогать, да только Лихо знает, сколь опасно поддаваться таким вот желаниям. И шпильки ссыпает на стол.
Наклоняется.
Вдыхает запах…
Металл. И волос… Евдокиины волосы пахнут по - особенному, жасмином и еще сухими осенними листьями. Медом - самую малость. Молоком. Хлебом.
Нет, не то ему…
…запахи сползали один за другим.
Снова металл.
И на сей раз тяжелая вонь, каковая бывает на скотобойнях. От этого смрада губа подымается, а в горле клокочет ярость. Но Лихо справляется, и с нею, и с собой…
…шпильки из шкатулки.
…шкатулка на столике резном, том, который матушка в подарок прислала…
…столик Евдокии нравился. На нем чудесно помещались и шкатулка вот эта, и зеркальце круглое на подставке, и склянки - скляночки, множество склянок - скляночек… но в ту комнату чужие не заглядывают. И значит, из своих кто‑то.
Лихо открыл глаза и отстранился.
- Панна Евдокия спят ужо, - сказала горничная и зевнула. Сонная девица. Даже днем сонная, дебеловатая… сестры прислали с рекомендациями, а Лихо и принял… тогда‑то казалось, что помочь хотят.
Наивный.
Родня…
- Иди сюда, - велел он. - Садись.
Села.
Широкоплеча, по - мужски. Круглолица. Некрасива, пожалуй, но это не недостаток для горничной. Что Евдокия о ней говорила?
Ничего, пожалуй. Не жаловалась, но…
- Ты взяла шпильки?
Молчит. Смотрит коровьим безропотным взором.
- Как тебя зовут?
- Геля…
- Послушай, Геля… скажи, пожалуйста, ты брала шпильки?
- Брала. Как есть, барин. Брала.
- Когда?
- Сення. Аккурат как барыню наряжала, так и брала… она ишшо сама велела, возьми, мол, Геля те самые шпилечки, которые синенькие… а так бы я…
Издевается?
Или на самом деле настолько глупа?
Сидит, выпялилась, и не моргает даже. Глаза темные. Ресницы светлые, длинные… и выражение лица такое, что поневоле глаза отвести охота.
- Геля, - Лихо наклонился, вдохнул запах девки.
Сено. И молоко.
И еще пыль… тело распаренное, сонное… моется она нечасто, верно, полагая сие делом дурным, а волосы пивом полощет, оттого и прицепился к ней особый дух, который бывает у пива и свежего хлеба, чуть кисловатый, но приятный.
- Послушай, Геля… я не хочу привлекать к этому делу полицию. Но если ты станешь упрямиться, то позову.
- Навошта?
- Потому как кто‑то взял вот эти шпильки, - Лихо коснулся их когтем. - И отнес к колдовке, а та навела порчу. И моей жене теперь дурно… она и умереть может…
- Неа, не помре, - с уверенностью заявила Геля. - Бабка казала, это с ее болезня выходит.
- Какая болезнь?
- Так вестимо какая, - Геля шмыгнула носом. - Женская. Когда болезня выходит, то оно завсегда тяжко. Я в тым годе как слегла с лихоманкою, так тая все косточки крутила. Я уж думала, конец настанеть. Ан нет, болезня вышла, и усе.
Лихо заставил себя сидеть спокойно.
Улыбаться.
Правда, улыбка вышла не такой, потому как Геля отшатнулась и перекрестилась даже.
- Богами всеми клянуся! - залопотала она. - Не мыслила я дурного! Подмогчи хотела! Барыня вон скока замужем, а деток нету и нету… она‑то гордая, молчит… мне маменька ишшо казала, что городския все занадто гордыя. А от гордости одни беды…
- И от глупости.
Геля не услышала, а быть может, и не поняла.
- Я‑то сразу смекнула, что у нее болезня во внутрях живет. И надобно болезню тую прогнать. Тогда и ребеночек будет.
- Моя жена…
- Несчастливая, барин. Вы хоть меня прямо туточки покусайтя, не боюся я правду говорить. Баба без ребятеночка счастливою быть не могет. А что молчала, так, небось, боялася, что сошлете ее…
- Куда?
- В монастырь. У благородных же ж так водится, коль женка не по нраву, то в монастырю ее… и про то все говорят…
…этим "всем" Лихо сумеет языки укоротить. Только сначала с одной дурой разберется.
- А мне хозяйку жалко, аж прям до слез! А туточки одна бабка есть, которая женские все болезни на раз выводит…
…подсунули.
…сначала девку безмозглую… навряд ли сестрицы по злому умыслу действовали, скорее уж шутка дурная, дать негодную прислугу, будто бы любезность оказав.
Будет им и ответная любезность.
Хватит. Наигрался Лихослав в родственную любовь.