- Не сможешь, - согласилось отражение. Сегодня оно было более темным и каким‑то размытым, точно смотрелась Богуслава не в зеркало, но в грязную болотную воду.
- Значит, я буду от тебя зависеть… и если ты вдруг решишь, что я тебе больше не нужна… я ничего не смогу сделать. А раз так, то к чему эти игры… я понимаю… и принимаю твои условия. Я… хочу жить. Здесь и сейчас… не старухой… не в монастыре, ты права, монастыри не для меня… я… я ведь княжна…
- Княгиня. Будешь.
- Буду ли…
- Будешь, - отражение качнулось, и на мгновенье Богуславе показалась, что зеркало прорвется рыбьим пузырем, выплеснув болотную воду прямо на ковер. - Мне нужна своя княгиня… красивая княгиня… яркая… женщина - свеча, к которой полетят глупые мотыльки…
Ее голос звучал уже не в ушах, в голове.
- Ты красива… а станешь еще более красивой… притягательной… и не найдется мужчины, который способен устоять перед тобой.
- Зачем это тебе?
- Месть. И власть. Сила… я ведь тоже хочу жить… не там, где сейчас живу. Монастырь, Богуслава, это не самое худшее, что может приключиться в жизни.
И Богуслава поверила.
Но… это не значит, что она пересмотрит свое решение.
- Не думай обо мне, Богуслава… для начала займемся твоими бедами…
…и актриска умерла.
…Богуслава видела эту смерть. Она выскользнула из дому, и никто из дворни не заметил Богуславу, как и было обещано… извозчик вмиг домчал до площади… актриску Велеслав устроил неплохо, снял ей квартирку в приличном доме…
Пять этажей.
И зимний сад на крыше… она и вышла в этот зимний сад, а затем и на крышу. К самому краю… и шагнула, руки раскинув. Летела.
Упала.
Разбилась. Богуслава зажмурилась за мгновенье до удара, не потому, что не желала видеть его, напротив, она хотела слышать, еще дома она дрожала, предвкушая этот сладкий звук…
Не обманулась.
Домой она вернулась счастливая и этого счастья хватило на несколько дней…
…давно это было…
…три флакона тому… Богуслава и сама не заметила, как стала отмерять время не часами и минутами, но именно флаконами.
Каплями темно - рубинового колера, которые окрашивали вино в темные тона. И во вкусе появлялась такая характерная горечь… Богуслава старалась пить это вино неспешно, с трудом удерживаясь от того, чтобы не подобрать капли, что оставались на дне бокала.
Это ведь несколько секунд ее, Богуславы, жизни…
…экипаж остановился. И Богуслава не без сожаления вышла, тело еще было немного чужим, неподатливым. Всегда по возвращении Богуславе приходилось наново привыкать к нему, такому… неприятному… тяжелому… и еще одежда эта…
- Держи, - она бросила извозчику сребень, не сомневаясь, что монету он поймает, а после и не вспомнит, откуда она взялась.
Никогда ведь не вспоминали.
И к лучшему…
Она дернула ленты, испытывая преогромное желание содрать неудобную шляпку, а следом за ней - и шпильки из волос вырвать… мелькнуло смутное воспоминание, что‑то такое, со шпильками связанное… и с колдовкой, которая жила на окраине… склочная старуха, способная лишь ныть да жаловаться. Ко всему близость смерти заставила ее о душе думать… а душа давненько заложена и перезаложена…
И Богуслава от этих воспоминаний отмахнулась: ни к чему ей ни лишние знания, ни лишние печали.
Да и некогда стало в своей - чужой памяти копаться.
- Где ты была? - Велеслав выступил из сумрака.
Снова пьян.
И зол.
Бестолковый… воображает себя сильным, а на самом деле слаб, но так даже проще… сильный супруг мешал бы, а этот…
- Я же не спрашиваю, где бываешь ты, - Богуслава бросила шляпку на столик.
…а перчаток жаль, хорошие, из тонкой лайки, Богуслава только - только привыкла к ним. В последнее время ей тяжело приходится с одеждой, уж больно та мешает.
- Прекрати! - Велеслав заступил дорогу.
Наклонился, дыхнув в лицо перегаром.
За руку схватил.
- Отпусти, - Богуслава не испугалась, напротив, она замерла, предвкушая…
…а ведь он сам боится.
…у страха потемневшие глаза.
…острый запах алкоголя, который дает супругу иллюзию смелости.
…дрожащая жила на шее, перетянутой жесткой петлей галстука.
- Ты… ты… - он не выдерживает прямого взгляда и не отпускает, отталкивает Богуславу от себя. - Отродье… тьмы… завтра же… подам… жалобу… пусть разбираются… где ты по ночам шляешься… и чего творишь…
- Глупый, - на запястье остались красные следы от его пальцев. И Богуслава потрогала их. - Чего ты боишься?
- Ничего я не боюсь!
- Неужели?
Она протянула руку, но Велеслав не позволил коснуться себя, попятился, едва не сбив столик, тот самый, со шляпкой.
- Ничего не боишься… ты напишешь донос… и его рассмотрят… полагаю, быстро рассмотрят… особенно, если ты к братцу обратишься. Себастьян ведь не откажет в помощи… он меня ненавидит.
Богуслава отступала к лестнице.
Шаг за шагом, на цыпочках, и юбки приподняла, чтобы видны были и туфельки ее, некогда светлые, и ноги стройные… не хуже, чем у актриски…
- Он ухватится за такой шанс… и я отправлюсь в лечебницу. Или в монастырь.
Велеслав смотрел на эти ноги.
- Меня это опечалит, но пожалуй, я утешусь тем, что твоя печаль будет столь же глубока…
Смотрел.
И дышал. Тяжело дышал… судорожно… и покачнулся, сделал шаг навстречу, но Богуслава вытянула руку.
- Не спеши, дорогой… подумай… ты ведь подписал договор, верно? И папенька мой помнит о том… о том замечательном пункте, который говорит, что если вдруг со мной случится какая‑нибудь неприятность… скажем, вздумаю я в монастырь уйти… или в лечебницу… то приданое вернется к нему…
- Ты…
Хриплый голос.
Злится дорогой супруг… такой забавный… такой глупый… и Богуславе нравится его дразнить. Она крутанулась на носочках, словно та балеринка, которая была после актриски… тщедушное немочное создание… никто не удивился, когда она заболела…
…чахотка случается со всеми.
А балеринки еще и питаются плохо, фигуру блюдут. Будто бы там было, что блюсти.
- Я, дорогой, всего лишь я… я буду в монастыре, папенька при деньгах… с монастырем он, пожалуй, поделится… конечно, поделится… полмиллиона - хорошее приданое для Вотановой невесты… а четыре с половиной папеньке отойдут. Прямая выгода.
Шаг в сторону.
И навстречу.
На сей раз супруг не ускользнул, отшатнулся только, когда острые коготки Богуславы коснулись щеки.
- Не бойся, дорогой. Я тебя не трону. Мне ведь не хочется в монастырь. А ты привык к нынешней жизни… я ведь подписываю чеки, не спрашивая, куда уходят деньги… я терплю твои попойки…
Она гладила Велеслава по голове, перебирала пряди волос, жирноватые от бриллиантина, пахнущие кельнской водой и дешевыми пошлыми духами… мог бы хотя бы ванну принять.
Но ванна - слишком сложно для будущего князя Вевельского.
- …я не мешаю тебе заводить любовниц…
- Только почему‑то они умирают…
Он попытался отстраниться, но запахи, близость мужчины неожиданно взбудоражили Богуславу, и мужа она не отпустила, прильнула к груди, царапнула шею.
- Разве я в том виновата? Выбирай девок покрепче…
- Выберу, не сомневайся…
- Не сомневаюсь. Велеслав, если ты хочешь разговора, - она поднялась на цыпочки и теперь шептала в ухо, касаясь губами его, дразня близостью, на которую супруг отзывался, пусть бы и сам ненавидел себя за эту слабость. - То мы поговорим… откровенно… мне безразличны твои увлечения… а взамен я прошу лишь не обращать внимания на… мои слабости… мы вполне можем ужиться. Более того…
Она лизнула его во влажную щеку и закрыла глаза, наслаждаясь вкусом.
Кровь была бы слаще… но не время, не сейчас…
- Более того… я помогу тебе стать князем… ты же желаешь избавиться от братца, верно? Но та выходка с лошадью - глупость, Велеслав… детская выходка…
Его сердце колотилось, что сумасшедшее.
- Если бы ты посоветовался со мной…
- Ты…
- Помогла бы…
- Я не хочу, чтобы он умер…
Какая умиляющая наивность… но запах вина опьяняет и Богуславу…
- Он мой брат. Я люблю его…
- Он не умрет, - с чистым сердцем пообещала Богуслава. - Он просто исчезнет… уйдет туда, где самое место таким, как он…
- А купчиха?
Теперь страх сменился надеждой, и Богуслава с трудом удержалась от того, чтобы не рассмеяться: и это женщин называют ветреными? Не так давно супруг кричал, грозился расследованием, а теперь смотрит, ожидая, что Богуслава одним взмахом руки решит все его проблемы.
На его проблемы ей плевать.
Но есть общие…
- Она тоже уйдет. В монастырь…
- Когда?
- Скоро, дорогой… не надо спешить…
…колдовку найдут не раньше, чем дня через два.
…тогда же панна Вильгельмина вспомнит о письме, которое по рассеянности и с недосыпу, не иначе, сунет в секретер, к счетам. Она будет искренне раскаиваться, просить прощения и, быть может, ее простят, потому как княжичу самому следовало проявить благоразумие и письмо сие оставить в полицейской управе.
…Геля о письме и не вспомнит, как не вспомнит о шпильках и собственных откровениях, день нынешний вовсе сотрется из ее памяти, смешавшись с днями иными.
…а Лихославов конюх преисполнится уверенности, что ехать княжич собирался до поместья.
Жаль, что Себастьяну Вевельскому нельзя просто подправить память, но у него найдутся иные неотложные дела, глядишь, и позабудет ненадолго о младшем брате.
Два дня… и Лихослав Вевельский навсегда исчезнет из Познаньска, Евдокия отправится в монастырь, Богуслава станет княжной Вевельской, а там… сколько прилично будет выждать? Месяц? Два? Старый князь донельзя раздражал ее, что взглядами, что шуточками сальными, что намеками, будто бы ему одному известна превеликая тайна Богуславы… нет, пожалуй, месяца будет достаточно.
- Ты все хорошо придумала, - Велеслав все же отстранился, - а что будет со мной?
- Ничего.
Пока ничего…
Глава 10. Где речь идет о неких странностях, которые пока кажутся мелкими, не имеющими особого значения
Аврелий Яковлевич в покойницкой гляделся этаким случайным гостем, каковой направлялся в клаб либо же иное место, более соответствующее благообразному его обличью, однако свернул не туда. И ему бы раскланяться да убраться восвояси, выкинув из памяти пренеприятнейший эпизод, а он не спешит, прохаживается по зале, тросточкой постукивает да головою вертит, не иначе, как из любопытства.
Сии мысли с легкостью читались по лицу молодого медикуса, которого только - только к госпиталю святой Бонифации приписали, и оттого был он счастлив, что в неведении своем относительно неурочного гостя, что в раздражении, возникавшем единственно от неспособности гостя оного выставить прочь.
- Примите, милейший, - Аврелий Яковлевич скинул кротовую шубу, оставшись в черном фраке, и вправду, несколько неуместном в нынешних обстоятельствах. Однако же покойники были чужды этикету, а медикус, вспыхнув маковым цветом, шубейку взял.
- Знаете, - произнес он, гордо вздернувши остренький подбородок. И реденькие усики, отпущенные, вестимо, солидности ради, вздыбились, отчего медикус сделался донельзя похожим на помойного кота.
- Не знаю, - почти благодушно ответил Аврелий Яковлевич и подал медикусу перчатки. Белые.
Театральные.
Пальцы сплел, потянулся так, что косточки захрустели… подумал было скинуть и фрак, но все ж в покойницкой было прохладно.
Аврелий Яковлевич помнил еще те времена, когда место сие располагалось в подвалах госпиталя святой Бонифации, где и стояли огромные ванны с зачарованным льдом. В лед трупы и скидывали, порой по два, по три… порой и поболе, особливо, если то были трупы бродяг, каковые надлежало передать университету. За этими хирурги спускались самолично, желая выбрать, что получше. И порой устраивали свары прямо там, не чинясь покойников, а бывало, что и до кулаков дело доходило.
Нынешние медикусы, те послабей будут. Небось, этот вот, что суетится зазря, едва из костюмчика своего не выпрыгивая, вряд ли б осмелился могильщиков нанять, чтоб принесли труп - другой - третий помимо положенных от больнички…
Аврелий Яковлевич покачал головой и взмахом руки отогнал назойливые воспоминания. Славные были времена… все времена в чем‑то да славные.
- Вы… вы…
- Из управы я, - Аврелий Яковлевич втянул тяжелый воздух, в котором мешалось множество запахов, и в совокупности своей не способных перебить один - мертвечины.
Остались в прошлом ванны со льдом.
И холодные столы.
Ныне чары лежат на самой стене, в которой и обустроили ячейки для хранения тел. Морозят их крепко, оттого и на вскрытие загодя извлекают, позволяют оттаять. Либо же вовсе не морозят, ежели труп свежий, как тот, что должны были уже доставить.
- Извините, - буркнул медикус, щипая себя за ухо. - Вы не похожи на полицейского.
- А я не полицейский.
От того тела пахло свежей кровью, и Аврелий Яковлевич вынужден был признать, что запах этот куда более соответствовал месту, нежели его собственная кельнская вода с ея сандалом и цитроновыми нотами.
- Ведьмак.
- Извините, - повторил медикус и отступил, а руки за спину спрятал, небось, кукиш крутит, наслушавшись бабьих сказок про то, что кукиш от сглаза самое верное средство.
- Извиняю, - Аврелий Яковлевич был настроен благодушно. - Покажи тела… сегодняшнее и вчерашнее заодно уж, и можешь быть свободен. Хотя нет…
Он огляделся.
- Инструмент подай. И пошли кого в управу. Пусть князя Вевельского сюда пришлют… могут и еще кого, но князя - точно…
- Х - хорошо.
Медикус отступил еще на шажок.
- Инструменты мы здесь храним, - двигался он бочком, верно, стесняясь кукиша, и все же не решаясь остаться без этакой надежной защиты. - В шкафчике… вот…
Он попытался открыть шкафчик левой рукой, но хлипкие дверцы проявили вдруг неожиданное упрямство, и медикус покосился на Аврелия Яковлевича, подозревая в том упрямстве его ведьмаковскую злую волю…
- Иди уж, - Аврелий Якволевич шевелил пальцами, разминая. Давненько ему уже не случалось вскрытий проводить. - Про князя не забудь…
А сам спиной повернулся и тоже кукиш скрутил.
Из вредности.
- Сердце красавицы… - в опустевшей зале, освещенной троицей новомодных эдиссоновских ламп, голос звучал глухо, некрасиво. И Аврелий Яковлевич замолчал… в воцарившейся тишине стало слышно, как возится ветер, где‑то там, наверху, где стояли еще древние хрупкие оконца в истлевших рамах, как стрекочут электрические сверчки, грозясь темнотой…
- Уж я тебе, - мигнувшей было лампочке Аврелий Яковлевич погрозил пальцем. И та послушно вспыхнула, загудела, точно оправдываясь.
Следовало признать, что свет, рождаемый ими, был ярким, пусть и несколько желтоватым, но для работы он подходил куда лучше газового или же свечного.
Начал Аврелий Яковлевич со свежего тела.
- Сердце красавицы… - забывшись было, начал он, но осекся. Сердца в груди как раз и не нашлось. - От же, затейник… а фрак следовало бы снять… испортится теперь. Но ничего… фрак - это по сути ерунда… многое тут ерунда, но понимать это начинаешь не сразу.
Он привычно заговорил с покойницей, которая лежала смирнехонько, тихая, некрасивая.
- Вот ты поняла? Навряд ли… о вас плохо говорить не принято, но скажи, кто скажет о тебе хорошо? То‑то и оно… впрочем, сомневаюсь я крепко, что есть тебе ныне дело до людей с их разговорами. А божий суд, говорят, справедлив…
Аврелий Яковлевич работал неспешно, в свое удовольствие, и к появлению Себастьяна с покойницей уже закончил.
- Развлекаетесь? - ненаследный князь спускался бегом.
- Да и ты, вижу, не скучаешь…
- Есть такое… с Лихо неладно.
- Зовет?
- Зовет, - Себастьяну в покойницкой было неуютно. Сразу возникали мысли о высоком, духовном… тянуло перекреститься и помолиться, просто на всякий случай, авось в милости своей Вотан и попридержит слепую жницу… или сама она отступится, потом‑то, конечно, вернется, но…
Сразу заныли старые шрамы.
- И с Евдокией…
- Завтра гляну, - Аврелий Яковлевич запустил пятерню в бороду и поскребся. - Неладно что‑то в Познаньске…
- Да я уж понял, - стол, на котором возлежали останки, аккуратненько простыночкой прикрытые, Себастьян обошел стороной. - Хреновый из вас предсказатель…
- Какой уж есть…
Простыночку ведьмак сдернул.
- Посмотри, что видишь?
- Трупы.
И весьма неприглядные, пусть и случалось Себастьяну всякого повидать, но до сих пор не сумел он привыкнуть к виду мертвых тел. Все удивительным казалось, как это так, что вот еще минуту, час или день тому жил человек, ходил, разговаривал, а вот уже его и нет, но есть груда мяса.
- Себастьянушка, ты нос не вороти, гляди хорошенько, - Аврелий Яковлевич пальцы переплел, вытянул руки так, что косточки премерзко хрустнули.
Вспомнились сразу и привычки его нехорошие, заставившие Себастьяна отступить.
- Вы… это… с оплеухами погодите.
Аврелий Яковлевич голову к плечу склонил.
- Я, может, еще не до конца здоровый… потравленный, между прочим…
Ведьмак хмыкнул.
- Трупы я вижу! Два трупа! Женских… это вот, - Себастьян вытянул палец и ткнул в замороженный, - панна Зузанна Вышковец, сваха… сорок три года. Вдовая. Сватовством занимается уж десять лет как, переняла опыт от матушки, а та… в общем, потомственная сваха. А это - Нинон… некогда была известною особой, да и теперь славы не утратила. Правда, сама уже старовата стала для работы с клиентом, но для сводни - самое оно… на нее мы давненько заглядывались…
- Что ж не брали‑то?
- Да не за что! Почтенная вдовица… живет наособицу, тихо… просто благостно. В храм вот ходит каждую неделю, свечи ставит, голубей покупает… а заодно и девчонок, которые в Познаньск за лучшей жизнью едут. Она им курсы обещает… рекомендации… место хорошее…
Нинон некогда была красива, Себастьян видел магснимки: крупная статная женщина, с копною светлых волос, с раскосыми лядащими глазами, в которых даже на снимках сохранилась этакая характерная кошачья ленца.
Нинон была из центровых, из особых, пока не завязалась с Яшкой - Соловьем… а тот уже, одуревши от любви, и полетел по красной дорожке. Банду собрал, беспредельничать начал… да в кровавом угаре много крови полиции попортил.
Но и на плахе Нинон в любви клялся, просил, чтоб передали… и перед казней письмо слезливое писал, умоляя помнить "сваво Яшаньку". Нинон, верно, помнила или хотя бы поминала недобрым словом, поелику свои десять годочков, от судейской милости перепавших, отбыла до самого распоследнего дня.
А после нашла олуха из ссыльных, оженилась да, супруга в Вотановы выси спровадив - ссыльные народец слабый, сплошь чахоточный - вернулась в Познаньск честною бабой.