– На предохранитель надо поставить, – напомнила она. Но переключатель не хотел подниматься, а почему, оба не знали. Отец Дмитрий неловко запихнул пистолет в кобуру и, отступая, вышел на террасу. Там только смог повернуться. И побежать.
Путь до церкви занял, казалось, мгновения. Он взлетел на пустой холм, со стороны кладбища поросший вязами, и раскрыв дверь, бросился к алтарю. Остановился перед образами. В глазах прыгало, он с трудом нашел лик Спасителя, потускневший, увядший. Казалось, на старой трехсотлетней иконе Он сам превратился в ожившего мертвого.
Батюшка опустился на колени. Сердце трепетало, мысли путались. Образы, виденное совсем недавно смешивалось с образами иконостаса. Смешивались, покуда он уже не мог отыскать различия.
– За что, скажи мне? – через силу произнес отец Дмитрий. – Прошу, ответь, за что?
22.
– Ну что, ты ко мне или я к тебе? – вот примерно с этих слов все и началось. Оперман переоделся, сменив домашнюю рубашку на футболку и отправился в путь. До главного здания МГУ, где, в крыле общежития, обитал его приятель, Борис Лисицын, было не так далеко, полчаса на тридцать девятом трамвае, если подойдет быстро.
Они с Борисом были знакомы уже лет десять. Люди разные, тем не менее, быстро сошлись еще в самом начале века, и каким-то неведомым образом прилепившись друг к другу, продолжали держаться. Трудно сказать, что именно их связывало, больше разъединяло, однако, они умудрялись находить, и общие темы, и то, что их товарищество по-прежнему интересно обоим. Они различались даже внешне – Леонид высокий, стройный, с льняными, изрядно поредевшими волосами, удивительно смотрелся на фоне низкорослого крепыша Бориса, жаркого бронзовокожего брюнета. Хотя согласно их фамилиям, все должно быть наоборот.
Быть может, это тоже вносило определенную гармонию?
Трамвай ждать долго не пришлось. Минут через пять он подъехал, пышущий жаром вагон, чьи окна и люки были распахнуты настежь; подергавшись на стыках, рванулся вперед. А через минуту столь же резко остановился перед новым светофором, не решаясь проехать на желтый свет. Оперман с самого детства ездил на этом чуде транспорта, должен был привыкнуть, к его поспешной неторопливости, но так и не смог.
Он занимал старую квартиру в сталинском доме, оставшуюся от родителей, ныне упокоенных на Хованском кладбище. Невыразительная однушка с вечно текущими трубами, в ней все осталось с времен оных. Странное дело, старые вещи он старался не выбрасывать, даже если не мог измыслить им ровно никакого предназначения, просто оставлял "на крайний случай", складировал по антресолям, сам стараясь втиснуться в постоянно сужающееся пространство; противоположность ему Борис, ну да, вечная противоположность, обладал только тем, в чем нуждался. А потому аскетическая, почти монастырская его обитель – комнатка на пятнадцатом этаже общежития, – выглядела почти нежилой.
Если бы не вымпел со свастикой в углу над рабочим столом. Он сразу бросался в глаза вошедшему, заставляя того неприятно поежится. Не был исключением и Оперман, впервые переступивший порог комнаты Бориса. Но с тех пор столько воды утекло – он вроде бы притерпелся к более чем странному увлечению своего приятеля символикой времен Третьего Рейха. До сих пор не понимал, почему не разорвал отношения в тот же день, когда увидел свастику. У них случился не слишком приятный разговор о концлагерях, Леонид поспешил распрощаться, а потом неделю не переписывался с Лисицыным. И только, когда Борис позвонил сам, попросил прощения…. Словом, на следующий день пришел еще раз.
Как будто издевка над родней деда, сгоревшей в Треблинке.
Трамвай прибыл на конечную, площадь Джавахарлала Неру, до МГУ рукой подать. Но пересекши перекресток Оперман мимо остановки не пошел, там было невообразимое столпотворение студентов, Леонид, терпеть не могший каких бы то ни было сборищ, решил обогнуть толпу стороной. В памяти сразу всплыли кадры, как некий пацан, нанюхавшийся "кокса", влетел на своем "ниссане" именно в эту остановку, пусть и случилось это больше года назад. Суд шел вяло, долго, нудно студенты не выдержали, вышли на улицу протестовать, их митинг подавили немедля и с обычным остервенением. Если и сейчас назревает что-то подобное, лезть в петлю явно нежелательно. Мало что у него в паспорте могут найти малахольные менты. Они и так набраны из всех концов страны и мира, точно Иностранный легион. А потому зубами будут цепляться за свою должность, дающую безусловное смирение граждан и возможность почти полной безнаказанности во время несения службы и в свободное время. Что милиция коррумпирована и не предназначена к несению своих обязанностей, а московская особенно – об этом не говорил только ленивый. Да только где сейчас эти ленивцы – за оскорбление при исполнении мотают свои срока.
Лучше помолчать да пройти мимо. Целее будешь.
Он пошел аллейкой, свернул путаными проходами к главному зданию, и наконец, добрался до пятнадцатого этажа. Борис встретил его в коридоре, как обычно. Света на площадке лифта не было, приходилось встречать гостей, чтобы те не угодили в груды разваленного повсюду преподавательского барахла, не помещавшегося в комнатах.
– Народ от жары как с ума посходил, – заметил Леонид, садясь в кухоньке на предложенный табурет и отпивая глоток прохладного зеленого чая. Сразу полегчало.
– Я прочитал одно интересное сообщение на форуме, вернее, на нескольких форумах. Модераторы старательно удаляли их, но те все появлялись. В двух словах – это беженцы с кладбищ.
– Не понял? – Оперман потряс головой, сбрасывая налипшие на лоб волосы.
– У тебя знакомый есть в Ярославле, ты бы ему позвонил по этому поводу. А так, что я прочитал, вроде бы сказка, вот только фотографии… – Борис включил ноутбук, выискивая сохраненные материалы. Показал Оперману. Тот покачал головой и решил позвонить Тихоновецкому. Но телефон упорно отказывался отвечать, сообщая, будто абонент недоступен.
– Похоже, его уже загребли, – мрачно подытожил Борис. – Он часто в милиции оказывается?
– Постоянно. Раз в пару месяцев это точно. Настырный парень, вечно лезет не в свое дело. Одним словом, настоящий журналист.
– Сейчас таких наперечет, – Борис хмыкнул. – Всех давно почистили.
И замолчал резко. Тишина обуяла комнату.
В стране происходило что-то непонятное, непостижимое, происходило, похоже, не первый день, но что именно, оба узнать не имели ни малейшей возможности. И от незнания этого могли лишь строить невнятные предположения и размышлять за кухонным столом, выдвигая гипотезы самые невероятные. А когда это надоело, перешли к делам более привычным. Поговорили о кино, Борис занимался переводами немецких фильмов, язык он знал в совершенстве, когда к нему попадала копия, погружался в работу полностью, забывая о своих непосредственных обязанностях математика. В этот раз ему переслали фильм "Барон Мюнхгаузен" сорок второго года выпуска, к которому он со слуха писал субтитры.
– А первым я переводил документальный фильм "Вечный жид", – неожиданно вспомнил Лисицын. – Помнишь, показывал.
– Да уж, конечно, помню…. А я еще критиковал Геббельса за тупость, – нежданно для себя разгорячаясь, отвечал Оперман. – На редкость убогая пропаганда. А ведь достаточно было сказать правду. И про закрытость еврейских общин, и про глухую ненависть ко всякому нееврею; ведь это единственная религия в мире, которая различает своих и чужих по национальности. Вон в Израиле до сих пор нет светских браков. То есть либо вы муж и жена по местным законам, либо вообще никто. Хотя нет, вроде бы есть соглашение с Кипром, но так это ж тот еще оффшор. А, вообще, если вспомнить правоверного датишника, который, дабы избегнуть всякого контакта с погаными гоями, в миру ездит только в перчатках, чтобы не осквернить руки прикосновением к тому месту, где прикасались нечестивые. Кстати, в Израиле они и живут на халяву.
– Не понял? – ожил Борис.
– Нигде не работают, ничего не делают, только Тору читают и лбом об Стену Плача стучатся. С гоями не разговаривают, сидят в своих кибуцах, им туда завозят все необходимое, чтобы не дай бог, не нарушить чего. Они, как опора нации, на полном пансионе у правительства, в Израиле специальный налог введен для всех остальных на содержание правоверных, – он ухмыльнулся, глядя на остекленевшие от удивления глаза Бориса. – Ну да Израиль-то религиозное государство, вообще, странно, что его хотя бы по спортивной части причисляют к Европе. Если вспомнить, что в субботу у них вообще ничего не работает, а уж по праздникам я просто молчу. Так что все эти экскурсы в жизнь правоверных евреев, которые там суть власть, двадцать раз перечеркнут все их полнощные стенания. Плюс еврейская энциклопедия, еврейские олимпийские игры и все прочее, чтобы только выделиться среди других и доказать собственную значимость. И ведь доказывают, стоит только появиться жалостному фильму о судьбе еврея, он в момент отхватывает гору наград. Я еще молчу про холокост. Фабрики дымили будь здоров, но теперь выясняется, что сжигали ну сплошь евреев, остальные вроде бы ни в счет.
– По мне так количество уничтоженных явно завышено победителями. По понятным причинам.
– Неважно. Стоит вспомнить, что нет такой страны, которая бы не устраивала еврейские погромы за последние две тысячи лет, все одним миром оказываются мазаны. Так что поддерживают, скрипя зубами. Вводят, что уж просто смешно и глупо, наказание за отрицание холокоста. Как за распространение свастики. Можно подумать свастику Гитлер изобрел. И у нас в церквах ее нет. Или в той же Европе. Или на керенках.
– Вот именно, – подхватил Борис. – На Гитлера модно сваливать все, что сами устраивали. Нашли козла отпущения. Ну как же, победителей не судят, только побежденных. И будто сами свои хрустальные ночи не устраивали. Да в то же время. Одну Францию вспомнить. Хотя вот парадокс, после его смерти, до девяносто второго года во многих землях Германии правили именно нацисты и никто их не трогал. Те, кто работал в лагерях смерти, тоже остались при своем. А вот действительно неординарную личность предпочли сжечь во славу грядущего Хама. Так что теперь евреи считаются высшей расой, и попробуй их тронь. Задавят в момент, как палестинцев, которых за людей вообще никогда не признавали.
– А если вспомнить, что главный, после Пасхи, праздник у евреев – Пурим, праздник жребия, когда евреям персидский царь разрешили геноцид амаликитян. Во время тех гуляний евреи уничтожили, это из книги Есфирь, до семидесяти пяти тысяч человек. Они до сих пор проводят гуляния с песнями и плясками по поводу этого геноцида, – он помолчал чуть и добавил: – А вот геноцид армян Израиль в жизни не признает. Ведь тогда придется делиться правами высших существ, а им это надо?
Оба помолчали, выдохшись. Затем попили чайку с пирожными.
Наступившее молчание прервал Борис:
– Вчера звонил отцу. Хотел съездить в отпуск в Самару, навестить. Не получилось, опять поругались.
– Из-за этого? – Оперман осторожно кивнул в сторону комнаты со свастикой.
– Не только. Он всегда терпеть не мог, когда я поступаю против его воли. Ну как же, поперся на матфак, когда надо было на юридический. В его фирму очередным консультантом или правоведом, или не знаю, на что он тогда рассчитывал, пятнадцать лет назад. Все равно его сожрали оба кризиса, не один, так другой. И теперь его бесит, когда я перевожу семье деньги. И еще больше, если вдруг запаздываю с переводом. А свастика… так предлог.
– Моя мама считала себя православной еврейкой. Даже выкопала какую-то организацию "Евреи за Иисуса". Очень молилась, особенно, когда совсем тяжко стало, отец продавал газеты в электричках, а я торговал книгами в спорткомплексе "Олимпийский". Это в девяносто третьем было. Отца избили за то, что влез не на свою территорию. Я разрывался между институтом и этой чертовой работой: книг до фига, а вот деньги мгновенно превращались в труху. Год такой, инфляция безумная. Не знаю, как мы это выдержали. Наверное, потому только, что мама раз сварила библию вместо супа. Уверяла, очень поможет в бизнесе, – он помолчал и продолжил, не поднимая головы. – В дурке она и года не протянула. А потом отец. Он ее очень любил. Не смог…. Да и мои взгляды его всегда пугали. Особенно, когда мама….
– Оба мы с тобой отщепенцы, – мягко, почти нежно, заметил Борис. Леонид кивнул неохотно, не пытаясь возразить. – Ты давно воюешь?
– С развала, наверное.
– Почти двадцать лет. Я гораздо меньше. Да, это срок.
– Это проклятье.
Он не ответил. С течением времени на город лениво наползали сумерки, обволакивая ненасытную утробу столицы, успокаивая бег транспорта и заставляя пешеходов расходиться по домам. В воздухе чуть посвежело, столбик термометра отлип от тридцатипятиградусной отметки и потихоньку пополз вниз.
– Сейчас в горах хорошо, – сказал Оперман. – Днем жарко, зато ночь прохладная. Когда я последний раз был в Сухуми, еще до всех этих войн….
Он не договорил, и стал прощаться. Борис проводил приятеля до лифта, они тряхнули последний раз друг другу руку и разошлись. Когда Леонид сел в трамвай, запад озолотился последними лучами светила.
Тридцать девятый привычно трясся, отматывая остановку за остановкой. Народу было уже немного, человек двадцать, час пик давно миновал. Когда он пересекал Профсоюзную, запад окончательно погрузился в темноту. Леонид не оглядывался, чтобы смотреть на закатившееся за дома светило, его мысли блуждали где-то далеко. Пока шум у турникета не заставил его вздрогнуть и оторвать взгляд от стекла. Какой-то пьяненький, плохо соображающий мужичонка пытался пролезть под рога турникета, водитель шумел на него, но мужчина в трепаном костюме не обращал ни на кого внимания. Пока не пролез окончательно, водитель попытался вытащить его назад, но тот, не долго думая, куснул его в руку. Шофер шарахнулся, крикнул матерно, а мужичонка бросился к ближайшим пассажирам и, словно контролер, принялся кусать всех по очереди.
Минута или больше была проведена в молчании. Никто не понимал, что происходит. Оперман сидел, как обычно, в самом конце салона, еще когда до него доберется мужичок. Внутренне он сжался, готовясь дать отпор. Представляя, как ударяет ногой по лицу мужичонки, внутренне содрогаясь от этого удара.
Наконец, неловкость, вызванная появлением безумца, оказалась преодоленной. Женщины, уже покусанные, набросились на него, кто-то подбежал к водителю, потребовал немедля открыть двери. Или вмешаться, ведь буйный. Бешеный.
Трудно сказать, кто первым произнес это слово "бешеный", но только оно электрическим разрядом прокатилось по вагону, заставляя немедля всех подняться на ноги. Пассажиры повскакивали с мест, бросились прочь от мужичонки, стараясь не попасться под его злые зубы. А мужичок в ответ еще и царапался отчаянно, наконец, водитель остановил трамвай – как раз на следующей остановке. Открыл двери, народ в спешке покидал салон, но те, кто находились еще на остановке, не зная о происходящем, втискивались внутрь. Им кричали разбегавшиеся, водитель хотел было закрыть входную дверь, но неожиданно рухнул навзничь, как подкошенный, ударившись головой о стекло. Мужичонка преодолел половину салона и подходил к Оперману, Леонид обернулся, он оказался последним, кто еще оставался внутри. Кто никак не мог заставить себя подвергнуться общей панике уронить собственное бессмысленное, никчемное достоинство перед враз сошедшей с ума толпой. Наконец, он выскочил, когда мужичонка метнулся к нему. Выскочил, в этот момент задняя дверь захлопнулась, кажется, водитель, пошевелившись, задел кнопку. Он сейчас вставал, мало обращая внимание на потеки крови на лице, и медленно выбирался из вагона, направляясь к собравшимся на остановке. Непонятно, чего они ждали – следующего трамвая? Или маршрутки, если те вообще ходят в такой глухомани?
Оперман решил пройти остановку, как раз доберется до кольца, а там может его уже ждет другой трамвай. Но и на кольце творилось что-то странное, и там помимо нескольких обезумевших людей, и воющей толпы, уже находилась милиция, совершенно не представляющая что делать, кажется, просто потому, что не разумела по-русски. Наконец, раздался выстрел в воздух, бесполезно, это испугало только жильцов окрестных домов да выгуливавшихся перед сном прохожих. Он не выдержал и побежал прочь. Вскорости, он вынужден был перейти на шаг, затем остановиться. Но услышав новые выстрелы и крики, заставил себя побежать. И так всю дорогу до дома. Он вошел черным ходом, у подъезда тоже собралась какая-то толпа, лучше не рисковать, он и так натерпелся. С трудом поднялся на этаж, вызвал лифт и доехал, чувствуя как с непривычки дрожат колени. В квартиру он ввалился, видя перед глазами огненные круги и едва переводя дыхание.
С порога услышал звонок телефона. Не сразу сообразил, что это его мобильник. Еле продышавшись, поднял трубку.
Звонил Тихоновецкий. Извинился, что не мог перезвонить, сообщения о пропущенных звонках до него дошли, но тут такое дело было.
– Город с ума сошел. Люди друг на друга кидаются, – едва дыша, говорил Оперман, привалившись к стенке.
– Так ты не в курсе? – удивился Валентин. Странно, но голос его был спокоен. Оперман поинтересовался, в чем дело, неужто ему уже известны все ответы на вопросы. – Не все, но часть есть. Да это с первого числа началось, а может и раньше. Нет, наверное, с первого. Меня, за изучение феномена, ФСБ привлекло, так что дело серьезное.
– Да что за дело-то? – вспыхнул Оперман.
– А послушай, – и Тихоновецкий принялся рассказывать. Леонид, забыв про одышку, слушал, затаив дыхание, и про разоренные кладбища, и про исчезнувших мертвецов, нежданно объявившихся в городах и весях с намерениями весьма недвусмысленными.
– Так они знают и молчат? И будут молчать? – рявкнул Леонид, перебивая приятеля.
– Именно. Вроде как собирается спецоперация на кладбищах. Не точно, но очень вероятно, у нас в мэрии, я звонил, такие слухи ходят. Внутренние войска прибыли, сам видел. Вот тогда, может и доложат. Сперва об успехах, потом об угрозах.
– И сколько ж времени им еще разбираться во всем этом?
– А я-то откуда знаю? День, два, может несколько дней. И мой тебе совет, не высовывайся из дому, – оборвал Тихоновецкий вопли Опермана.
– А работа что? Псу под хвост?!
– Смотря что тебе дороже – работа или жизнь. И передай всем своим, чтоб держались от кладбищ подальше. И в темное время суток не выходили. Или только группой. Или… ну ты понял. Все, мне пора. Тираж подверстывается. Звони, если что.
И отключился, оставив Опермана созерцать в тупом недоумении трубку мобильного телефона, что он по-прежнему держал перед собой на вытянутой руке. Словно старался отгородиться таким образом от разом обрушившихся новостей. Объясняющих и запутывающих виденное.
23.
Без пяти восемь вечера Корнеева позвали в конференц-зал. К сеансу связи все было готово. Секретарь положил заготовленный доклад, генерал-полковник еще раз мельком просмотрел его. И добавил в самый низ написанное от руки – еще один листок всего с несколькими строчками. Шпаргалка, на тот случай, если он не решился сказать своими словами.