- Твои гранды считают тебя отважным… - проворковала Псатма Наннафери. С присущей опийному хмелю непринужденностью, она раскинулась на диване, одна только шелковая накидка укрывала её нижнюю рубашку и ничего более. - Но теперь они увидят.
Фанайал мозолистой рукой стер с лица грязь своей скорби.
- Заткнись!
Скрежет, от которого обагрялась кровь, шли мурашки по коже… сулящие увечья.
Ятверская ведьма зашлась в хохоте.
Да… Безмолвно решил Маловеби. Пора уходить.
Ибо явилась Жуткая Матерь!
Однако он не пошевелился. Порог шатра остался не более чем в трех шагах за его спиной - он не сомневался в том, что сумеет ускользнуть незамеченным. Люди, подобные Фанайалу, редко прощают наглецов, посмевших стать свидетелями их слабости или ханжества. Однако они также имеют склонность карать за мелкие проступки как за смертные грехи. И, как сын жестокого отца, Маловеби владел умением присутствовать, но оставаться как бы невидимым.
- Да-ааа… - ворковала ятверианка с ленивым пренебрежением в голосе. - Добрая Удача прячет многие вещи… многие слабости…
Она была права. Теперь, когда счетные палочки наконец предали его, то, что раньше казалось вдохновенной отвагой, соединенной с тонким расчетом, оказалось откровенным безрассудством. Но зачем ей говорить подобные вещи? Да, зачем вообще говорить правду тогда, когда она может оказаться всего лишь провокацией?
Однако, такая проблема была неразрывно связана со всеми махинациями Сотни: выгода никогда не оказывалась очевидной.
В отличие от безумия.
Да! Пора уходить.
Он мог бы воспользоваться одним из своих напевов, чтобы исчезнуть в ночи, начав долгий путь домой..
- Идолопоклонница! Шлюха! - завопил Фанайал, брызгая слюной на неподвижного Меппу, выдавая тем самым, как понял Маловеби, степень охватившего его ужаса, потому что падираджа предпочел изливать свою ярость в пространство перед собой, не рискуя обратиться лицом к злобной искусительнице. - Твоих рук дело! Твоих, ведьма! Одинокий Бог наказывает меня! Карает за то, что я впустил тебя на свое ложе!
Маловеби от неожиданности вздрогнул: таким сильным было противоречие между соблазнительным видом и жестким, старушечьим смехом. Даже в окутанном сумраком шатре Фанайала, она казалась освещенной, извлеченной из ледяных вод, пресной и безвкусной для бытия… и такой чистой.
- Тогда прикажи сжечь меня! - Воскликнула она. - Этот обычай фаним хотя бы разделяют с инрити! Они вечно сжигают дающих!
Падираджа наконец повернулся, лицо его исказилось. - Огнем всё только кончится, ведьма! Сначала я брошу тебя, подстилку, своим воинам, чтобы они поизгалялись над тобой, втоптали тебя в грязь! А уже потом прикажу подвесить тебя повыше над терновым костром, посмотрю, как ты будешь дергаться и визжать! И только в самом конце, ты вспыхнешь пламенем, отгоняя всё злое и нечистое!
Старушечий хохоток смолк.
- Да! - скрипнула она. - дай… мне… всё… их… семя! Всю их ярость, направленную на безжалостное чрево Матери! Пусть весь твой народ елозит по мне! И хрипит, как ощерившиеся псы! Пусть все они познают меня так, как знал меня ты!
Падираджа рванулся к ней, но словно повис на кистях, будто бы провязанных незримыми нитями к противоположным стенам шатра. Он мотал головой, стеная и плача. Наконец взгляд его круглых, ищущих глаз остановился на Маловеби, укрывшемся в густых тенях. Какое-то мгновение казалось, что падираджа молит его - но молит о чем-то слишком великом, слишком… невозможном для смертного.
Взгляд покорился забвению. Фанайал рухнул на колени перед злобной соблазнительницей.
Псатма Наннафери простонала от удивления. Ногти её растворявшегося в темноте взгляда царапнули по облику адепта Мбимайю - на долю мгновения, но и этой доли ему хватило, чтобы заметить филигрань темно-красных вен, утробных пелен, которыми она впилась как корнями в окружавшую их реальность.
Спасайся! Беги, старый идиот!
Однако он уже понимал, что бежать слишком поздно.
- Раздели меня между своими людьми! - Вскрикнула она. - Сожги меееняя! Ну же! - Звук, подобный собачьему вою, продирая кожу зеумца мурашками, пробирался под его грязные одеяния. - Приказывай же! И смотри, как умирает твой драгоценный Змееглав!
Льдом пронзило сердцевину его костей. Маловеби понял истинную причину её адского веселья - и истинную суть того, что сопутствовало ему. Жуткая Матерь неотлучно присутствовала среди них. И в тот злополучный день, в Иотии, это они были преданы Псатме Наннафери, а не наоборот.
Время бежать давно ускользнуло в прошлое.
- О чем ты говоришь? - широко расставив колени на ковре выдохнул Фанайал, на лице которого не осталось даже остатков достоинства.
- О том, о чем знает этот черный нечестивец! - Фыркнула она, указывая подбородком в сторону Маловеби.
Будь ты проклят, Ликаро!
- Говори, отвечай мне! - Вскричал падираджа, голосом еще более жалким из-за стараний казаться властным.
Черная, недобрая ухмылка.
- Д-аааа. Всеми своими амбициями, всей жалкой империей твоего самомнения ты обязан мне, сын Каскамандри. То, что ты отбираешь у меня, ты отбираешь у себя. То, что ты даришь мне, ты даришь себе… Взгляд её вонзался в темную пустоту над его головой. - И твоей Матери… - прошипела она тихим голосом, превратившимся в хрип…
- Но ты можешь спасти его? - Воскликнул Фанайал.
Полный соблазна смешок, - как у юной девушки обнаружившей слабость своего любовника.
- Ну конечно, - проговорила она, наклонившись вперед, чтобы погладить его по опухшей щеке. - Ведь моё Божество существует…
Пульс его замедлялся, уподобляясь биениям чужого сердца. Дыхание углублялось, следуя ритму других легких, с упорством мертвеца Анасуримбор Кельмомас устраивался в рощах чужой души…
Если их можно было назвать этим словом.
Человек, которого мать его называла именем Иссирал, стража за стражей, стоял посреди отведенной ему палаты… неподвижный, темные глаза устремлены в блеклую пустоту. Тем временем имперский принц вершил над ним свое тайное бдение, наблюдая через зарешеченное окошко. Он умерил свою птичью живость до такого же совершенства, превращавшего небольшое движение в полуденную тень.
И он ждал.
Кельмомас наблюдал за многими людьми, пользуясь тайными окошками Аппараториума, и комическое разнообразие их не переставало удивлять его. Любовники, нудные одиночки, плаксы, несносные остряки проходили перед ним бесконечным парадом вновь обретенных уродств. Наблюдать за тем, как они шествуют от собственных дверей, дабы соединиться с имперским двором, было все равно, что смотреть как рабы увязывают колючки в снопы. Лишь теперь он заметил, как ошибался прежде, считая, что разнообразие это только кажущееся, и представляет собой иллюзию невежества. Разве мог он не считать людей странными и различными, если они являлись лишь его собственной мерой?
Теперь мальчишка знал лучше. Теперь он знал, что каждый присущий людскому роду эксцесс, любой бутон страсти или манеры, отрастает от одного и тоже слепого стебля. Ибо человек этот - убийца, которому каким-то образом удалось застать врасплох Святейшего дядюшку - прошел подлинным путем возможных и невозможных действий.
Нечеловеческим путем…
Совершенно нечеловеческим.
Подглядывание это родилось из игры - невинной шалости. Матушка по причине своей занятости и недомыслия полагала, что Кельмомас уже достаточно набегался по дворцу. Смутные подозрения, время от времени затемнявшие её взгляд, означали, что он не мог более рисковать и мучить рабов или слуг. Но чем ещё можно заняться? Играть в песочек и куклы в Священном Пределе? Слежка за нариндаром, решил мальчишка, станет его любимым занятием, отвлекающим общее внимание, пока он будет планировать убийство собственной старшей сестры.
Уже первая стража убедила его в том, что с человеком этим что-то неладно, даже если забыть о красных мочках ушей, аккуратной бородке, короткой стрижке. Ко второму дню игра превратилась в состязание, в стремление доказать, что он способен поравняться со сверхъестественной неподвижностью этого человека.
После третьего дня даже речи о том, чтобы не шпионить уже не было.
Взаимоотношения с сестрицей превратились в открытую рану. Если Телиопа рассказала матери, тогда …
Ни один из них не мог вынести мысль о том, что может тогда случиться!
Анасуримбор Телиопа представляла собой угрозу, которую он просто не мог игнорировать. Нариндар, с другой стороны, был никем иным, как его спасителем, человеком, избавившим его от дяди. И, тем не менее, день за днем, всякий раз, когда возникала возможность, он обнаруживал, что бродит по полым костям Андиаминских высот, разыскивая этого человека, сплетая этому всё новые и новые разумные объяснения.