- Любой ценой… - Пробормотала она, обращаясь к какой-то неведомой душе. Но к кому именно? Она принимала в своих покоях только тогда, когда требовалась полная тайна…
- Так… - продолжила она голосом напряженным, связанным туго как жертвенная коза. - А что говорит Четырехрогий Брат?
Кельмомас замер.
Он просочился мимо мраморного столба в укромный альков. Он видел мать в её вечернем наряде, свободно откинувшуюся на спинку шитого золотом инвитского дивана, умащенную белой ворванью, вглядывающуюся в какую-то точку посреди комнаты. Красота её заставила его задохнуться, острые вспышки алмазов Кутнармии на головном уборе, уложенные блестящие кудри, безупречная карамель кожи, шелковые складки розового платья, скульптурные швы…
Идеальный облик.
Он стоял как призрак в темном алькове, бледный скорее от безутешного одиночества, чем от кровного родства с древними королями севера. Он вступил в дом Ненависти; он искалечил жучка, дабы преподать урок. И теперь Ненависть вступила в его собственный дом, чтобы проучить его самого.
Он здесь… - негромко произнес голос. - Мы поручили Его Матери.
Иссирал. Четырехрогий Брат топчет полы покоев Андиаминских высот.
И оком души он видел стоящую напротив Извечную Злобу, курящуюся струйками Первотворения…
Резким движением она посмотрела на него - внезапность едва не выбросила мальчишку из собственной кожи. Однако мать смотрела сквозь него - и на мгновение ему показалось, что ужас из его сна обрел реальность, что он сделался всего лишь видением, чем-то бестелесным… иллюзорным. Однако она прищурилась, свет лампы мешал ей, и он понял, что она не видит ничего за пределами, поставленными собою.
И Кельмомас нырнул обратно во тьму, скользнул за угол.
- Сквозняк, - рассеянным тоном заметила мать.
Мальчишка бежал обратно в недра дворца. Укрылся в самой глубокой его сердцевине, где плакал и стенал, осаждаемый образами, визжавшими под оком его души, жаркими видениями сцен насилия над матерью, повторяемыми снова и снова… красота покинула её лицо, кожа расселась, уподобилась кровавым жабрам, и кровь брызжет на драгоценные фрески…
Что же делать ему? Маленькому ещё мальчику!
Но только она одна!
Зат-кнись-зат-кнись-зат-кнись!
Обхватив себя руками и раскачиваясь. Сопя и хлюпая носом.
Только она! И никто другой!
Неееет!
Цепляясь, цепляясь, хватаясь за пустоту…
Кто же теперь будет нас любить?
Сорвил потерял счет дням.
Сперва было много воплей и животного ужаса, ходьбы по тоннелям, тоннелям, бесконечным тоннелям, иногда проходящих через заброшенные руины, иногда совершенно темным, и мимо пялящихся упырей, сменявших друг друга в карнавале болезненного любопытства. Он помнил, что засыпал от духоты.
Сколько же времени это продлилось? Несколько страж? Или месяцев?
А потом, внезапно, он исполнился какой-то относительной бодрости - почти что пришел в сознание.
Призрачные, напевные заклинания наполняли воздух своим холодом, делая его едва ли не материальным и осязаемым на ощупь. Мрак укрывал всё неведомое Сорвилу пространство, гнездился в кавернах, утучненных лишь отголосками криков и муки. Дышать было тяжело. Нечто… какое-то железо охватывало его щеки. Руки его были связаны за спиной, локоть к запястью, да так крепко, что ныли плечи. Он слышал, как Серва поет… где-то. Темноту заполняли собой столбы, быть может, на пядь превышавшие человеческий рост, поверхность их блестела черным обсидианом. Их соединяли поперечины, замыкавшиеся в решетку пустых квадратов над головой, и на каждом втором шагу образовавшие пороги на растрескавшемся полу. Всё обозримое им пространство занимали ритуальные поперечины, создавая тем самым помещение, в которое всегда входили, из которого всегда выходили… и которое, как ему было суждено потом узнать, никогда не было по-настоящему населенным.
- Ниом попран, - обвинял доносящийся из ниоткуда голос.
Преддверие, так называли упыри это место, местом не являющееся, где нелюди, насельники Иштеребинта пытались сокрыть от Сотни свои самые отвратительные преступления…
Молодой человек не имел даже малейшего представления о том, откуда ему это известно.
- Ты не враг Аспект-Императора.
На фоне черноты перед его глазами повисла физиономия шранка, наблюдавшего за ним с ослепляющей напряжённостью. Белые губы приоткрылись, и прежде чем свет ослепил Сорвила, он успел увидеть слитые воедино шранчьи зубы. Внимательные глаза превратились в надрезы на диске солнца. Третья череда колдовских песнопений захватила слух Сорвила изнутри его тела.
- Ты любишь его отродье, - продолжал обвинитель, Вопрошающий, как мысленно стал его называть молодой человек. - Ты томишься по ведьме, по Анасуримбор Серве.
Этот был выше прочих упырей, изящен как женщина, разве что бедра его были уже, а плечи шире. Он один стоял именно так, как подобает, сложив руки за спиной (хотя откуда Сорвилу было знать это, притом, что поза Вопрошающего оставалась за пределами его взгляда). Только один этот упырь был ишроем.
Я ненавижу их, каким-то образом ответил молодой человек, не ощущая дыхания или губ.
Он слышал рыдания Моэнгхуса… где-то неподалёку. Сорвил понял, что слышит лишь то, что ему позволено слышать.
- И тем не менее, ты боишься за них.
Да…
И после этого ответа наступило блаженство. Насколько Сорвил мог вспомнить, он впервые почувствовал себя не связанным… свободным! Шранколикий смотрел на него, и при всем испускаемом им свете, Сорвилу еще не приходилось видеть более разумного взгляда. То, что хотел забрать этот шранк, непохожий на шранка, полностью соответствовало тому, что ему нужно было отдать… разве может быть неразумным подобный обмен?
- Потому что ты любишь их?
Нет.
- Тогда почему?
Потому что их прокляла Жуткая Матерь.
Случались подобные паузы, когда Вопрошающий умолкал, a шранколикий певец молча наблюдал за происходящим, и глаза его сияли как солнце.
- Та, которую люди зовут Ятвер?
Будь осторожен, предостерег он упыря, озадаченный тем, что способен с такой невозможной легкостью произнести столь мерзкие слова. Она не числит вас среди своих детей.
Шранколикий певец немедленно повернулся к Вопрошающему, а потом снова к Сорвилу. Шея его выглядела вполне человеческой и оттого казалась непристойной.
- Жуткая Матерь говорит с тобой?
Так, как я говорю с собой.
Лицо Вопрошающего появилось над плечом Певца. Его чёрные глаза переполнились неким подобием слёз, одним движением век он смахнул их, заставив Сорвила ощутить извращенную порочность того, что подобные твари вообще способны плакать.
- И что же Она говорит?
Ведовской голос возвысился до стенания; Сорвил ощутил, что в глазах его как бы двоится, будто в них сумела заглянуть ещё одна душа и узрела его падение. В ответившем голосе слышалось шарканье босых ног, старушечье шамканье…
Что вы - Ложные люди.
Оба бледных лика склонились поближе.
- A Аспект-Император… Что она говорит о нем?
Что приготовила для него два доверху полных сосуда - душу наполненную и душу помазанную.
На орлином лице Вопрошающего любопытство мешалось с ужасом.
Ойнарал … молодой человек каким-то образом вспомнил имя этого упыря, или понял, что его зовут именно так, или… он ни в чем не мог быть уверен. Он знал только, что ведущего допрос зовут Ойнарал…
И что он узнал Ойнарала.
- Так кто же ты есть: Наполненный или Помазанный?
Я тот, который помазан.
- Помазан, чтобы убить Аспект-Императора?
Шранком овладело возмущение. Внезапный мятеж заставил померкнуть сверкающую волю.
Шранчье лицо восстенало в лучистом шаре, словно бы стараясь изгнать препятствие, оставаясь при этом недвижным и невозмутимым.
Перед Сорвилом явилось отверстие, затмевая все тёмное и умирающее. И он увидел её, свою возлюбленную матушку, сидевшую у западного окна Обзорной палаты, погрузившись в какую-то глубокую думу. Закат красил алой краской плоское блюдо равнин, придавая блеск земле, которую годы спустя Великая Ордалия изроет выгребными ямами.
Сорвил застыл на пороге. Её задумчивое одиночество принадлежало к числу тех, присущим взрослым мгновений, на которые дети не обращают внимания, однако угловатая ладонь с носовым платком, которым она зажимала свой кашель свободно лежала на едва прикрытых юбкой коленях. Было почти греховно видеть эти колени расставленными. Ему даже показалось, что он заметил нечто вроде лепестков розы.
Увидев его, она вздрогнула. Платок исчез между рук. Заметив ужас в её лице, он не отвел взгляда, осознав в это мгновение правду о розовых лепестках.
Первый ужас излился в тревогу, затем просиял в полном обожания ободрении - матери ничем так часто не жертвуют, как собственными печалями и страхом. Руки её свили платок в подкову.
- Передай этому мерзавцу… - скрипнула она сквозь все луковичные слои бытия, - чтобы он отдал то, что ему было дано.
Слов он не помнил.
Он моргал, очутившись между мирами. Шранчье лицо теперь было удручено, искажено - неслыханными увещеваниями, блистательными словоизвержениями.
- Расскажи нам! - завопил Вопрошающий.
Сорвил впервые заметил разницу между тем, что произносили уста, и тем что слышали его уши.
Серва пела что-то ласковое, успокаивающее… где-то.
- Тебе незачем принуждать меня, - выдохнул юный король Сакарпа. - Ниом соблюдён.