Дарами этих псов - из охраны - иногда подкармливал, чтобы и впредь на своих не бросались. Скаррен смолоду был осторожен и запаслив - как на знакомцев нужных, так и на все остальное - то, что не портилось бы подольше. И Яков, за такую честь, всегда Скаррену первому нес все вести, приносимые к вратам. Весовщик, узнав печальную новость, как-то сгорбился, в голове забегали мысли нужные и ненужные.
Охранник, не смея больше тревожить, бочком проскользнул в дверь, потихоньку прикрыл ее за собой, подумав, что великий человек и горе свое величественно переживает. Не рыдает и не бьется в истерике, как простолюдины, в кабак не бежит горе залить, а сидит и мужественно скорбит. Почесал затылок, и пошел на свой пост - охранять дворцовые врата.
Скаррен вызвал секретаря, сообщил ему о смерти отца, велел испросить высочайшей милости - в таких случаях требовалось придерживаться протокола, нужен был визит к Приму. Аудиенция была ближе к полудню разрешена и назначена на первый день после кремации. Всех кастырей после смерти кремировали, прах хранился в их семейных усыпальницах на столичном кладбище Скорбящей Семерки. После смерти верховного кастыря, когда наследник заступал на освободившийся пост, ему в торжественной обстановке вручался ключ. Такой же, как те ключи, полный комплект которых хранился у Прима. После смерти кастырей из отдаленных городов их предполагаемые преемники привозили в столицу урну с прахом, и после принесения присяги, отбывали домой, став кастырем для своего города.
После немалой чашечки бодрящего кафео судья поспешил в свой кабинет. Во Дворце правосудия зашептались, что господин судья не жалеет себя, даже в столь скорбный день после напряженных ночных бдений оставаясь на посту. В плане визитов на сегодня были сплошь аферисты, которых сам Вес бы не отказался обчистить до нитки. Скаррен спешил. Если у Прима свои планы на должность Маршалла, и он припрятал в своем рукаве темного козыря - назначит братца какого из захолустья на пост, и прости-прощай, золотистый ручеек, вдруг отец успел изменить свою посмертную волю и про ключ доложился. Нет, конечно, без работы не оставят, не та фамилия, да и клан не позволит, но отправят в какой-нибудь Драконохвостск искать вымерших преступников и все. Поэтому вновь потянулись подозреваемые, замелькали перед глазами, покрасневшими от бессонной ночи, бумаги, зазвенели кошели с монетами. Подозреваемые выходили с оправдательными приговорами, надменно шествовали мимо охраны, шепча лишь про себя, что надо бы как-то не попадаться к этому столь требовательному судье вновь, а то так на него только работать и придется. Рядовые весовщики обязаны были такую шушеру всякую на контроле держать, и отлавливать периодически для наведения справедливости. Скаррен к закату утомился так, что даже неуемная жажда золота не смогла противостоять усталости, и, просмотрев список арестантов, не нашел ничего более интересного. Осталась всякая мелочь, с которой много не вытрясешь. Велел на всякий случай приговоры без него не выносить, производить лишь допросы и дознания, особо запирающихся пытать нещадно, чтобы и палач не зря свой хлеб ел.
Сообщил секретарю, который с сегодняшнего дня особо почтительно внимал распоряжениям будущего Маршалла, что поедет передохнуть, чтобы достойно перенести проводы отца. Секретарь, этакий безликий молодой человек с очень гибкой спиной - из свободнокровых, понимающе вздохнув, помог накинуть плащ и, раболепно согнувшись, проводил до ворот. Охрана торжественно отдала честь проходящему весовщику.
Оказавшись в своих покоях, Скаррен первым делом прошел в хранилище, освободил суму от накопившихся кошелей с монетами, высыпав на небольшой столик, одиноко притулившийся среди этого несметного нагромождения сундуков всех видов и размеров. Потом медленно с особым наслаждением развязывал кожаные шнурочки и выкладывал золотых пленниц столбиками. Вновь, как всегда, затряслись руки, дыхание стало учащенным, Скаррен почувствовал, как его возбужденный член уперся в крышку стола. Прижался посильнее, до боли, до золотистых кругов перед глазами. Очнулся. Успокоившись, усилием воли взяв себя в руки, аккуратно переложил монеты в рядом стоящий сундук, прошелся по кладовой, проверяя замки и, обессиленный, умиротворенный, вышел прочь, чтобы, наконец, принять ванну без спешки.
Ванну переполняла благоухающая пена, над ней мягко слоились паровые облака. Скаррен вошел, скинул одежду на пол, и с блаженным вздохом погрузился в теплую воду. Полежал, прикрыв глаза, потом позвонил, вызывал банщицу и приказал вымыть себя как можно тщательнее. Что и тотчас было исполнено.
Банщица, рослая краснолицая тетка, с крепкими ногами и руками, которые могут переломить целое полено, типа тех, что полыхали в камине, всегда боялась де Балиа до дрожи в коленях. Мыла его едва ощутимыми прикосновениями, осушила теплыми пушистыми полотенцами, проводила, поддерживая, на массажную кушетку, растерла с драгоценными маслами, накинула на его разгоряченное тело простыню и, пятясь, покинула комнату. Напряжение последних дней постепенно покинуло Скаррена, и он погрузился в дремоту. Продремав некоторое время, проснулся резко, как от толчка или внезапного звука. Рывком сел, накинул халат и только в этот момент заметил, что уже совсем стемнело. Закат случился сегодня быстрый, еще сияющие солнца свалились за горизонт, и наступила ночь. Молодой судья вспомнил, что нынче назначена кремация, подосадовал, что нынешняя ночь пропадет зря - только подношения подчиненных попадут в его сундуки, а сколько они себе утаят, не доищешься потом. Да и выспаться не удастся. Ну да ладно, все равно нужно присутствовать. Прошел в гардероб, велел подать траурный парадный костюм и вызвать карету. Подошел к зеркалу, чтобы проверить одеяние - хорошо ли сидит, все ли на месте. Поправляя траурный бант, наклонился к своему отражению поближе и вздрогнул, увидев вместо себя - высокого худощавого молодого человека с серо-пепельными гладко зачесанными назад волосами и серо-зелеными глазами, какую-то гнусную багрово-черную рогатую рожу. Рога такие витые, как однажды видел у барана в Буровниках, куда с отцом ездил. Отшатнулся в страхе, поморгал, протер в растерянности глаза. Снова взглянул в зеркало - да нет, все обычное, какие там рога, все это - морок, привиделось от усталости, от жаркой бани, да от ночей бессонных. Выругался на банщицу, что так жарко натопила - должен же кто-то быть виноватым, и поехал на похороны.
Кремация усопших блангоррских Маршаллов проходила в храмах пастырей, где были устроены специальные помещения для прощания с друзьями и родственниками. Затем проходила процедура самого огненного погребения. После этого прах в инкрустированной урне передавался преемнику - обычно приходившемуся ближайшим родственником, чаще всего сыном усопшего. На кремациях никогда не присутствовали Примы, но верховные кастыри и кто-нибудь из свиты Магистра, а иногда сам Магистр, обязаны проводить в последний путь.
Чтобы идентифицировать усопшего и подтвердить, безусловно, его смерть. По традиции кремация происходила ночью, чтобы не тревожить лишний раз дух умершего. Считалось, что духи бодрствуют днями и могут чувствовать, что происходит с еще не истлевшим телом. Лишь после сожжения или погребения тела духи становились равнодушными, и они не тревожили смертных, попадая либо на поля спокойствия Семерки, чтобы слушать их волшебные истории, либо за грехи прижизненные - без ушей прямиком к Хрону в игрушки. Но кастыри-то, особенно верховные, к Хрону еще ни разу не попадали.
Тело покойного возлежало на столе посреди ритуальной комнаты, почти полностью скрытое под белоснежными цветами подорожников, которые долгое время сохраняли свежесть и не давали телу быстро разлагаться. Лицо было спокойно, смерть еще не оставила своей печати на его челе - ни единого пятнышка разложения не обезобразило благородный лик. Ничего еще не изменилось, лишь шевелюра, до сих пор пышная, стала белоснежной, сливаясь с подорожниками.
Безутешная вдова, укутанная в черный шелковый плащ, из-под которого выглядывала клановая парадная одежда, сидела рядом в кресле, уже не имея сил рыдать, прикрывая иногда ладонью уставшие глаза, опухшие от слез. Сидела и безмолвно раскачивалась, словно от этого монотонного движения ей было легче не замечать потери. Иногда она отводила свой взгляд и, никого не узнавая, обводила потухшим невидящим взглядом притихшую толпу присутствующих. Когда вошел Скаррен, в ее глазах загорелся было огонек узнавания, но тут же подступили горючие слезы, обожгли покрасневшие веки, и вдова больше не отрывала взгляда от почившего мужа. Скаррен протиснулся через толпу провожающих к верховным кастырям, поклонился Магистру. Молодому судье показалось, что Магистр смотрит на него каким-то особенным взглядом, но потом пастыри объявили о начале поминальной службы и прощании с усопшим. В голос завопила вдова, осознавая, что пришел последний миг, когда она может видеть дорогое лицо, засморкались в толпе. Потом вдова внезапно замолчала. Подняла залитое слезами лицо, нашла взглядом младшего сына и, слегка покачиваясь, пошла к нему. Скаррен в свою очередь подошел попрощаться с отцом, наклонился, чтобы запечатлеть последний поцелуй на холодном лбу, и вздрогнул - ему показалось, что из закрытых навсегда глаз вытекла кровавая слезинка, взглянул снова - тьфу, померещится же. Снова недобрым словом вспомнил банщицу. Поцеловал морщинистый, пахнувший сладковато-горькими цветами подорожника, лоб, показал руки окружающим, что они пусты, склонился и принял от матери ключ, который теперь нужно было доставить Приму, поклонился и отошел, уступая место другим. Мать стояла рядом с телом, не обращая более ни на кого внимания. Да и на нее теперь мало кто обращал внимание, она уже сыграла свою роль.
Потом была долгая церемония кремации. Тело поместили в открытую печь.
Пропитанные специальным составом одежды запылали первыми, нагревая и воспламеняя усопшего. Вскоре загорелась подставка, потом и цветы. В прощальный зал не проникал отвратительный запах горения человеческого тела, продукты горения отводились при помощи системы воздухозамещения сразу высоко в небо, где и распылялись, не причиняя вреда. Иногда страдали птицы, летающие на высоте выброса - они, попадая в поток горячего воздуха, сгорали и падали потом серым пеплом на почву, прилегающую к Храму. Говорили тогда, что небеса плачут по ушедшим. Ближайшие родственники, друзья и верховные кастыри дожидались окончания кремации, чтобы удостовериться в событии и получить урну с прахом.
Скаррен повернулся к матери, склонился к ней, чтобы обнять и ободрить - с ужасом ощутил, что она, содрогнувшись, отшатнулась и посмотрела обвиняюще.
Скаррен немного отодвинулся, чтобы никто не заметил произошедшего. Кремация скоро окончилась, Пастырь блангоррского храма собственноручно вынес богато украшенную урну с еще теплым прахом и передал из рук в руки преемнику, Скаррену де Балиа. Мать вновь с тайной укоризной смотрела вслед своему младшему сыну, уносящему навсегда самое дорогое, что у нее было в жизни. Укоряя безмолвно за то, что ускорил смерть ее до сих пор любимого мужа. Но мать - всегда мать, поэтому кроме этого взгляда в спину, никаких действий не последовало.
Скаррен вышел из храма и вздохнул с облегчением. Запахи преследовали его - запах горячего воска, беснующегося в печи пламени, цветов подорожника, смешанный запах духов, пота, немытых тел - они, казалось, навсегда поселились в складках одежды и никогда не выветрятся. Подумалось о спрятанных в его кабинете сокровищах и сразу полегчало. Золотые кружочки, вечные друзья и подружки, которые никогда не предадут, никогда не покинут - они и пахнут по-особенному.
Вот ведь врут, когда говорят, что деньги не пахнут - Скаррен мог с полной уверенностью доказать обратное. Дождался выхода Магистра и, передав ему в полном молчании, ключ касты, в траурной карете, отбыл в сопровождении многочисленной гвардии во Дворец Примов. Перевозка праха Маршалла по ритуалу должна проходить в полнейшем молчании из уважения к умершему, поэтому ехали в тишине, лишь шум просыпающегося дневного города, проникающий сквозь наглухо закрытые окна кареты, сопровождал печальную поездку. Скаррен мечтал поскорее избавиться от своей скорбной ноши, постараться забыть произошедшие события.
Приближался рассвет. Все приобрело странный цвет - цвет пепла, все казалось серым. Сияние восходящих солнц потускнело, словно на их пути возникла громадная серая кисея. Весь город казался накрытым пеленой пепла. Вот показался Дворец Прима - неожиданно белоснежный, утопающий в зелени садов без всякой примеси серого. Магистр и будущий Маршалл, поднялись по многочисленным ступеням, ведущим к вратам. В этот момент, Магистр снова многозначительно и странно взглянув, откланялся - на этом его полномочия сопровождающего оканчивались. Он должен был проверить ключ - тот ли ключ, был ли поврежден, сверить отпечатки - и передать для процедуры очищения в Храм Небесного Пастыря - все это в течение того короткого времени, пока будет происходить церемония помещения праха в усыпальницу.
Скаррену предстояло выполнить свой последний сыновний долг и вручить урну для установления ее в родовой усыпальнице де Балиа, в которой их первый предок, Вес де Балиа, обрел покой. Рослый офицер гвардии, охраняющей кладбище Скорбящей Семерки, проводил молодого человека к нужному месту, отдал честь, бесшумно повернулся на каблуках и ушел. Возле входа в усыпальницу стояли Прим и Прима. Он - закутанный в черные одежды, без всяких знаков отличия правителя, лишь мудрые глаза, видящие то, что недоступно более никому, тот, чья кровь при рождении перестала быть кровью человека. Она - закутанная в алую одежду с капюшоном, в маске, закрывающей все лицо, вечная любящая и любимая бессмертная спутница мирского божества. Ничего, кроме красного - от предстоящего обряда погребения не должна отвлекать женская красота. Скаррен подошел к Приму, преклонил колено и, потупившись, произнес ритуальную фразу:
- Вручаю вам, господин мой, прах отца моего, да покоится он на божественных полях.
С этими же словами первые сыновья Веса де Балиа, Прокл и Перикл, вручали прах своего отца Приму, правящему тогда. После передачи праха Скаррен встал на оба колена и опустил глаза, Прим передал урну своей супруге, которая затянутыми в алый шелк руками заполнила содержимым пустую ячейку в стене памяти де Балиа.
Отныне никто не смел тревожить покой умершего. В усыпальницу заходили только служители храма, чтобы вознести молитву или мольбу, переданные родственниками, или, в момент получения нового праха - Примы и преемник умершего. После совершения обряда Прима удалялась в свои покои, в течение наступающего дня никто не должен ее видеть до самого заката, чтобы не повредить духу умершего и не потревожить его на пути к божественным полям. Она должна была молиться о том, чтобы пути его к полям отдохновения были легки, чтобы дух не заплутал на пути.
Приму и будущему Маршаллу предстоял день, насыщенный событиями.
Вручение ключа происходило в торжественной обстановке, хотя и обязывало к особой секретности. Владение ключом - это высочайшая честь для верховного кастыря. Скаррен, в парадном черно-красном одеянии своего клана - после погребения надо было еще улучить момент и сменить траурные одежды на торжественные клановые, шел по белоснежной ковровой дорожке мимо парадного караула, состоявшего из офицеров дворцовой гвардии, и улыбался про себя, закаменев лицом. Он не знал, да и не мог знать, что должен чувствовать истинный сын своего отца в такой знаменательный день - ибо любящим сыном никогда не был, должность свою переносил постольку, поскольку ничего более не знал и не умел, доход же эта должность приносила немалый. Никакой скорби об ушедшем отце не чувствовал, но лицо старался держать соответственно случаю. В мозгу играл радостный туш, красавицы махали прозрачными шарфиками и бросали под ноги цветы и деньги, деньги, деньги… Подойдя к Приму, ухитрился выжать скупую мужскую слезу, вещавшую, насколько горе его велико, но служение стране превыше всего, поэтому он сейчас здесь. Отрепетировано отдал честь государю, склонил колено, произнося торжественные слова присяги, принял белоснежную коробку с уже очищенным золотым ключом, прижал к сердцу. Коротко поблагодарил, прикоснулся ключом ко лбу, глазам, губам. Всеми пальцами сжал коронку ключа - оставляя свои отпечатки, по которым ключ отныне повиновался только ему и Приму.
Не поворачиваясь спиной, попятился к выходу. Принял благословение от верховных кастырей, терпеливо выслушал поздравления придворных.
Спустился по длинной лестнице, уселся в экипаж, приказав ехать к родительскому дому. Благословляя про себя так удачно сложившиеся обстоятельства - никто теперь не сможет обвинить в измене Кодексу Веса, не будет взывать к совести, верховные кастыри не смогут обвинить и в непочтительном отношении наследству предков, потому как он по праву наследования становился одним из них - непогрешимым и неприкасаемым. Никто не скажет тех страшных слов, что слышал Скаррен от отца накануне. К матери-то можно безбоязненно ездить, она, даже если и знает о чем-то - не перемолвится словечком даже с приживалкой, а можно и к себе переселить, под присмотром будет и позаботится о нем, так и скучать некогда, да болтать не станет. А обладание вожделенным ключом - золотым! - и вовсе казалось добрым знаком. Почти доехали до родительского дома, да вдруг вспомнился материн обвиняющий взгляд - даже и не скажет никому, а этот взгляд больнее ранит, чем любые слова. Всплыли в памяти дела срочные, что поджидают во Дворце правосудия, приказал поворачивать и следовать по новому маршруту. Не хотелось в такой момент заходить в притихший дом, где все подернуто серым пеплом печали. На кухне потихоньку шушукаются приживалки, вытирая замурзанными кулаками шмыгающие носы. В гостиной сидят братья - молча, переживая совместное горе. Мать закрылась в спальне возле навеки опустевшей кровати, не решаясь прикоснуться к тому месту, где недавно лежал он. Представил, как будет сложно выдерживать молчаливый укор братьев - всех, как на подбор, истинных весовщиков - спокойных, уравновешенных, молчаливых, следующих Кодексу Веса, некоторые в своих городах стали кастырями, некоторые до сих пор были обычными весовщиками, но все были истинными ищейками Прима. Братья знали про те нововведения, которым он, младший, не похожий на остальных, подверг столицу, пытаясь изменить святая святых - Кодекс Веса. Отец успел тут напортить, наговорить на него всякого. Скаррен решил под видом указа принудить братьев работать, как он, а потом втянулись и спасибо бы еще сказали - на благо всех же старается. Подумаешь, Кодекс Веса - неизменный во все времена.
Подумаешь, хотят быть более святыми, чем Вес. Фыркнул, дернул плечом и решил, что надо подумать о чем-то более приятном. Вспомнились золотые монетки - такие прекрасные, такие молчаливые, всегда смотрящие на него одинаково равнодушно, что делало их еще более привлекательными. После этих золотистых видений начало возвращаться теплое, радостное чувство, которое посетило в тот момент, когда Куцуба доложил о смерти отца.