– Дорогой господин Задонский, буду говорить с вами не как ариец с натурализованным славянином, а как гражданин Рейха с гражданином Рейха. Вы живете в Адольфсбурге, где власти Рейха сумели навести порядок. Правда, у вас там радиация высоковата, но к этому можно привыкнуть. Здесь у меня связаны руки, потому что Зонненштадт подчинен администрации ЛИСА. Этим дорвавшимся до власти уголовникам во главе с мародером и работорговцем Айдаром. У вас у русских есть такая пословица: "Каков поп, таков и приход", нетва? Вот и в Зонненштадте так. Население города почти тридцать тысяч человек – и ни одного завода, ни одного предприятия. Население пьет, разворовывает старые фармацевтические склады, торгует наркотиками. Мы не вмешиваемся, пусть аборигены сами решают свои проблемы. Все, что я могу сделать, как рейхскомендант – так это обеспечить в Зонненштадте хотя бы относительный порядок. Следить, чтобы в городе не орудовали враги Рейха, чтобы шуцманы не стреляли на улицах в граждан Рейха и друг в друга. Была бы моя воля, я бы вывез отсюда всех граждан и взорвал в центре города ядерный боеприпас, чтобы выжечь эту язву. Но такова политика Рейха, и я подчиняюсь. Рейх знает, что делает. Нам остается терпеливо ждать, когда весь этот человеческий мусор сам передохнет от скверного самогона, голода, сифилиса и морфия, перережет друг друга ножами в пьяных драках или замерзнет зимой, потому что вечно пьяным лисовцам будет лень завезти в город дрова из ближайшего леса, а то, что все-таки сумеют завезти, будет тут же разворовано. Надеюсь, это случится очень скоро.
– А много ли здесь граждан? – спросил я, чувствуя, что мне необходимо сменить тему, иначе я взорвусь от ярости.
– Примерно два десятка. Все они живут в домах на Кайзерплатц. Представляете – два десятка граждан на тридцатитысячный город. Не понимаю, почему Рейх до сих пор терпит эти грязные резервации. Мой прадед в 1944 году был одним из тех солдат Рейха, которые стерли с лица земли Варшаву. Он любил говорить, что тогда они единым махом избавили Рейх от миллиона неумелых рук и полумиллиона голодных ртов.
– Наверное, мне пора идти, господин комендант, – я вымучил любезную улыбку. – Приятно было побеседовать.
– Вы что-то говорили о вступлении в Славянскую бригаду?
– Да, в начале беседы.
– Я переговорю о вас с гауптштурмфюрером Берном. Он возглавляет идеологическое управление бригады, там ваши услуги могут понадобиться… Интересный у вас клинок.
– Да, подарок японских союзников одному из моих предков. Настоящая катана старинной работы.
– Я слышал, японцы очень своеобразно проверяли качество клинков, – сказал Штаубе. – Новую катану везли в тюрьму, где ее вручали палачу. Тот ставил в ряд нескольких приговоренных заключенных и рубил сплеча, стараясь одним ударом отсечь побольше голов. Говорят, некоторые клинки были так хороши, что опытный палач мог обезглавить сразу трех узников.
– Да, я тоже слышал что-то подобное. Но не думаю, что это правда.
– Знаете, – внезапно сказал Штаубе, – у меня появилась одна идея. Мы можем посмотреть, что в легендах о японских катанах соответствует истине, а что нет. Пойдемте со мной.
Гадая, что задумал комендант, я вышел вслед за Штаубе из кабинета и спустился на первый этаж, а оттуда мы прошли в подвал комендатуры. Здесь находилось нечто вроде тюрьмы. Штаубе подвел меня к одной из железных дверей, постучался – ему открыл крепкий парень в таком же обмундировании, что и у коменданта. Я вздрогнул– в первое мгновение мне показалось, что это тот самый нахттотер, которого я видел во сне. Но эсэсовец оказался просто очень светлым блондином.
– Он здесь? – спросил Штаубе у эсэсовца.
– Да, штурмбаннфюрер. Я жду только вашего приказа.
– Пойдемте, взглянем на этого героя.
Эсэсовец завел нас в бетонный каземат. В центре каземата под железным крюком на цепи стоял на коленях человек в изорванной и окровавленной одежде. Я втихомолку выругался – лицо бедняги эти звери превратили в сплошное месиво. Я даже не мог определить, сколько этому человеку лет, лишь видел, что волосы у него совсем седые.
– Вот, господин Задонский, познакомьтесь – это настоящий партизан, – сказал Штаубе, поставив на столик бутылку. – Удивлены? В Адольфсбурге не принято говорить о террористах, нетва? А мы иногда с ними встречаемся.
– Партизаны? – Мне на миг стало жарко: оказывается, не все так ужасно в этом мире! Еще остались люди, которые пытаются что-то изменить. – Никогда не видел партизан.
– Теперь увидели.
– Что он натворил? – спросил я, разглядывая узника.
– У него был фальшивый пасс на имя некоего Ивана Шумилина, гражданина Рейха и торговца колониальными товарами. У партизан есть неплохие программисты, наша контрразведка не сразу установила факт подделки. Но это неудивительно, партизанам помогают чертовы американцы.
– В Адольфсбурге действительно ничего не говорят о партизанах.
– Правильно, зачем беспокоить законопослушных бюргеров? Общаться с этими господами, узнавать о них – наша работа. Ну, что молчишь, скотина? – обратился Штаубе к пленнику. – Я знаю, что тебе есть, что рассказать.
Пленник молчал. Я ощутил, как в горле у меня встает противный ком. Не знаю почему, но я чувствовал во всем этом какой-то подвох. И я не ошибся.
– Знаете, господин Задонский, – сказал Штаубе, не глядя на меня, – я хотел бы вернуть вас к разговору о катанах. Покажите нам свое искусство. У вас есть катана, которую вы, как я понимаю, носите не ради пустого форса. И у вас есть человек, приговоренный к смерти. Давайте заключим пари. Если вы снесете этому бандиту голову с одного удара, я ставлю вам бутылку французского мартеля. Если нет – вы угощаете меня выпивкой на свой вкус.
– Вы… шутите? – Я почувствовал, что в промозглом каземате стало вдруг очень жарко. – Если так, то это скверная шутка.
– Я серьезно говорю. Покажите же свое искусство.
– Господин комендант, я не палач. И головы рубить, тем более безоружному человеку, мне не приходилось.
– Я вас понимаю. Но этот человек – террорист. Они ненавидят натурализованных граждан даже больше нас, истинных арийцев. Может статься, что однажды именно этот господин подложил бы бомбу в ваш автомобиль. Или выстрелил бы в вас из пистолета. И потом, убив его быстро и легко, вы окажете ему услугу.
– Нет… я не могу! – Я отступил к двери. – Это убийство. Так нельзя.
– Не заставляйте меня усомниться в вас, герр Задонский, – металлическим тоном сказал Штаубе. – А то я еще подумаю, что вы сочувствуете этим бандитам. Или, что совсем скверно, вы – один из них. Я ведь совершенно ничего про вас не знаю. Только то, что сканировано с вашего пасса. Но и у этого партизана пасс был в полном порядке – на первый взгляд…
– Почему бы вам самому не испытать мою катану? А я посмотрю, что у вас получится.
– Выкручиваетесь? – спросил Штаубе с нехорошим огоньком в глазах. – Выполнять приказ, гражданин!
Если эсэсовец говорит с тобой императивами, шутки кончились. Я медленно вытянул клинок из ножен. Появилась отчаянная мысль – а если броситься сейчас на этих псов и посечь их в винегрет? С двоими я справлюсь без проблем, тем более что пистолет Штаубе был в кобуре, а у светловолосого эсэсовца оружия не было вовсе. Зарублю их, а как выбраться отсюда, вопрос десятый. Я даже шагнул к коменданту, держа катану лезвием вниз, но тут понял, что не все так просто. В левом верхнем углу каземата я заметил вмонтированную в потолок пулеметную турель – ее стволы были направлены на меня. Я сделал еще один шаг, и турель отозвалась тихим жужжанием, снова поймав меня в прицел. Пульт управления турелью был в руке у белобрысого нациста, и этот гаденыш смотрел на меня с нескрываемой насмешкой.
Ну, и что будем делать, друг Осташов? Умрем со славой, или…
– Слышь, мужик! – Это говорил пленный. Говорил медленно, тяжело, с трудом двигая чудовищно распухшими разбитыми губами. И говорил по-русски. – Я это… понимаю, что они от тебя хотят. Ты… сделай. Я тебя прошу.
– Чего сделать? – Я остановился, беспомощно глянул на пленного.
– Убей, – пленный посмотрел на меня уцелевшим глазом. – Ты мне… покой подари. Они ведь меня сразу не убьют. Этим отдадут… псам своим кровавым. Я тебя по-человечьи прошу… сделай.
– Да не могу я!
– А ты сумей. Сумей… очень прошу. Я жил хорошо и умереть смогу… как человек.
– Даже не проси!
– Эх, ты! – Пленный опустил лицо, вздохнул. – А я-то думал… ты свой мужик. А ты… сука ты, вот ты кто. Хуже этих…
– Ну что, герр Задонский, будем дальше тянуть время? – осведомился Штаубе, глотнув коньяку из бутылки.
– Хорошо, – я еще минуту колебался, но тут перехватил взгляд пленного и понял, что выбора у меня нет.
– Давай, парень, – прохрипел пленный. – Сделай все быстро. Будь… человеком.
Я шагнул на ватных ногах к пленному, двумя руками поднял меч для удара. Бедняга понял, судорожно вытянул шею и с одобрением посмотрел на меня: мол, бей, не мучай.
– Прости меня, брат, – сказал я ему.
– Уже простил. И Бог … простит. Я Его там… попрошу за тебя.
Я кивнул, стиснул зубы, закрыл глаза и махнул катаной.
– Блестяще! – Голос Штаубе звучал, будто из бездны. – Просто виртуозный удар! Михель, уберите эту падаль отсюда.
Я стоял и не мог открыть глаз. Такого отчаяния я никогда в жизни не испытывал. Если бы я мог в эту минуту остановить у себя сердце и умереть, я бы это сделал, не задумываясь.
– Мартель ваш, – сказал Штаубе. – Вы его заслужили.
– Оставьте меня в покое, – я все же заставил себя открыть глаза, но смотрел только на турель, в черные глазки двух пулеметных стволов, из-за которых я стал трусом и убийцей.
– Непривычно убивать? Все вы такие, господа интеллигенты. Мастера поучать, а вида крови не переносите.
– Теперь я могу уйти? – сказал я.
– Теперь можете. Вы доказали, что я в вас не ошибся. Вы достойный гражданин Рейха. Где вы остановились?
– В аду.
– О, я найду вас и там. Не покидайте Зонненштадт, у меня будут для вас кое-какие приятные поручения, – Штаубе похлопал меня по плечу.– И вытрите клинок, а то он заржавеет. Испортите отличную катану.
Глава шестая.
Товарищ Грач
Выберите аватар или загрузите свой.
Тога встретил меня с сияющим лицом – видимо, у него были для меня хорошие новости. Однако, выслушав меня, мой друг сразу сник. Я швырнул проклятую катану в угол, растянулся на кровати прямо в верхней одежде и закрыл глаза. Больше всего в эти мгновения мне хотелось уже никогда их не открывать.
– Леха! – позвал Тога.
– Чего тебе?
– Лех, поговори со мной.
– Зачем? – Я продолжал лежать с закрытыми глазами. – Зачем тебе говорить со сволочью, убийцей, фашистским головорезом? Оставь меня.
– Зря ты так, Лех. Я как к тебе относился, так и отношусь.
– Слушай, казанец, ты что, ни хера фишку не просекаешь? – Я все-таки заставил себя открыть глаза и сесть на кровати. – Не понимаешь, что я натворил? Я убил человека. Нашего человека, патриота, безоружного и беспомощного. Отрубил ему голову, потому что сука Штаубе приказал мне это сделать. А знаешь, почему я это сделал? Потому что струсил. Мне надо было этих подлюг порубить на порционные кусочки, а я…Я предатель, Тога. Меня расстрелять мало.
– Леха, я все понимаю. Но ты не мог ничего изменить. Этот человек все равно был обречен. Он ведь сам тебя просил его освободить. Они бы его и дальше мучили. Знаешь, как они людей пытали? Я книгу читал, там…
– Нет, ты все еще не врубишься никак в ситуацию! У меня прадед лежит на Пискаревке. Максим Алексеевич Осташов, 1914 года рождения. Он в 1941 году чуть старше меня теперешнего был. До войны учился, работал бухгалтером. Пятерых детей успел завести. А потом эти лярвы немецкие пришли, и люди начали умирать. Сначала младший брат прадеда погиб на фронте под Клайпедой, потом второго брата убило бомбой на Литейном. А после блокада началась. Прадед сам собственных детей хоронил. Только старшую дочь не смог. Их так потом и нашли вместе в вымерзшей квартире. Мертвого прадеда, дочку и мою прабабку Наталью с трехлетним Лешкой, моим дедом, чуть живых. Они-то двое из всех Осташовых и выжили, остальные на Пискаревке похоронены. А правнучек хренов, раб Божий Лешенька, по нацистскому приказу человека убил. Понял, чувак? И как мне теперь к прадеду на могилу приходить? С какой мордой лица, а? Мол, простите, покойнички дорогие, не по своей воле рубил? – Я помолчал, пытаясь избавиться от сдавившего горло спазма. – Я теперь военный преступник в чистом виде. За такие дела ни прощения, ни срока давности нет. Женевскую Конвенцию почитай. Мог бы, сам бы себе глотку зубами порвал.
– Леха, ты меня выслушай, а потом рви себе все, что хочешь. Ты в другой реальности, понимаешь? Здесь нет никакой Женевской Конвенции. Здесь нацистов не победили в 45-ом. Они тут хозяйничают. И если ты хочешь сделать так, чтобы люди больше не умирали, надо не башкой о стенку биться, а что-то делать.
– Интересная у тебя логика, Тога. Я бы на тебя посмотрел, если б тебе под дулом пулемета предложили человеку голову отрезать.
– Знаешь, Леха, не все рождены героями. Была бы это игра, ты мог бы перезагрузиться и все переиграть. И погиб бы героем вместе с этим Шумилиным. А нацики продолжали бы хозяйничать в Евразии.
– Нет, ты что меня воспитываешь? Хочешь, чтобы я себя гнидой перестал считать? Не дождешься.
– Просто хочу, чтобы ты понял простую вещь – твоей вины в случившимся нет. Это испытание. Тебе его нужно было пройти.
– И я его прошел. Успешно. Хорошо еще, что железным крестом не наградили и тридцать монет не выплатили.
– Предателем себя считаешь? Я тебе вот что скажу: не всегда можно выбраться из дерьма чистеньким и благоухающим. Читал я про одного парня, которого немцы в 1941-ом взяли в плен. Когда немцы начали предлагать пленным на них работать, этот парень первым вызвался. Естественно, ему сразу клеймо Иуды на лоб. Немцы его в разведшколу отправили, готовили из него диверсанта. А потом к нам в тыл заслали. Так он, едва приземлился с парашютом, сразу сдался в плен и начал на наших работать. И хорошо работал, такие разведдонесения нацикам слал, что все мозги им запудрил. Наверняка не один десяток жизней спас. Реабилитировался перед страной, так сказать. И пострадал выше крыши, но имя себе честное вернул.
– Тебе бы психологом семейным работать, – буркнул я. – Только теперь Штаубе меня в покое не оставит. Он понял, что из меня можно лепить все, что захочешь. Сегодня я по его приказу одного зарубил, завтра он меня позовет сотню пленных зарезать. Он так и сказал: "У меня будут для вас кое-какие приятные поручения".
– Тут я тебе ничем не могу помочь. Выбор за тобой.
– Ну, спасибо тебе. Утешил.
– Я тебе еще раз говорю – ты как был мне другом, так и остался. Я тебя понимаю и не осуждаю. Только кисель варить сейчас не надо, не время. Выбраться нам отсюда нужно, а там будем судить да рядить, кто героем был, а кто нет.
– Тога, помолчи, не трави душу.
– Нет, ты уж послушай. Ты вот почему сейчас на дерьмо исходишь? Считаешь, что поступил недостойно. Струсил, лишил человека жизни. Возможно, что и так. Но давай попробуем порассуждать. Ты мог спасти этого парня? Нет, он был обречен. Вот ты бы отказался, послал бы этого Штаубе куда подальше. Тебя бы убили, и его тоже. И не стало бы в мире двух порядочных людей. А козлы бы дальше свои дела творили. Зато теперь ты сможешь отомстить нацикам. Тому же Штаубе. За себя и за этого Ивана. Можешь? Конечно. И всему их сраному Рейху. Только надо пути для этого найти. Может, нам повезет, и мы найдем способ переиграть эту реальность. Ты же переиграл ситуацию с индийским программистом? А ведь тоже людей убивал ради этого.
– Я убивал террористов. Это немножко разные вещи.
– Хорошо, Вот скажи мне, Суворов был хороший полководец, или нет?
– Допустим, хороший. Что дальше?
– Чтобы победить, он посылал людей в бой. Тех самых солдат, с которыми, как говорит история, из одного котла ел. И люди гибли в бою. Не думаю, что после каждого сражения он сидел и себя пятками в грудь колотил – ах, я плохой, ах, я столько людей на тот свет отправил! Война это война.
– Слушай, ты хрен с пальцем не путай, пожалуйста. Я пленного зарубил. По приказу фашиста. А ты мне своего Суворова рисуешь. Ты еще скажи, мне за упражения с катаной на пленных теперь орден положен. Я рыцарь, понимаешь? Не палач.
– Рыцарь? – Тога презрительно фыркал. – А что, рыцари святые были? Взяли Иерусалим в первый крестовый поход и такую резню учинили, что весь город залили кровью. Пленных резали прямо на поле боя, а потом окровавленные мечи в землю – и молитвы читать.
– А ты, брат, циник каких поискать.
– А ты идеалист, – Тога надул губы. – Тут судьба человечества решается, а ты в истерике бьешься. Тебя эти твари сломать хотели, превратить в свое орудие. Докажи им, что ты сильнее, обдури их, а потом – рррраз! Той же катаной по жирной фашистской шее. И герр Штаубе перед смертью поймет, что очень ошибся, когда решил, будто Алексей Задонский стал его орудием.
– Все, проповедь окончена? – Я снова улегся на кровать. – Сиди и колдуй над своим ноутом. Больше толку будет.
– Между прочим, ноут принимает несколько радиостанций. Я тут посидел, послушал немного. Интересно.
– Ни хрена интересного не вижу.
– Зря. Мне удалось сканировать пять радиостанций на УКВ-волне. Четыре из них – пропагандистские нацистские конторы, вроде "Радио Свободной Ливонии" или "Рейхслебен". Но вот одну волну нацики старательно глушат. Сигнал слабый, похоже, работает любительский передатчик. Но это не беда. Если мы раздобудем кое-какие детали, я смогу собрать простенький пеленгатор, и мы засечем, откуда идет сигнал.
– И что дальше?
– Может, нам удастся связаться с местным Сопротивлением.
– Ага, и рассказать им, что я прикончил их товарища в застенке! Давай, собирай свой пеленгатор.
– Опять ты за свое! – поморщился Тога. – А я ведь серьезно…
Я открыл было рот, чтобы эмоционально отозваться о его идее с пеленгатором, но тут Тога зашипел и приложил к губам палец. Мгновение спустя я услышал, как хлопнула входная дверь.
– Разговаривате? – На пороге появилась Кис. Вид у нее был встревоженный. – Боже мой, они вас отпустили!
– Отпустили, – и тут я, невзирая на шиканье Тоги, рассказал свою историю девушке. Глаза Кис потемнели, но она меня не перебивала. Дала выговориться по полной.
– Значит, Ваня мертв, – сказала она и, что удивительно, не стала прятать от меня взгляд. – Это важная новость. Очень жаль, он был хорошим юношей.
– Юношей? – переспросил я. – Да у него вся голова была седая.
– Ему было только двадцать три. – Кис помолчала. – Вы ждете, что я назову вас предателем? Не стоит себя винить. Вы поступили правильно.
– Вот, я же говорил! – взвился Тога.
– Правильно? – Я не верил своим ушам. – Правильно?!
– Это жестокий мир, – сказала Кис. – Иван знал, что его ждет. Он помог вам, а вы ему.
– Я убил его. Безоружного измученного человека. Убил по приказу эсэсовского офицера.
– Вы очень мало знаете о нашем мире. Благодаря вам Ваня умер быстро и легко.
– Ну, знаете! – Мне казалось, что я вот-вот лишусь сознания. – Я уже ничего не могу понять!