– Ну разумеется, – согласилась доктор Мицелл. – Я просто привожу пример того, как трудно провести грань между реальностью и фантазией, когда эта грань начинает стираться. У меня как-то была одна пациентка, которая считала, что ее преследуют призраки. Они мерещились ей повсюду. В конце концов ей начал мерещиться призрак ее матери, бодрой пожилой дамы восьмидесяти трех лет от роду, которая была вполне жива и здорова. Несколько недель спустя, когда мать этой пациентки умерла, бедная женщина обвинила себя в том, что это явление к ней призрака как-то повлекло за собой кончину ее матери.
Томас нахмурился.
– И что с ней случилось?
Доктор Мицелл вскинула брови и чуть склонила голову набок, как будто предпочла бы не слышать этого вопроса. В конце концов она ответила:
– Она покончила с собой.
Чувствуя себя последним мерзавцем, но не в силах удержаться, Томас рассмеялся.
– Ну, – сказал он, – по крайней мере, меня не тянет на самоубийство. И то ладно.
Мицелл с улыбкой согласилась.
– Мистер Рэнделл, люди с развитым воображением нередко под давлением стресса теряют связь с реальностью и ищут какого-то утешения в мирах, которые кажутся им более надежными. У вас немного иная, немного более агрессивная ситуация, но в сложившихся обстоятельствах просматривается определенный принцип. Вы чувствуете себя неспособным вылечить вашего сына, и образы, порожденные вашим воображением, снова и снова появляются, мучая вас предположением, что только вы можете "спасти" его. Весьма вероятно, это результат вашего неуместного чувства вины. Если мы сможем попытаться поработать с этим и, возможно, обсудить вашу привязанность к этим персонажам, скорее всего, нам удастся добиться полного прекращения приступов.
– Что-то многовато "если", – заметил Томас.
– Вы предпочли бы, чтобы я объявила вас буйнопомешанным и упекла в "Бельвю"? – невинно осведомилась доктор Мицелл.
После этого все прошло довольно гладко.
Скоро Томасу придется позвонить Эмили и сказать ей, что он подменит ее на эту ночь. После такого денька посидеть с Натаном будет почти отдыхом. Ему нужно побыть с сыном, присмотреть за ним. Что бы ни сказала доктор Мицелл, он все еще отец Натана и ощущает необходимость защищать своего малыша. Может, и не в его силах приблизить выздоровление Натана, но ему под силу посидеть с ним, поговорить – а вдруг он услышит?
Он споет, подумалось ему вдруг. Точно так же, как в младенчестве пел Натану на ночь. Джеймса Тэйлора, Бонни Райт и "Иглз". Тогда он помнил их песни наизусть. Он найдет что спеть.
Несмотря на тревогу за Натана и на боль, которую вызывало у него состояние сына, на сердце у Томаса было легче, чем вот уже много дней. Он купил у торговца в парке копченую колбаску и, потея, зашагал дальше по широкой вымощенной дорожке под палящим солнцем. Стало жарковато, но он был не против. Истекая потом, он словно очищался. Когда с колбаской было покончено, он купил еще у одного торговца лимонаду и свернул на узенькую тропинку, которая, как он считал, должна была вывести его обратно на Пятую авеню, где он рассчитывал без особых затруднений поймать такси.
Дорожка петляла среди густых куп деревьев и зарослей кустарника, где мог скрываться потенциальный грабитель. Томасу стало немного не по себе. Хотя в дневное время в Центральном парке обычно было безопасно, Томас ускорил шаг. В зарослях послышался шепот. Вместо того чтобы остановиться, Томас прибавил шагу. Кто бы там ни скрывался, он не хотел, чтобы они думали, будто он обращает внимание на то, что они затевают. Может, это влюбленная парочка, или наркоманы, да кто угодно, но, так или иначе, он не хотел их видеть.
Казалось, шепот преследует его, похожий на шелест ветра в листве. Но это был голос. Томас слышал его. Звуки, которые не имели совершенно ничего общего с ветром. Несколько секунд спустя он различил одно слово, которое повторялось вновь и вновь. Его собственное имя.
– Томас, – прошелестел парк.
– Оставьте меня в покое! – крикнул он, заткнув ладонями уши и зажмуриваясь так крепко, как только мог, чтобы полностью не лишить себя обзора.
Он подавил желание броситься бежать, повторяя про себя слова доктора Мицелл почти как мантру.
"Тревога, чувство вины и стресс. В определенных обстоятельствах любая из этих причин может вызвать галлюцинации. Ваши видения очень яркие, но, возможно, эта яркость – всего лишь игра вашего собственного воображения. А с галлюцинациями – как с обмороками; если это случается с вами однажды, химические процессы в вашем мозгу идут по определенному пути, и это может повториться вновь уже с большей вероятностью".
Томас замедлил шаг, стараясь не бежать. Огромным усилием воли он отрешился от этого шепота и перестал его слышать. Совсем.
Глубоко вздохнув, он огляделся по сторонам и зашагал по тропке дальше, надеясь, что она вот-вот выведет его на одну из главных аллей, а там и до Пятой авеню недалеко.
– Томас!
Он остановился как вкопанный, закусил губу и закрыл глаза. По его левой щеке скатилась слезинка. Он сходит с ума. Вот так. Он понимал, что совершенно теряет разум.
Томас Рэнделл медленно обернулся. Посреди дорожки, где он только что прошел, стояло дерево. Нет, не дерево. Не такое дерево, как все остальные в этом парке. Во-первых, оно не росло из земли, а стояло на мощных корнях. Дерево слегка склонилось, так что глазки в его коре уставились на Томаса, а ветви и листья заслонили солнце. Это был Толстосук, командир лесных стражей.
– Наш Мальчик, – возвестил он торжественно, – ты должен вернуться в Обманный лес. Если ты не вернешься, твой сын неминуемо погибнет.
Вскрикнув, Томас ничком бросился на дорожку и лежал, всхлипывая, до тех пор, пока не появилась парочка молодых бегунов. Мужчина остался с ним, а женщина побежала за помощью. Некоторое время спустя мужчине удалось поднять его на ноги, и они вдвоем пошли по тропинке. Но он был вынужден вести Томаса под локоть, пока они не очутились на волнистой лужайке Центрального парка.
Томас не раскрывал глаз, пока деревья не остались далеко позади.
ГЛАВА 10
В больничном кафетерии было сравнительно безлюдно, когда Эмили опустилась на стул рядом с окнами у дальней стены. Она бросила сумочку на соседний стул и поставила на стол картонный стаканчик с куриным бульоном, который, купила в автомате, – он разливал бульон в точности так же, как кофе или какао. Бульон оказался пересоленным и обжег ей язык, но Эмили было приятно, потому что он напомнил ей о детстве.
В этом было что-то извращенное. Пятнадцать лет назад ее дед умер в больнице от рака – ужасное, убийственное воспоминание для всех, кто его любил. И тем не менее она сохранила приятные воспоминания о бульоне, который купила тогда в автомате за четвертак. Этот был не совсем такой, но вкус оказался довольно похожим. Пожалуй, этот даже был солонее.
Ее захлестнуло желание вернуться в палату к Натану, и она немедленно задавила его. Если не давать себе коротких передышек, тесная палата очень скоро станет невыносимой, поэтому она заставляла себя сидеть здесь, прихлебывать бульон и смотреть из окна на лужайку, исчерченную длинными вечерними тенями дубов. Кто-то засмеялся, Эмили обернулась и увидела пару медсестер, пробиравшихся к столу с подносами, на которых не было почти ничего, кроме салата и кофе. Одну сестру она знала – вроде бы ее звали Нэнси – и вежливо кивнула женщине. Та ласково улыбнулась в ответ, и Эмили задалась вопросом, что она думает. "Ах, это та бедняжка, у которой сын впал в кому, ушел в себя… Я бы умерла, если бы такое случилось со мной…"
Эмили поморщилась, отвернулась и взглянула в окно на медленно догорающий день. Не желает она идти по этой дорожке. Для начала, она даже не знает, есть ли у сестры Нэнси дети. И, если уж говорить о сочувствии, она предпочла бы реальные действия. А несчастной она вполне может себя чувствовать и без посторонней помощи.
Негромкая трель прервала ее размышления, и Эмили обрадовалась. Ей не нравилось направление собственных мыслей. Разговорчивые сестрички посмотрели на нее, и она вытащила свой сотовый телефон из сумочки, раскрыла его и сказала:
– Томас?
– К сожалению, это не Томас, – сказал женский голос.
Сначала Эмили не поняла, кто это. Ведь она не слышала этот голос уже почти год. Потом до нее дошло.
– Франческа, – сказала она. – Спасибо, что перезвонила.
– Я немного удивилась твоему звонку, Эмми, – сказала агент Томаса. – Но и обрадовалась тоже. Меня немного тревожит Томас. Но сначала, в общем… как Натан?
Эмили нахмурилась.
– Все так же. А что с Томасом? Ты говорила с ним? Он уже почти два часа как должен быть здесь.
Я оставила ему с полдюжины сообщений, но… в общем, потому я тебе и позвонила.
– Я видела его сегодня утром. Он выглядел совершенно разбитым.
– Сегодня он должен был идти к психиатру, – сказала Эмили и спохватилась, что сболтнула лишнего.
– Я рада, – ответила Франческа. – Не хочу показаться бесчувственной, Эм, но ему стоит немного задуматься о перспективе. Он может сорвать всю сделку с "Фокс", если не соберется. Я понимаю, это сейчас не первоочередное дело, но мы ведь говорим о вложении в будущее, понимаешь?
Эмили вскинула бровь.
– Сделка с "Фокс"?
Молчание. Потом вздох.
– Вот черт. Не следует мне с тобой это обсуждать. Вы сейчас на пару занимаетесь Натаном, но это не значит, что вы больше не разведены. А я выношу сор из избы.
– Вовсе нет, Франческа, – возразила Эмили. – Нам с Томасом очень неплохо удается не опуститься до игры, которую затевают многие пары, когда расходятся. А теперь, когда еще и…
Ей не хотелось об этом говорить.
– Послушай, если будешь с ним говорить, скажи ему, пусть сразу позвонит мне. Сегодня моя очередь ночевать у Натана, так что если сегодня вечером он не появится, ничего страшного. Но я беспокоюсь за него. Он… немного перенервничал в последнее время.
– Если он позвонит, я передам.
Разговор продлился еще секунд от силы тридцать, и Эмили захлопнула телефон. Она положила его на пластиковый стол и взялась за быстро остывающий бульон. То, что добавили в воду, чтобы получилось это варево, начало хлопьями оседать на дне стаканчика, К горлу подступила тошнота, и Эмили поставила бульон обратно на стол.
Какое-то время она покусывала губу. Ее пальцы лениво выстукивали какой-то мотивчик – что-то похожее на мелодию из фильма "Одинокий рейнджер", – и некоторое время спустя она снова взяла телефон, раскрыла его и набрала домашний номер Томаса.
Трубку снял автоответчик.
– "Привет. Это Томас. А теперь давайте вы". Она насчитала девять сигналов – выходит, ему оставили еще по меньшей мере три сообщения помимо шести ее собственных. Эмили чуть было не повесила трубку; что толку? Но вместо этого она дождалась конца и попыталась не пустить в голос тревогу, которую чувствовала.
– Томас, это снова я. Слушай, я просто хотела узнать, как ты сходил к врачу. Я буду в больнице всю ночь, можешь звонить мне на сотовый, если не застанешь в палате. Я… – Эмили вздохнула и уже почти удержалась от этих слов: – Я беспокоюсь за тебя.
Томас Рэнделл лежал на диване в большой комнате своего дома в Ардсли, подоткнув под голову пару зеленых подушек. Громкость автоответчика была убавлена ровно до такого уровня, что он едва различал слова Эмили. Он не шевелился. Не шевельнулся вообще ни разу почти за полчаса. Он просто лежал с пультом от телевизора в руке и бездумно перескакивал с одного кабельного канала на другой.
В конце концов он наткнулся на старую серию "Сумеречной зоны" и на миг заинтересовался. Он вспомнил ее мгновенно – это была одна из его любимых. "Остановка в Уиллоуби", вот как она называлась.
Рядом с ним на кофейном столике валялся пустой флакончик из-под фенобарбитала. Томас взглянул на него, рука его соскользнула с груди и повисла, как тряпочная, едва касаясь ковра. Миг спустя пульт вывалился из его пальцев, но Томас этого даже не заметил.
Глаза его медленно сомкнулись.
Река Вверх выровнялась и прямой линией текла через высочайший пик Плешивых гор. На такой высоте не росли деревья, не было вообще никакой растительности. Лишь скалы да вода, которая пробила себе сквозь них дорогу многие века назад, когда еще не было никаких книжек. Река Вверх текла по горной вершине, пока не достигала отвесного утеса, который уходил вниз, в Туманное ничто. Неподалеку из самой земли била вода. То был исток реки Вверх. Отсюда она начинала свой долгий кружной путь, который в конце концов приводил ее обратно на пик. Ибо поток этот обвивал мир подобно великому змею, сыну Локи.
Несмотря на яркое палящее солнце, скалы продувал холодный ветер, который безжалостно стегал воду. На берегу стоял сердитый пони, шкурка у него была в грязи, озноб пробирал до костей. Хохолок из зеленых перьев, который рос у него из головы, пластался на ветру, и он нетерпеливо цокал копытцами.
– Чертов гном, – пробормотал пони, и мягкие губы обнажили крупные зубы. Он снова зацокал копытцами, хлеща себя по заду темно-зеленым хвостом.
Пони звали Султанчик. Его имя было одним из предметов его глубочайшего беспокойства и одной из причин, по которой в теперешнем кризисе он оказался в стане шакала Фонаря. Потому что Султанчик знал: у него не всегда было такое имя. Даже у пони хватит ума понять, что кобыла просто так не бросит жеребенка и не назовет его Султанчиком. Вряд ли эти перья были у него с самого рождения, и его мать в любом случае должна была хотеть чего-то иного.
Нет, кто-то же назвал его Султанчиком, и это определенно была не его мать. Но если не она, то кто?
От этого вопроса в голове у него засела колючка боли, и он бил копытами и фыркал, а потом издал ржание, которое перекрыло даже свист ветра в скалах и журчание реки. Думать об этом было больно. Султанчик вовсе не был уверен, что ему хочется получить ответ на этот вопрос. По правде говоря, он был совершенно уверен, что ему этого не хочется.
Но этот вопрос никогда не приходил ему в голову до тех пор, пока Мальчик не перестал приходить. Не перестал любить их. И он, как и шакал Фонарь, полагал, что Мальчика надо вернуть в Обманный лес – любой ценой. Хотя бы ради того, чтобы отвязаться от этого вопроса.
Чтобы унять боль.
Его пухлые ноздри раздулись, и Султанчик вскинул голову. Он что-то учуял, какой-то запах, который принес ветер. Запах Мальчика и не Мальчика. Не совсем Мальчика. С ним переплетался мерзкий душок лучшего друга Султанчика, временами также известного под именем "чертов гном" или другими, существенно более цветистыми прозвищами.
Прищурившись, Султанчик разглядел, как на гребне горы показался небольшой ялик и поплыл по реке туда, где она низвергалась в Туманное ничто. Когда лодка приблизилась и Ворчун принялся лихорадочно работать веслами, чтобы добраться до ленивого омута у самого берега, Султанчик немедленно заметил отсутствие на голове его друга любимой фетровой шляпы.
Ему пришло в голову, что сейчас, наверное, не время упрекать Ворчуна за задержку. Если, конечно, он не хочет получить весьма крупнокалиберную пулю прямо в свой конский лоб.
Однако он так же мгновенно заметил и еще кое-что. Нечто такое, удержаться от вопросов о чем он ну никак не мог. Ворчун выпрыгнул из лодки на прибрежное мелководье и подтащил лодку к берегу, и Султанчик с беспокойством воззрился на него.
– Мальчишка у меня, – сказал Ворчун, тяжело отдуваясь, когда корма лодки очутилась на каменистом берегу.
И Султанчик увидел мальчика. Это была замечательная новость. Ребенок спал, но это, вне всякого сомнения, был Натан Рэнделл. Шакал Фонарь будет доволен. И все-таки…
– А где Тыкван? – спросил Султанчик, взглянув на Ворчуна, потом окинув мимолетным взглядом лодку и ее пленника, прежде чем отвернуться в другую сторону.
Ворчун фыркнул и налег на лодку.
– Он не сдержался. Пришлось пристрелить.
Султанчик негромко заржал.
– У него на плечах была не самая здравомыслящая тыква, правда?
Ворчун впился в него взглядом, глаза его сердито сузились. Правая рука пошарила под пиджаком, кончики пальцев погладили рукоять одного из его кольтов.
– Я не хотел этого, ты, дурья башка, – рявкнул Ворчун.
Однако с этими словами гном только покачал головой и, развернувшись к пони спиной, перегнулся через борт ялика и подхватил спящего мальчика на руки.
– Клянусь богом, малыш пони, в последнее время ты меня удивляешь. Иногда мне кажется, что твои крошечные мозги прогнили ничуть не меньше, чем тыква Горлянкина. Смотри, как бы мне не пришлось разнести башку и тебе.
Ворчун почти с любовью взглянул на личико спящего мальчика и зашагал по холодной площадке горной вершины; солнце палило его непокрытую голову, ветер трепал волосы. Султанчик смотрел, как он идет с сыном Мальчика на руках.
Вдали, на другом конце скалистого плато, вздымалась сооруженная из камня и дерева крепость шакала Фонаря. В самом начале времен на вершине Плешивых гор была земля, и из нее росли деревья. Во всяком случае, так гласили легенды. Все эти деревья пошли на строительство крепости.
Султанчик поежился, и на этот раз не ветер, но самое зрелище этого сооружения вызвало у него дрожь. Каждый бастион, каждые ворота, каждая стена, каждая башня – каждый треклятый камень крепости источал ненависть. Как дьявольский огонь, пылающий внутри непропорционально большой головы шакала Фонаря, за зубчатыми стенами этой крепости теплилось зло.
Пони всегда боялся старины Шака, но теперь уж ничего не поделаешь. Зло – единственное, на что Мальчик может клюнуть, единственное, что может вернуть его. Добро и зло, теперь вопрос жизни и смерти для всех них.
Ведя машину по Бродвею через Тарритаун и Ирвингтон к дому своего бывшего мужа в Ардсли, Эмили волновалась все сильнее и сильнее. По радио передавали безвредные и бездушные романтические песни, и они действовали ей на нервы. Еще задолго до поворота, ведущего в ухоженный тихий район, куда переехал Томас после их развода, Эмили выключила радио.
Ночь сломила последнее сопротивление дня, мир Эмили залила темнота, и в тишине машины в голове у нее снова и снова крутилось все то, что сказал ей Томас. Все то, что привиделось ему в его галлюцинациях.
Ее фары рассекали темноту. Фонарь на подъезде к дому Томаса перегорел или еще только должен был вспыхнуть в своей заранее заданной покорности. Еще через три дома Эмили ощутила боль в пальцах и, опустив взгляд, увидела, как побелели костяшки и с какой силой она сжимала руль.
Она вскинула глаза.
Черная бесформенная тень неслась ей в лобовое стекло.
Эмили закричала, вывернула руль, ударила по тормозам, но было слишком поздно. Тварь врезалась в стекло с влажным шлепком и хрустом – возможно, хрустнули кости, но скорее всего, это было стекло. Взвизгнули шины.