"То есть вечно между небом и землей, – подумал Майон. – Нескончаемое балансирование меж двумя масками, двумя сущностями, и полное бессилие выразить себя полностью в одной из них: всегда помнишь, что есть в запасе и вторая. Собственно, почему мы так завидуем богам? Нас угнетает та определенность и незыблемость, которой они лишены".
– Пойдем, – сказала Артемида, и он пошел с ней рядом, а по сторонам тенями скользили собаки. – Я решила встретить тебя на дороге и пригласить в гости, Майон, потому что мне стало известно – ты пишешь о Геракле. А я хорошо знала Геракла.
– Сейчас я собираюсь писать о Троянской войне.
– Но ведь одно неразрывно связано с другим.
– Разве? – сказал Майон. – Геракл погиб до того, как война началась.
Артемида скользнула по нему взглядом и ничего не ответила. Они были уже перед входом в пещеру. Собаки легли на землю, высунув языки, и, невероятно, но в их глазах Майону почудилась насмешка. Кто их знал…
Артемида протянула руку, и очаг в глубине пещеры вспыхнул прозрачным багровым пламенем, не дающим копоти. Блики играли на шкурах зверей, покрывавших пол и стены, и шкуры, казалось, шевелились. Майон не чувствовал себя скованно – первое почтительное изумление осталось на ночном берегу, к тому же он помнил все, что говорила Афина о богах и людях.
– Что-то там поделывают мои дорогие родственники? – спросила Артемида, словно угадав его мысли. – Замышляют очередной заговор против Зевса? Можешь не отвечать, я знаю сама. Все эти дрязги с дурацким постоянством вспыхивают на унылой горе что ни день… О чем они тебя просили? (Майон молчал.) Ну а если я прикажу отвечать?
– Я не выдаю чужих тайн, – сказал Майон.
– Быть по сему. В конце концов, меня не интересует Олимп, я уже говорила. К чему мне их сплетни и запутанные взаимоотношения, если в моих лесах я и так – царица? Не о том разговор. Я обещала рассказать о Геракле.
Блики огня играли на ее лице, делая красоту переменчивой и таинственной.
– Какой он был, Артемида? – спросил Майон.
– Называй меня Делия, – сказала она. – Делия – я ведь родом с острова Делос. Так меня называл Геракл.
– Какой он был, Делия?
– Почему-то его очень часто любят представлять грубым и невежественным силачом, находившим противоестественное наслаждение в битвах и истреблении чудовищ. А он был совсем не таким. Конечно, бывал и груб. И с женщинами в том числе: самое трудное для вас – быть с женщиной нежным, вы этого прямо-таки панически боитесь. Но нельзя было заставить его делать то, чего он не хотел. Майон, я готова была стать его любовницей. А он меня отверг улыбаясь и беззлобно шутя. И я не смогла на него обидеться. – Она отрешенно улыбнулась, глядя в пламя. – Обиделись мои псы – за то, что пренебрегают их повелительницей, – и бросились на него. А он сгреб их и побросал в реку: он был Геракл. Пожалуй, я его любила, если только богиня способна кого-нибудь любить. Он не подчинялся никому и ничему.
– Но Эврисфей?
– Да, он служил Эврисфею, – сказала Делия. – И по его приказу совершил все то, что ныне именуется двенадцатью подвигами Геракла. Но потому лишь, что сам того хотел, искупая этой службой давнее, наполовину случайное свое преступление. Геракл – это независимость, доброта и сила. И полное бескорыстие. Он мог совершенно законным образом сесть на микенский трон вместо Эврисфея, но отказался. Он сам создавал царей: когда дорийцы за помощь в войне против лапифов передали ему треть своих владений, он эти владения просто-напросто подарил. И Приам стал царем Трои исключительно благодаря Гераклу.
– Но…
– Да, считается, что Геракл был врагом Трои. Но об этом потом. Сначала – о Геракле-миротворце. Он был миротворцем, Майон. Войны он вел, чтобы примирить враждующих соседей или чтобы отучить кого-то от привычки жить за счет грабительских набегов. Там, где он проходил, прекращались раздоры, смирными становились воинственные цари, гибли угрожавшие людям чудовища. Он хотел объединить всю Грецию. То, что сделал с Аттикой Тезей, – лишь развитие мыслей и идей Геракла. Тезей был хорошим учеником. Нужно было идти дальше. И я знаю точно: они собирались идти дальше, Геракл и Тезей, и за ними шли многие. К ним собирались примкнуть Фивы, кентавры, дорийцы. Она горько усмехнулась. – Но были еще и золотообильные Микены – там тоже намеревались объединить Грецию, разумеется под властью Микен, и, уж конечно, не для того, чтобы законами ограничить власть царей. Геракл был опасен – и тогда он погиб. Предатели попадаются среди любого народа. На этот раз им оказался кентавр Несс.
– Ты хочешь сказать, что по замыслу микенцев… – У Майона перехватило дыхание.
– Да. Я только не знаю кто – Агамемнон или многомудрый Нестор. Скорее всего, оба вместе. Через жену Геракла Несс подсунул отравленную тунику, и Геракл умер. Потом истребили кентавров, свалив вину на Геракла, который не мог уже ничего опровергнуть. И похитили у Геракла смоченные в крови Лернейской гидры стрелы – страшное оружие, без которого не удалось бы взять Трою. И натравили на Фивы Спарту. И все пошло прахом. Тезей вдруг остался без друзей и союзников, без Геракла. Да, еще сочинили романтическую историю о том, как умирающий Геракл завещал стрелы "постороннему" юнцу с ясными глазами, случайному прохожему Филоктету. Хотя этот Филоктет несколько лет числился в спутниках странствий Геракла шпионил для Нестора. Геракла не стало, стрелы похищены, Тезей бессилен. И началась новая грязная интрига – подготовка к Троянской войне.
– Мне важно знать и это, – сказал Майон.
– А вот меня это не интересует, – сказала Делия. – Это другая история, до которой мне нет никакого дела, потому что Геракл был мертв, когда разбойничья шайка, именуемая войском ахейцев, отплыла в Трою из Арголидского залива.
Майон молчал. Слишком многое рушилось. То, чему он привык верить с детства, почти все приходилось осмысливать по-иному, и мир, каким он был для Майона прежде, уходил невозвратно. Ему было больно, но он не жалел, что это случилось именно с ним.
– Каждый знает лишь часть истины и не желает сложить эти части в целое.
– Вот именно, – сказала Делия. – Меня интересует лишь Геракл. К сожалению, Архилох не сделал так, как мне хотелось бы.
– Ты его знала?
– Разумеется, – сказала Делия, и в ее голосе прозвучала неизвестно к чему относящаяся злоба. – Упрямейший фанатик истины, заменившей ему всех богов. Ведь ты не такой же, правда?
– Боюсь, что я дольше, чем нужно, не мог понять, какой я, – медленно сказал Майон, словно осваивая недавно выученный язык. – Что делать, мы сплошь и рядом растем на ощупь, как зерно в земле. Но теперь знаю твердо: если Архилох видел смысл и цель жизни в служении истине, то я именно такой. Что с ним случилось?
– Он погиб после резни, которую приписали пьяному Гераклу, истребления кентавров.
– А его рукопись?
– Есть одна-единственная копия, неизвестно где затерявшаяся. А сама рукопись – здесь.
Делия коснулась укрытого медвежьей шкурой предмета, похожего очертаниями на сундук или ларец. Майон невольно потянулся к нему, но его ладонь задержала маленькая, сильная рука.
– Подожди, – сказала Делия. – Сначала выслушай меня. Я отдам тебе рукопись Архилоха. Кроме того, расскажу тебе о Геракле все, чего нет в рукописи, чего никто не знает. И ты напишешь о жизни Геракла так подробно и ярко, как никто. Ты создашь вещь, равной которой не было. Но…
– Что? – Майону передалось ее волнение.
Делия придвинулась к нему, ее губы были совсем близко, и от нее исходили печальные и сладкие запахи осени. Ее голос обволакивал:
– Но с одним маленьким условием. В твоем произведении должна быть и я. Это я вдохновляла Геракла на подвиги, это я была его единственной, верной, преданнейшей любовницей, советчицей и другом. Это я подсказывала решения, вдохновляла и вознаграждала. Везде, всегда, всюду – я. Ты меня хорошо понял? Пусть все узнают, кем я была для Геракла, чем он мне обязан. Посмотрим, как тогда завертится от зависти весь этот сброд на Олимпе. Ну? Что молчишь?
Словно холодом пахнуло от очага, и образ прекрасной охотницы, свободной от пороков большого мира, потускнел, погас.
– Нет, – сказал Майон, – это невозможно. Мы только принизим Геракла, изобразив его куклой, жившей твоей волей и желаниями. И ты прекрасно это понимаешь.
Что-то умирало в его душе, что-то прекрасное и гордое. "Артемида, Делия, независимая хозяйка лесов и Луны, – горько подумал он, – а я так в тебя верил, возможно даже, был чуточку влюблен".
Делия придвинулась к нему еще ближе, ее волосы ласкали лицо, жаркий шепот пьянил:
– Майон, женщина, даже если она богиня, всегда преклоняется перед мужчиной, наделенным какими-то особенными достоинствами. Ты станешь великим поэтом. Не думай, что я предлагаю тебе себя как взятку, считай меня наградой, которую ты заслужил. Я буду верной и покорной, любящей и преданной. Со мной ты узнаешь счастье, какого тебе в другом случае никогда не иметь. Майон, любимый мой, все будет прекрасно, только сделай так, как я хочу.
Он терял разум и способность противоречить – от этого шепота, этих губ, нежной кожи под ладонями, чувствовал, как растворяется его воля, и он тонет в жарком шепоте, определяющем его судьбу и славу.
Но тут что-то произошло. Словно отдернулась завеса в летний солнечный день, и ему увиделся Геракл – независимый и добрый, могучий и непримиримый, он смотрел хмуро, в его взгляде были упрек и сожаление. Невыразимым усилием Майон всплывал на поверхность, и расступилась тяжелая вода сладкого дурмана.
– То же самое ты говорила Архилоху? – спросил он, отводя ее ладони.
И понял по глазам Делии, что угадал. Ее лицо исказилось то ли злостью, то ли болью. Майону показалось, что сейчас она разрыдается, громко и безутешно, как обычная женщина. Нет. Она справилась с собой, в ее глазах полыхала ненависть.
– Уходи! – яростно прошептала она. – Уходи, или я крикну своих собак.
Майон протянул руку к ларцу. Делия отвернулась, и он решился, откинул крышку, вынул пачку листов, завернутых в узорчатую сидонскую ткань. Делия ему не препятствовала.
– И вот еще что, – сказал он. – После этого разговора приходится поневоле критически взглянуть на некоторые общеизвестные события. Я имею в виду знакомую всем историю о том, как ты волшебством задержала идущие к Трое корабли, и Агамемнон, чтобы умилостивить тебя, был вынужден принести тебе в жертву свою дочь Ифигению. Я уверен, что ничего подобного не было. (Она отвернулась и молчала.) Ведь правда не было, Делия?
– Не было, – сказала она тихо. – Никакого отношения я не имею к этой проклятой войне. Доволен теперь?
– Да, – сказал Майон. – Потому что в этой истории, будь она правдой, ты была бы достойна лишь осуждения за жестокую и нелепую прихоть.
Она зажмурилась и потрясла головой:
– Убирайся…
У выхода он обернулся. Делия стояла на коленях на медвежьей шкуре посреди рассыпанных золотых стрел, метких, но бесполезных сейчас, уронив руки, смотрела на него, и он едва не поддался ее умоляющим глазам. Хотелось вернуться, приласкать и утешить, сделать все, как она хочет, но этим он предал бы Геракла, доброго и могучего. Нужно было выбирать, и Майон выбрал. И ничего тут нельзя было сделать – ни утешить, ни объяснить.
Майон вышел из пещеры. Собаки не сдвинулись с места, но злобно зарычали вслед, и это рычание сопровождало его, пока он не выбрался из леса на ведущую к Спарте дорогу. Он понял, что талант – оружие и сила, к которым относятся с уважением даже боги; что люди сильнее богов, пусть и не всегда. Он чувствовал, что прежним не будет никогда, что отыскал свою дорогу и должен ею идти, что бы ни ожидало за поворотом.
– Спасибо, Делия, – сказал он, обернувшись к безмолвному лесу. – Ты и не представляешь, что дала мне.
10. ЕЛЕНА СЕГОДНЯ
Эттей, занимавший во дворце какую-то ничтожную должность, но, как это часто бывает, имевший немалое влияние, внешним обликом был низенький, живой, с очень подвижным лицом, способным за минуту сменить множество выражений. Порой маски менялись молниеносно, без всякого соответствия с тем, что он в этот миг говорил, все время он играл, и догадаться, каков же он наедине с собой, было решительно невозможно. Может быть, он настолько сжился с вечным лицедейством, что и во сне маски на лице постоянно менялись.
– Собственно говоря, увидеть Елену Прекрасную не составляет особого труда, – тараторил он, указывая Майону дорогу. – И, если быть совсем откровенным, мы неплохо на этом зарабатываем. Два раза в неделю мы, собрав некоторую плату, пускаем народ на галерею, и они могут собственными глазами видеть прогуливающуюся в саду Елену Троянскую. Честное слово, желающие не переводятся, и никто не считает, что потратил деньги зря. Быть у нас в Спарте и не увидеть Елену Прекрасную? Конечно, к тебе нельзя подходить с той же меркой, что и к обычным зевакам. Когда стало известно, что в нашем городе находится знаменитый афинский аэд…
– Да? – вежливо спросил Майон.
– Задумавший, как нам стало известно, грандиозное повествование о Троянской войне, – вкрадчиво добавил Эттей. – А это не могло нас не заинтересовать. Скажу больше, это заинтересовало в первую очередь Прекрасную Елену, ведь до сих пор, увы, не создано монументального сказания об этой славной войне.
– И не отражена должным образом ее причина – Елена? – спросил Майон.
– Я рад, что ты все понимаешь. О нас распускают всевозможные вздорные слухи, наверняка и до вас они дошли, – что мы якобы прямо-таки охотимся за молодыми талантами и сулим им немалые деньги, если они незамедлительно возьмутся за работу. Я могу тебя заверить, что это ложь. Нам нет необходимости кого-либо подкупать. Когда ты увидишь Елену, ты поймешь, что из-за такой женщины могла вспыхнуть сто одна война. И ты сам, без подсказки и подкупа, засядешь за работу – женская красота вызывает не только войны. Я прав?
– Ты абсолютно прав, – сказал Майон.
– Тс-с! Мы пришли.
Майон оглянулся на спутника, но того уже не было. Колыхнулась драгоценная чужеземная ткань портьеры, и в зал вошла Елена.
Она была прекрасна. Наверное, самая красивая на свете, и время не имело над ней власти. Можно было согласиться с Эттеем и многими другими, что из-за этой женщины способна вспыхнуть сто одна война. Можно было с легким сердцем верить, что много лет назад эти серые спартанские глаза, вызывавшие сладкую тоску, бросили народ на народ. Можно… но существовала еще холодная, мрачная война и летящие из прошлого стрелы.
Поэтому он с трудом, но справился с нахлынувшим восхищением, нерассуждающим и страстным. Месяцем ранее он неизбежно растворился бы в этих глазах и стал их вечным рабом, но сейчас он был человеком, начавшим познавать жестокую сложность жизни и намеренным прошагать этот путь до конца. Он стоял и смотрел, как идет ему навстречу Елена Прекрасная. Елена Троянская.
Она была как музыка, как пламя – прекрасное совершенство, и невозможно было представить мужские ладони на этих плечах, а ее, покорную, в чьих-то нетерпеливых объятиях.
Майон молчал и смотрел. Елена, конечно же, расценила это как восхищение и улыбнулась – ослепительно, так, словно дарила весь мир, открывала все тайны и тут же забирала назад абсолютно все. "Ее даже невозможно сравнить со статуей", – подумал Майон. Тут что-то другое. Она шагала, улыбалась, поднимала глаза – и каждое движение, вздох, шевеление губ были словно продуманы за неделю до этой встречи и тщательно отрепетированы перед не умеющим удивляться зеркалом. Все было заученное, отшлифованное и оттого словно бы неживое. Роза из мрамора. Радуга из разноцветного стекла. "Значит, вот так, – смятенно подумал Майон. – Мы почему-то уверены, что красота – это обязательно и ум, и доброта, и другие высокие чувства. А ничего этого нет. Одна лишь красота, лежащая где-то за пределами образцов, отрешенная от всего на свете, никому не обязанная, никому ничего не дающая. И не вызывающая оттого даже примитивного желания. Кому захочется коснуться губами мраморной розы, как бы она ни ласкала глаз?"
Нет, он все равно не поверил бы, что из-за одной ослепительной холодной красоты могла вспыхнуть Троянская война.
Молчание стало неловким, а там и вовсе тягостным, во взгляде Елены разгоралось недоумение – она явно считала, что у безмолвного восхищения должны быть свои пределы. Но Майон никак не мог подобрать слова, да и о чем следовало говорить? Никого уже не вернешь и ничего не изменишь.
– Итак, это ты – славный и талантливый аэд, решивший поведать миру о Троянской войне? – спросила Елена чуточку лениво – ответ, конечно же, она знала наперед, и, судя по довольной улыбке, привычно присчитала очередного раба к сонму предшествовавших. Майон осознал, что труды по созданию напыщенного батально-любовного полотна были бы оплачены аккуратно и щедро, с привычной скукой изощренных ласк.
– Ты помнишь Париса? – спросил он неожиданно для себя.
Ее брови дрогнули, впервые Майон заметил в ней нечто не наигранное она задумалась, не сразу вспомнила.
– Парис… Парис… Тот юнец, что дерзко похитил меня, и тем вызвал великую войну? Странно, я только сейчас подумала, что не помню лица, цвета глаз. Но разве дело в каком-то Парисе?
– А Тезей? – перебил Майон.
Брови снова взлетели, но уже привычно-капризно.
– Тезей… Ну да, ваш царь. Разве я с ним когда-нибудь встречалась?
"Вот так, – подумал Майон. – Эти серые спартанские глаза как отражение хмурого неба…" Сколько же она искалечила судеб – равнодушно, походя, невзначай, и тех людей, сквозь жизнь которых мимолетно прошла случайной непогодой, и тех, кого отправила в Аид эта война, где расчетливую подлость и примитивную корысть маскировали заботами о спасении чести красивой куклы.
Он поклонился и пошел к выходу, чувствуя спиной недоумевающий взгляд, за которым неминуемо должна была последовать злость, хотя, разумеется, Елена вряд ли поняла бы причины его внезапного ухода.
Не замечая встречных, он вышел из дворца и бесцельно побрел по улице, окончательно прощаясь еще с одной сказкой, умершей на пути из юности в зрелость. Он понимал, что иначе нельзя, что сказки делятся на исчезнувшие однажды бесповоротно и спутников до смертного часа. Но все равно было горько.
Он ощутил руку на своем плече.
– Мне сказали, что ты разыскивал меня.
– Здравствуй, Прометей, – сказал Майон.