– Нисколько, – сказал я. – Ну давай рассудим, что нужно девушке? Хорошего мужа, чтобы не бил, не обижал, не обманывал и был с нею ласков. Я не красавец, но и не урод, не юноша, но и не стар. На твои острова тебе уже не вернуться, оставайся здесь и не прогадаешь. Бить тебя я не буду, потому что никогда не опускался до драки, драка – удел животных. Изменять тебе вряд ли хватит времени при моем-то роде занятий. Чем для тебя плоха такая участь? По-моему, я все рассчитал. В любом случае лучше, чем плясать перед купчишками и переходить из рук в руки.
– Ты прав, выбора у меня нет, – сказала она, и я понял, что на сей раз угадал ее будущее.
– Знаешь, почему я тебя спас? Я был уверен, что повторится набившая оскомину история – сначала ты со слезами и царапаньем достанешься Валеду, а после месяца дрессировки займешь место среди его шлюх-танцовщиц. Как сотня до тебя. Но ты доказала, что я ошибся, а я так редко ошибаюсь, что готов уважать человека, заставившего меня изменить мое мнение о нем. Потому что исключения лишь подтверждают правило.
– Чем ты занимаешься?
– Помогаю людям понять, какие они скоты. Скажи, ты меня не боишься? Меня ведь многие боятся.
– Нет, – сказала Рета. – Я тебя не боюсь. Мне просто кажется, что ты несчастен.
– Глупости, – сказал я. – Я не могу быть ни счастливым, ни несчастным, потому что такие люди, как я, не верят ни в счастье, ни в несчастье. Ничего этого нет. Есть только жизнь, в которой везет тем, кто умеет управлять другими.
– Но такими людьми тоже что-то управляет, – сказала Рета.
– Возможно, – сказал я уже рассеянно, чтобы прервать пустую дискуссию, – не хватало еще обсуждать с женщиной нашу жизнь и мое ремесло.
Все-таки нужно плыть именно в Афины. Кандидатур могло быть несколько, но лучше тамошнего Тезея не найти, во всех отношениях подходит, не имеет смысла искать что-то лучшее, так что завтра утром с попутным ветром мой корабль отплывает в Пирей…
Сгурос, помощник Горгия, начальника стражи Лабиринта
– Ничего я не могу с собой поделать. И не хочу, клянусь священным петухом. Нет для меня других женщин, одна Ариадна. Одно солнце светит в небе, других нет. Но что же мне делать, о боги?
Кто я для Миноса? Да едва ли не слуга, и никаких надежд впереди. Двадцать пять стукнуло, а я все проверяю посты, покрикиваю на солдат, и хоть платят мне не меньше, чем в иных странах полководцу, но что это по сравнению с сокровищами царских подвалов? Да Минос меня на месте прикончит, заикнись я ему…
А ведь Минос с Горгием в свои двадцать пять только что приплыли из-за Геркулесовых столбов, где покрыли славой свои имена, затупили мечи и взяли бесценную добычу. Мне такого не совершить – кто отпустит с Крита посвященного в тайну, которую знают, кроме меня, только Минос и Горгий? Будь проклята эта тайна и моя служба, отца ненавижу за то, что, пользуясь старой дружбой с Горгием, уговорил того взять меня на службу. Но разве я знал тайну Лабиринта? Сначала я даже радовался, болван, в первые дни.
И сама Ариадна… Кажется, во всем друг другу признались, все слова сказали, но дразнит она меня постоянно, то разрешает целовать, то холодна, как лезвие меча, ночью. И бросает меня то в жар, то в холод, то в радость, то в тоску. Сто раз себе повторял, что все от ее возраста, что недалеко она ушла от детства, не всегда понимает, что делает. Разве легче от этого? Ничуть. Не пойму, чего я жду. Когда она окончательно повзрослеет? Перестанет меня мучить? Когда с небес спустится священный петух, посланец Солнца, и заставит Миноса отдать Ариадну мне? Нужен я священному петуху, как же… И начинаю ненавидеть Минотавра – за то, что прикован невидимыми цепями к его логову, и не уйти мне от него за славными подвигами и богатой добычей. Сам бы его и убил.
Предложить ей бежать со мной? Не согласится и будет права, кто она тогда – жена нищего воина? Когда-то еще придут слава и богатство. Но ведь должен существовать какой-то выход? Или нет? Что мне делать с этой любовью, что мне делать с самим собой, священный дельфин?
Рино с острова Крит, толкователь снов
– Я не сомневаюсь, что покойный Хрис, муж Ипполиты, попросту потратил те двадцать серебряных на пирейских шлюх – не тот он был молодчик, чтобы позволить кому-то украсть у него деньги. Вот сам он, действительно, мог украсть хоть Дельфийский треножник. Но Ипполита, с юных лет считавшая все человечество бандой скотов, шлюх и преступников (в чем мы с ней сходимся), теряла способность к критическим оценкам, как только речь заходила о ее Хрисе. А впоследствии, будучи посвящена во все мои дела, тем не менее оправдывала любые мои поступки и вообще считала меня едва ли не богом Солнца в человеческом облике, воплощением священного петуха. Я удивлялся поначалу, но скоро вспомнил, что это типично женская черта – наделять любимого человека всеми мыслимыми достоинствами и обращать в добродетели его грехи, а то и просто-напросто не верить в существование этих грехов.
По следу Тезея я шел трудолюбиво и настойчиво, более чем полдня. След брал начало в задних комнатках нескольких пирейских кабаков, где мало пили и долго разговаривали вполголоса, а то и шепотом; пролегал мимо корабля с переломленной мачтой и пробитым бортом, уныло накренившегося набок в дальнем конце причала; привел из Пирея в Афины, проходя по местам, где имел обыкновение развлекаться к превеликому смятению своих земляков Тезей, сын царя Эгея; и наконец оборвался у кабачка, где, как выяснилось, вышеупомянутый Тезей появлялся чаще всего.
В кабачке его, однако, не оказалось. Никого там не было, кроме унылого хозяина, давно, по всему видно, примирившегося с мыслью, что богиня удачи никогда не посетит его скромное заведение. Плюгавенький был кабатчик, не из оборотистых, – задними комнатами и побочными заработками тут и не пахло, глаз у меня насчет этого наметан. Люди такого сорта хороши одним – они простодушные болтуны и порой по наивной своей бесхитростности выложат сведения, за которые в другом месте пришлось бы как следует заплатить.
Я заказал вино и обед, достаточно дорогие, чтобы быть занесенным в число гостей, заслуживающих внимания и лучшего обращения, и довольно быстро разговорил хозяина, незаметно переведя разговор с кносских новостей на Тезея, о котором я, профан этакий критский, знал едва ли не меньше новорожденного младенца.
И хозяина понесло. Я и раньше знал, что Тезей благодаря своему живому характеру горячей любовью афинян не пользуется. Спасало их от полной прострации лишь то, что большую часть времени Тезей проводил, болтаясь в иных краях с ватагой шалопаев под предводительством некоего лапифа Пиритоя, того еще молодчика. Однако и самые светлые деньки когда-нибудь кончаются, и афиняне вновь обрели Тезея при обстоятельствах, о которых я слышал впервые, – это были самые свежие новости, еще не успевшие дойти до Крита.
Пиритой со своими приятелями, в том числе, понятно, и Тезеем, ни за что не упустившим бы такой случай, отправился в Кикир, чтобы украсть жену у тамошнего царя Эдонея. Однако старый Эдоней кроме молодой красивой супруги обладал еще и знаменитой на всю Элладу псарней, обитателей которой он, не мудрствуя, и спустил на нахальных гостей, вознамерившихся против его воли разлучить его с любимой супругой. Пиритоя и кого-то еще псы разодрали в клочки, кое-кому удалось удрать, а покусанный Тезей угодил в Эдонееву тюрьму, где, на радость афинян, мог задержаться надолго.
Выяснилось вскоре, что радовались Афины рано. Одно из заданий, данных царем Эврисфеем Гераклу, как раз и заключалось в том, чтобы привести из Кикира свору тамошних псов. Геракл выполнил его добросовестно, как и все прочие, но по собственной инициативе, уходя из Кикира, кроме псов прихватил и Тезея, приходившегося ему дальним родственником. Так и вышло, что Тезей, едва залечив раны, осел в Афинах, причем пережитые неприятности отнюдь не способствовали превращению его характера в голубиный. И слабым утешением афинянам служили лишь поговорки вроде "перебесится – остепенится". Увы, поговорки не всегда отражают хитросплетения реальной жизни – в частности, увиденный мною утром в порту изувеченный корабль приобрел такой вид после того, как Тезей с дружками не поделили что-то с его командой.
Наш чинный разговор был прерван к вящему моему удовольствию и полному неудовольствию хозяина. Глянув случайно в окно, он съежился – мне показалось даже, что сейчас он нырнет под стол, – и прошептал:
– Тезей!
И шустро юркнул за стойку. Я пересел на другой табурет, в угол, чтобы быть лицом к вошедшему.
Ничего пугающего и ничего выдающегося. Таких тысячи. В меру привлекателен, молод, достаточно силен, но никакой, как у них в Афинах говорят, божьей отметины. Впрочем, он меня вполне устраивал таким, каким был.
Удостоив меня лишь мимолетным равнодушно-пренебрежительным взглядом, он ногой придвинул табурет, сел и рявкнул:
– Вина! И не того уксуса, которым простаков потчуешь. Что стоишь, может, денег ждешь?
Хозяин выпорхнул из-за стойки так, словно на ногах у него внезапно оказались крылатые сандалии Гермеса.
– Какие деньги, Тезей? – приговаривал он, увиваясь вокруг стола. – Такая честь моему скромному заведению, жаль вот, жена с дочкой на базаре, они бы тоже порадовались…
– Кстати, о дочке, – Тезей его не отпускал. – Красивая она у тебя, да больно много о себе воображает. Ты почему недотрогу воспитываешь, старый баран? (Хозяин мялся, угодливо хихикая.) В кого это она такая скромненькая, интересно бы знать? Уж наверняка не в тебя. Думаешь, не знаю, куда ты норовишь шмыгнуть, когда жена гостит у родни? Домик у бани, а?
Я не сводил взгляда с его лица и, надо признаться, испытал некоторое потрясение. Я умею разбираться в людях и в их поведении, ремесло того требует, я и жив-то остался до сих пор только благодаря умению разгадывать собеседника, противника. Так что ошибиться я никак не мог. Этот парень играл, как первоклассный комедиант, актер из самых лучших, великолепно изображая недалекого молодого шалопая, полупьяного хама, смысл жизни которого заключен лишь в неразбавленном маммертинском вине, драках и доступных красотках. Но это была маска; судя по всему, он давно и тщательно отрепетировал интонации, позы и жесты. Не только простака хозяина, многих людей поумнее он с успехом мог ввести в заблуждение. Но только не меня.
То, что он оказался сложнее, чем я представлял, собственно, ничего не изменяло. Его роль в предстоящих событиях четко определена, и его качества никоим образом ни на что не влияют. Примитивная марионетка как раз способна создать лишние хлопоты и вызвать непредвиденные случайности, а я, при всем к себе уважении, отнюдь не считаю, что полностью застрахован от упущений и промахов. Решено, он подходит.
– Повеселились на славу? – спрашивал тем временем кабатчик, неуклюже меняя тему разговора.
– Ничего интересного, – небрежно махнул рукой Тезей. – Разнесли в щепки одну тартесскую лоханку.
– Какой великий подвиг, право! – громко и насмешливо сказал я на весь кабак. – Хозяин, выгляни на улицу, посмотри, не шатаются ли поблизости летописцы. Если увидишь рапсода, тоже зови. Такое героическое деяние нужно немедленно занести в скрижали.
Хозяин уставился на меня с ужасом, Тезей – с изумлением.
– Я не ослышался? – спросил он многозначительно.
Я сказал раздельно и громко:
– У нас на Крите такими потасовками и уличные мальчишки не стали бы хвастаться.
– Так ты с Крита? – Он издевательски расхохотался. – Это у вас там любвеобильная царица наставила рога супругу в прямом и переносном смысле?
– Болтают всякое, – сказал я, – а ты, оказывается, не только болтун, но еще и сплетник?
Он двинулся ко мне нарочито медленно. Я стоя ждал, неотрывно глядя ему в глаза.
Он шел, отшвыривая ногами табуреты.
Я стоял.
Он чуточку замедлил шаг – его смутило, что я держусь столь уверенно.
Я смотрел ему в глаза.
Теперь нас разделял шаг, не более. Он нерешительно положил ладонь на рукоять меча.
– Меч не стоит обнажать в кабаке – он теряет блеск, – сказал я. – И потом я безоружен, это как-то…
– Что тебе нужно, бычачий подданный? – спросил он грубо, но за грубостью не скрылось то самое удивление – он был умен, сообразил, что все это ничуть не похоже на обычную кабацкую ссору, и откровенно колебался.
– Я не за тем плыл к тебе с Крита, чтобы ты меня зарубил в первые минуты знакомства.
– Ко мне? – Он обернулся: – Хозяин, брысь!
Хозяин исчез. Тезей присел напротив – смесь удивления, любопытства и подозрительности.
– Ты кто такой?
– Я – Рино с острова Крит, по воле богов толкую сны.
– Я сплю без снов, – отмахнулся он.
– Ой ли? – сказал я. – Ложь. Сны видят даже собаки, а уж человек… Человек их видит всегда. Отними у человека сны – и он умрет от отчаяния, потому что сны – это наши желания и те, что еще могут осуществиться, но чаще всего – желания уже заведомо несбыточные. Сплошь и рядом во сне мы живем более насыщенной и удачливой жизнью, нежели наяву, потому что наяву заела обыденность, смелости не хватило, просто не повезло. Можешь мне верить – я большой специалист по снам. Я их толкую, но одного толкования мало.
– Что же еще нужно, кроме толкования? – спросил он, и я подумал: вот и все, теперь ты мой. Ты умнее, чем я считал, но я понял тебя, и ты все-таки станешь моей марионеткой.
– Согласно доктринам современной науки, сны человеку посылают боги, – сказал я. – Но для чего они это делают? Чтобы дать отдых уставшему за день, чтобы подсластить нашу убогую и скудную жизнь? Если ты перебиваешься с хлеба на чечевицу, во сне будешь играть мешками с золотом, если тебе не отдалась гордая красавица, во сне ты ее получишь, если ты родился в хижине, во сне будешь восседать на троне, одетый в пурпур, и все это – милостью добрых богов. Как умилительно, слов нет… Чушь собачья, Тезей. Боги становятся филантропами раз в столетие – по капризу, из пресыщения. Когда им надоедает Олимп, небо, облака, они спускаются на землю, чтобы немного развлечься. А развлечения бывают самыми разными – например, творить добро.
– Философия у тебя интересная, – сказал Тезей. Сейчас он был таким, каким, по всей вероятности, бывает только наедине с собой. – Но перейдем к делу.
– Я и говорю о деле. Ты согласен теперь, что боги посылают нам сны отнюдь не по доброте своей? Отлично. Тогда?
– Что же тогда? – подхватил он.
– Сны – одна из разновидностей наказания. Чем обычно наказывают людей боги? Засухой, дождем огненных камней, градом, чудовищами, пожарами, мором, набегами неприятеля. Но все это действует лишь на наше бренное тело, а сны – истязание души.
– А что если боги не имеют никакого отношения к нашим снам? – резко перебил он.
– Прекрасно, – сказал я. – Собственно говоря, заявлять так – богохульство, ведь каждому известно, что сны нам посылает Морфей. Ладно, будем надеяться, что он нас не слышал, не будет у него времени следить за каждым. Видишь ли, Тезей, если сны – наказание, то вряд ли имеет значение, посылает ли их бог или человека наказывает его собственная душа, ты согласен?
– Что-то я тебя не совсем понял. Я нагнулся к нему и заглянул в глаза:
– А что заставило тебя поверить, будто сны – наказание? Каждую минуту я жду, что ты скажешь: "Критянин, ты пьян или безумен и болтаешь глупости. Если я увидел во сне поющую на крыше корову или храмовый праздник в честь Зевса, то в чем же тут наказание?" – Я нагнулся к нему еще ближе. – Ничего подобного ты не сказал, такой вывод тебе и в голову не мог прийти, потому что твои сны на редкость однообразны. Тебе снятся горящие города, которые жгут твои воины, армии, которые ты ведешь, морские сражения, в которых побеждает твой флот. Это под твоим мечом хрустят кости Лернейской гидры, это на твоем ложе Андромеда и Елена Прекрасная, это от твоих стрел падают стимфалиды, это через твое плечо перекинуто золотое руно. Ты примерял на себя подвиги Геракла и аргонавтов, славу Одиссея и битвы Патрокла – так слуга, пока хозяина нет дома, надевает его блестящую виссоновую тунику и кривляется перед зеркалом. Но потом наступало жестокое утро, младая наша Эос розовыми своими перстами пыталась открыть тебе глаза, а ты отбивался и молил дать досмотреть сон. И горько сожалел, что живешь не в гиперборейских землях, где ночь длится полгода. Так, Тезей? Я прав?
На лице у него был страх.
– Ты колдун или бог?
– Я обыкновенный человек, – сказал я. – Стыдно, Тезей, – ты сомневаешься в могуществе человеческого ума? Твой дед Питтей, царь Трезены, был образованнейшим человеком своего времени, писал книги, ты многому у него научился. К чему нам привлекать колдунов и богов? То, о чем думает один человек, может отгадать другой – вот и весь секрет.
Хотя есть и другой секрет, унизительный для него, и поэтому не следует говорить о нем вслух – он считает себя неповторимой и самобытной личностью и мысли не допускает, что его побуждения ужасно стандартны.
– Если честно, я вполне сочувствую тебе, Тезей, – сказал я. – Мачеха у тебя – весьма неприглядного поведения особа, даже убить тебя пыталась. Отец пока что не намерен освобождать для тебя трон. Золотое руно давно отнял у колхов Язон, чудищ трудолюбиво перебил Геракл, осада Трои – в прошлом. Ну где уж тут проявить себя? И чтобы дать хоть какой-то выход неутоленному честолюбию и энергии, ты буянишь в портовых кабаках, пугаешь путников на дорогах…
– Хватит! – Он грохнул кулаком по столу, упал и разбился кувшин. Тезей склонился ко мне и заговорил лихорадочным шепотом, готовым в любой момент перейти на крик. – Да, ты прав, проклятый критянин. Я хочу славы. Чем я хуже Язона, Патрокла или дяди Геракла? Чем они были лучше меня – тем, что родились вовремя и ухватили за хвост счастливей случай? Почему я, молодой, сильный, не без способностей, точно знающий, чего хочу, должен прозябать в глуши? Где справедливость богов, о которой вопят во всех храмах? Или ты будешь говорить о деле, или…
Его рука дернулась к поясу. Переигрывать не стоило – он приведен в нужное состояние, пора обговаривать конкретные детали.
– В последнее время стало ужасно модным жаловаться на несправедливость богов, – сказал я. – Плохому любовнику всегда неудобная постель мешает. Хорошо, оставим высокие материи. Поговорим о деле. Ты жаловался на несправедливость богов? Что ж, настал твой час. Чудовища, некогда обитавшие в ущельях Эллады, перебиты, но остается Минотавр, страшилище из кносского Лабиринта. Убей его, и тебя признают равным Гераклу. Или ты в этом сомневаешься?
– Минотавр? – переспросил он, заметно побледнев. – Это страшилище?
– Испугался? Столько лет мечтал о славе, а теперь, когда стоит лишь протянуть руку и взять ее, как спелое яблоко с ветки, идешь на попятный? Или все же думаешь, что это и подвигом нельзя назвать? Вспомни живую дань, которую платят Криту твои Афины. Хочешь, выслушаем мнение простого, среднего человека? Хозяин! – закричал я.
Хозяин опасливо приблизился. Он был несказанно удивлен и обрадован, застав нас мирно сидящими за своим столиком, а утварь своего заведения, если не считать кувшина, – совершенно целой. Однако кувшин он все же отметил скорбным взглядом.
– Друг кабатчик, что ты думаешь о Минотавре? – небрежно спросил я.