- Не нужно быть воином, чтобы желать свободы! А если меня запрут в монастыре, пусть даже в обители Святого Петра, я совсем ничего не достигну… - Меня словно прорвало. Я говорил с жаром, но вдруг заметил, что мне не хватает слов. Я не мог объяснить того, чего толком не понимал сам. Я с надеждой посмотрел на дядю. - Я останусь с тобой. Если ты не найдешь мне применения… я убегу и поступлю на службу к другому принцу. Но мне хотелось бы остаться с тобой.
- Ну, о таких вещах рано пока говорить. Ты слишком юн. - Он поднялся на ноги. - Лицо болит?
- Нет.
- Тебе следует позаботиться о ране. А теперь пойдем со мной.
Он протянул мне руку; взяв ее, я пошел с ним. Камлах повел меня через фруктовый сад, прямо к арке, ведущей в личный сад моего деда.
Я замедлил шаг, не желая идти дальше.
- Мне туда нельзя.
- Ты уверен? Даже со мной? Твой дед занят приезжим королем и тебя не увидит. Пойдем. У меня есть для тебя кое-что получше падалицы с яблони. С утра здесь собирали абрикосы, и, проходя через сад, я отобрал из корзины лучшие.
С грациозностью большой кошки он шагнул под арку. И я последовал за ним мимо бергамота и лаванды туда, где, распятые у залитой солнцем стены, росли абрикосовые и персиковые деревья. От запахов фруктов и пряных трав клонило в сон, из голубятни доносилось томное воркованье. У моих ног лежал спелый бархатистый абрикос. Я ковырнул его носком сандалии, так что он покатился, открыв большое пятно гнили, вокруг которого копошились осы. Тень накрыла плод. Надо мной стоял дядя, в каждой руке он держал по абрикосу.
- Я же сказал тебе, что у меня есть кое-что получше, чем падалица. Вот. - Он подал один плод мне. - И если тебя станут бить за кражу, то им придется наказать и меня. - Он улыбнулся и откусил от своего абрикоса.
Я так и остался стоять с большим чудесным абрикосом в сложенной лодочкой ладони. Воздух в саду был знойный и неподвижный, и тишину нарушало лишь жужжанье насекомых. Плод отливал золотом и пах солнцем и сладким соком. Его кожица на ощупь походила на пушистое брюшко пчелы. Мой рот вдруг наполнился слюной.
- В чем дело? - спросил дядя. Голос его прозвучал встревоженно и раздраженно. Сок абрикоса стекал по его подбородку. - Парень, нечего стоять и разглядывать его! Давай ешь! С ним же все в порядке, верно?
Я поднял голову. Сверху на меня смотрели голубые, хищные, как у лисы, глаза. Я протянул ему абрикос:
- Мне он не нужен. Он черный внутри. Посмотри, все же насквозь видно.
Он резко втянул в себя воздух, словно собираясь что-то сказать, но тут за стеной послышались голоса: по-видимому, садовники несли пустые корзины к утреннему сбору фруктов. Наклонившись, Камлах выхватил из моей руки абрикос и швырнул им о стену. Золотистая мякоть, влажно чмокнув, расплескалась по кирпичу, вниз потек сок. Между нами тревожно прожужжала согнанная с дерева оса. Камлах отмахнулся от нее странным, резким движеньем, потом глянул на меня, и слова его внезапно засочились ядом:
- Держись от меня теперь подальше, дьяволово отродье. Слышишь? Держись от меня подальше.
Он утерся тыльной стороной ладони и широким шагом направился к дому.
Я остался стоять на месте, глядя, как по горячей стене стекает абрикосовый сок. На сок опустилась оса, поползла по липкой дорожке и внезапно, жужжа, упала спинкой на землю. Полосатое тельце выгнулось, жужжание переросло в визг, когда оса отчаянно попыталась взлететь, и вот она затихла.
Этого я почти не видел, потому что к горлу у меня подступил комок, грозящий вот-вот задушить меня, а затем золотистый вечер словно поплыл предо мной, потерял очертанья и растворился в слезах. Это были первые на моей памяти слезы.
Мимо розовых кустов садовники шли с корзинами на головах. Повернувшись на пятках, я выбежал из сада.
3
В моей комнате не было никого - даже волкодава. Взобравшись на свою кровать и опершись локтями на подоконник, я стал смотреть в окно. Так я стоял долго, никто не шел; я был совсем один, а за окном дрозд свиристел в ветвях груши, и со внутреннего двора, из-за закрытой двери кузницы доносились глухие и мерные удары молота, и скрипел ворот, приводимый в движенье мулом, устало ходившим вокруг колодца.
Моя память слабеет. Теперь я уже не мог бы сказать, сколько времени прошло, прежде чем гул голосов и звон посуды дали мне знать, что на кухне начались приготовленья к вечерней трапезе. Не могу я припомнить и того, насколько сильно пострадал тогда от королевской десницы, но когда конюх Сердик распахнул дверь, а я оглянулся на звук, он остановился как вкопанный и сказал:
- Помилуй нас, Господи. Что ты делал? Играл в загоне для быков?
- Я упал.
- Ах, ты упал! Удивительно, почему пол всегда оказывается для тебя вдвое тверже, чем для других детей? Кто это тебя так разукрасил? Наш молочный кабанчик Диниас?
Когда я промолчал, он подошел ближе. Сердик был небольшого роста, с кривыми ногами, коричневым, словно дубленым лицом и копной светлых волос. Стоя, как сейчас, на кровати, я мог смотреть ему прямо в глаза.
- Вот что я тебе скажу, - начал он. - Когда ты немного подрастешь, я научу тебя кое-чему. Не обязательно быть высоким, чтобы взять верх в драке. Поверь мне, достаточно знать пару-тройку хитрых трюков. А их следует знать - особенно если ты ростом с воробья. Послушай, я могу справиться с молодцом, который вдвое тяжелее меня, и с женщиной тоже, если дело дойдет до борьбы. - Он засмеялся, отвернулся, чтобы сплюнуть, но вспомнил, где находится, и ограничился тем, что откашлялся. - Не думаю, что такому высокому парню, как ты, когда станешь взрослым, понадобятся в драке мои уловки, да и в обращении с девушками тоже. Сдается, у тебя останется шрам. - Он кивнул на пустой тюфяк Моравик: - Где она?
- Ушла с моей матерью.
- Тогда тебе лучше будет пойти со мной. Я позабочусь о твоей ране.
Вот так и вышло, что на рассеченную скулу мне наложили лошадиную мазь и я разделил ужин с Сердиком в конюшне, сидя на соломе, в которую то и дело любопытно тыкалась мордой гнедая кобыла, а мой собственный раскормленный пони, натянув веревку, провожал взглядом каждый кусок пищи, который мы отправляли в рот. Наверное, Сердик знал пару-тройку трюков и для обращения с поварами: ячменные лепешки были свежие, каждому из нас досталось по половинке куриной ноги и по ломтю соленой ветчины, а пиво было холодное, свежее и ароматное.
Когда Сердик принес еду, по его виду я понял, что он уже все знает. Должно быть, весь дворец только об это и говорил. Но он лишь молча подал мне ужин и опустился рядом со мной на солому.
- Тебе рассказали? - спросил я.
Он кивнул, пожевал, а затем, между двумя кусками мяса с хлебом, заметил:
- У него тяжелая рука.
- Он взъярился от того, что мать отказалась выйти замуж за Горлана. Он хочет отдать ее замуж из-за меня, но до сих пор она отказывалась даже говорить о свадьбе. А теперь умер мой дядя Дивед, и остался только Камлах, и из Малой Британии пригласили Горлана. Думаю, это дядя Камлах убедил деда пригласить его, поскольку он боится, что если она выйдет замуж за принца из Уэльса…
На этом месте Сердик меня оборвал с удивленным и в то же время испуганным видом:
- Замолчи сейчас же, малыш! Откуда ты все это знаешь? Готов поклясться, твои родственники не болтают при тебе о таких важных вещах! Если это Моравик не удержала язык за зубами…
- Нет. Это не Моравик. Но я знаю, что это правда.
- Именем Громовержца, откуда тебе известны такие подробности? Рабы насплетничали?
Я скормил последний кусок своей лепешки кобыле.
- Если ты клянешься языческими богами, Сердик, это тебе несдобровать, Моравик уж тебе задаст.
- Ах так. В такие неприятности нетрудно впутаться. Давай выкладывай, с кем ты говорил?
- Ни с кем. Я просто знаю. Я… я не могу объяснить как… А когда она отказала Горлану, мой дядя Камлах был так же зол, как и дед. Он боится, что мой отец приедет и женится на матери, а его выгонит. Конечно, он не признается в своих опасениях деду.
- Разумеется. - Сердик смотрел прямо перед собой, забыв даже жевать, из уголка его раскрытого рта стекала слюна. Он поспешно сглотнул. - Боги знают… Господь знает, где ты это слышал, но это похоже на правду. Ладно, продолжай.
Гнедая кобыла толкала меня в спину, обдавая мне шею сладким дыханием. Я отмахнулся от нее.
- Это все. Горлан разгневан, но его задобрят подарками. А мою мать в конце концов отпустят в обитель Святого Петра. Вот увидишь.
Наступило долгое молчание. Сердик проглотил свое мясо и выбросил кость за дверь, где на нее набросились две жившие при конюшне дворняжки и тут же затеяли грызню.
- Мерлин…
- Да?
- Ты поступишь мудро, если никому больше не расскажешь об этом. Ни одной душе. Понимаешь?
Я промолчал.
- Есть вещи, которых ребенок не понимает. Высокие материи. Да, согласен, о них все судачат, но что касается принца Камлаха… - Сердик опустил руку на мое колено, сжал его и встряхнул. - Я тебе вот что скажу: он очень опасен. Оставь эти дела и держись от него подальше, держись в тени. Я никому не расскажу, можешь на меня положиться. Но ты… ты не должен болтать лишнего. Это может плохо кончиться даже для законнорожденного принца или для такого королевского любимца, как этот рыжий выродок Диниас, а для тебя тем более… - Он еще раз встряхнул мое колено. - Ты слушаешь меня, Мерлин? Ради спасения собственной шкуры молчи и не вставай у них на пути. И признайся мне, кто рассказал тебе об этом.
Я подумал о темной пещере в подполе и небе, сверкавшем над проломом.
- Никто мне не говорил. Клянусь.
Когда же Сердик нетерпеливо заворчал, явно встревоженный, я посмотрел прямо на него и рассказал столько правды, сколько осмелился.
- Признаюсь, я слышал об этом. Иногда люди говорят у тебя над головой, не подозревая, что ты их слышишь, или просто считая, что ты их не понимаешь. Но иногда, - здесь я выдержал паузу, - словно кто-то обращается ко мне и я будто что-то вижу… А иногда звезды говорят со мной… я слышу голоса и музыку в темноте. Это похоже на сон.
Он поднял руку, словно желая защититься. Я подумал, что он крестится, но затем увидел знак от дурного глаза. Тут он, по-видимому, устыдился своего страха и опустил руку.
- Так оно и есть, это сны, ты прав. Похоже, ты спал в каком-нибудь углу, а над тобой болтали, о чем не следовало, и ты услышал то, что не предназначалось для твоих ушей. Я совсем забыл, что ты всего лишь ребенок. Когда ты так смотришь… - Он умолк и пожал плечами. - Но пообещай никому не рассказывать об услышанном.
- Хорошо, Сердик. Я обещаю тебе. Если ты кое-что мне скажешь.
- Что же?
- Кто мой отец?
Он поперхнулся пивом, затем осторожно смахнул пену и, положив рог, выжидательно поглядел на меня.
- Почему ты вдруг решил, что мне это известно?
- Я полагал, что Моравик могла тебе сказать.
- А она знает? - удивился он так искренне, что я сразу ему поверил.
- Когда я ее спрашивал, она просто отвечала, что есть вещи, о которых лучше не говорить.
- Тут она совершенно права. Но мне все-таки кажется, что это обыкновенная отговорка и она знает не больше других. Но если ты спросишь меня, юный Мерлин, хотя ты, конечно, этого не спрашиваешь, то я тебе скажу вот что: держись-ка ты подальше и от этого. Если бы твоя вельможная мать хотела, чтобы ты знал, кто твой отец, она бы сама тебе это сказала. Нет сомнений, ты и так довольно скоро все узнаешь.
Я заметил, как он снова сложил знак от дурного глаза, хотя на этот раз спрятал руку. Я открыл было рот, собираясь спросить, верит ли он в сказки, но тут Сердик подобрал свой рог и поднялся на ноги.
- Ты пообещал мне держать язык за зубами, так?
- Помню, что обещал.
- Я наблюдал за тобой. Ты идешь свой дорогой, и временами мне кажется, что ты ближе к природе, чем к людям. Ты знаешь, что мать назвала тебя именем сокола?
Я кивнул.
- Ладно, вот тебе предмет для размышлений. Забудь пока лучше о соколах. Их много вокруг, по правде сказать, слишком много. Ты когда-нибудь наблюдал за вяхирями, а, Мерлин?
- За теми, что пьют из фонтана вместе с белыми голубями, а затем снова улетают в лес? Конечно, наблюдал. Я кормил их зимой вместе с голубями.
- У меня на родине говорят, что у вяхирей много врагов, потому что у них нежное мясо и вкусные яйца. Но вяхири живут и благоденствуют, так как вовремя успевают улететь прочь. Госпожа Ниниана может называть тебя маленьким соколом, но ты еще далеко не сокол, молодой Мерлин. Ты всего лишь вяхирь. Помни об этом. Живи тихо и убегай вовремя. Помни мои слова. - Он кивнул и протянул руку, чтобы помочь мне встать. - Рана все еще болит?
- Жжет.
- Значит, уже заживает. Ссадина пустячная, скоро пройдет.
В самом деле, рана зажила, даже следа от нее не осталось.
Но я помню, что в ту ночь не мог заснуть от жгучей боли; Сердик и Моравик тихо лежали в своем углу, наверное, из страха, что это из их бормотанья я выудил сведенья для опасных речей о моей матери, Горлане и Камлахе.
Как только они уснули, я выбрался из постели, переступил через собаку и бегом направился к лазу в подпол.
Но из услышанного той ночью я ничего не запомнил, только голос Олвены, мелодичный, как у дрозда, который пел незнакомую мне песню о дикой гусочке и охотнике с золотой сетью.
4
После этих событий жизнь вновь вошла в привычную колею. Думаю, мой дед наконец смирился с отказом матери выйти замуж. Почти неделю отношения между ними были натянутыми, но присутствие Камлаха, который быстро занял прежнее свое место в семье и в усадьбе, словно никуда и не уезжал, сделало свое дело, и в предвкушении славного охотничьего сезона король позабыл свой гнев, и все вновь пошло своим чередом.
Для всех, кроме, наверное, меня. После случая в саду Камлах перестал привечать меня, а я в свою очередь перестал ходить за ним по пятам. Мне показалось, он не затаил ко мне вражды: раз или два защитил меня в мелких потасовках с другими детьми; он даже стал на мою сторону против Диниаса, который попал к нему в милость после меня.
Но я больше не нуждался в подобном заступничестве. Тот сентябрьский день, помимо поучений Сердика о вяхире, преподал мне и другие уроки. С Диниасом я справился сам. Однажды вечером, пробираясь по дороге к своей "пещере" под его спальней, я случайно услышал, как он и его прихлебатель Брис смаковали подробности вечерней вылазки: они выследили Алуна, товарища Камлаха, отправившегося на свиданье к одной из служанок, а потом из укрытия наблюдали за развитием событий - от самого начала до сладострастного финала. Когда на следующее утро Диниас подстерег меня, я не убежал, а, повторив пару фраз из ночного разговора, спросил, видел ли он уже Алуна. Диниас сперва изумленно воззрился на меня, покраснел, потом побледнел (потому что у Алуна рука была тяжелая и характер ей под стать) и бочком отошел прочь, украдкой сложив за спиной знак от дурного глаза. Если ему хочется считать это волшебством, а не обычным шантажом - пусть считает. После этого, даже появись в Маридунуме верховный король и объяви он во всеуслышанье, что я его сын, никто из мальчишек ему бы не поверил. Меня оставили в покое.
Что было весьма кстати, поскольку в ту зиму часть пола в банях обрушилась. Мой дед посчитал опасным весь подпольный лабиринт, а потому приказал насыпать в подпол отравы для крыс и заложить все входы.
Итак, словно звереныш, выкуренный из норы, я вынужден был учиться жить среди людей.
Спустя приблизительно полгода со дня приезда Горлана, когда на смену холодному февралю пришли набухающие почками мартовские дни, Камлах начал настаивать, сперва в разговорах с моей матерью, а затем и с дедом, чтобы меня научили читать и писать. Мать, думаю, была благодарна ему за такое проявленье интереса ко мне; мне и самому было приятно, и я приложил все усилья, чтобы выказать это, хотя после происшествия в саду не питал иллюзий относительно его побуждений. Но я не видел вреда в том, чтобы позволить Камлаху считать, будто мое отношение к участи священника начинает меняться. Повторяемые матерью слова о том, что она никогда не выйдет замуж, подкрепленные частым ее уединением в кругу приближенных дам и не менее частыми визитами в обитель Святого Петра, где она беседовала с настоятельницей и заезжими священниками, рассеяли наихудшие Камлаховы опасенья, что мать может выйти замуж за принца из Уэльса, а тот впоследствии станет претендовать от ее имени на Маридунум, или же что явится однажды мой неизвестный отец, чтобы предъявить свои права на нее и узаконить мое рождение, или хуже того, что он окажется человеком достаточно влиятельным и могущественным, чтобы силой отобрать королевство. Камлаху не было дела до того, что бы ни случилось, я все равно не представлял для него особой опасности - и теперь еще меньше, чем когда-либо: незадолго до Рождества он взял себе молодую и знатную жену, и уже к началу марта стало видно, что она в тягости. Даже все более очевидную беременность королевы Олвены Камлах мог не принимать в расчет, поскольку благосклонность к нему его отца, короля, не знала границ, и маловероятно, что когда-нибудь угроза его положению будет исходить от столь юного брата.
Будущее Камлаха было прочно: он славился как храбрый воин, знал, как заставить людей любить себя, и в равной мере умел проявлять безжалостность и здравый смысл. Безжалостность его проявлялась в том, что он пытался сделать со мной в саду, а здравый смысл - в безразличной доброте после того, как решенье моей матери избавило его от угрозы. Но, как нередко я замечал за людьми честолюбивыми или наделенными властью, они боятся даже намека на угрозу своему могуществу. Он не обретет покоя до тех пор, пока не поприсутствует на моем рукоположенье и не выпроводит за пределы дворца.
Какими бы ни были побужденья Камлаха, приезду моего учителя я обрадовался. Этот грек был некогда переписчиком в Массилии, но допился до долговой ямы и в конечном итоге - до рабства. Теперь его приставили ко мне. В благодарность за перемену в своем положении и избавленье от непосильного труда он учил меня хорошо и без религиозного рвенья, сужавшего круг предметов, каким меня обучали священники матери.
Деметрий был человек приятный и обладавший талантом к языкам и бесплодным умом. Его единственным развлеченьем были игра и (в случае выигрыша) выпивка. Временами, когда он выигрывал достаточно, я находил его, склонившегося над книгами, погруженным в счастливый и беспробудный сон. Я никому не рассказывал об этом; наоборот, радовался возможности заняться собственными делами. Он был благодарен мне за молчанье и в свою очередь, когда я раз или два прогулял уроки, держал язык за зубами и не пытался выяснить, где я провел это время. Я легко нагонял упущенное и делал успехи более чем достаточные, чтобы удовлетворить мать и дядю Камлаха, так что мы с Деметрием уважали тайны друг друга и неплохо ладили между собой.
Однажды августовским днем, почти год спустя после приезда Горлана ко двору моего деда, я оставил Деметрия мирно спящим после утреннего похмелья, а сам отправился верхом к холмам за городом.