* * *
Сегодня я начал думать о смерти. Вообще-то, мысль о том, что я могу умереть, приходила мне в голову с того самого дня, как арахноид вцепился мне в ногу. Но сегодня я стал воспринимать скорую смерть как нечто практически неизбежное.
Интересно, что едва ли не впервые за последние дни я был в состоянии думать почти нормально. Мысли не путались, не смешивались с бредом, текли спокойно и размеренно. Как будто смерть, сидящая у меня внутри и ждущая своего часа, узнав о том, что мои размышления посвящены ее персоне, милостиво согласилась не мешать мне какое-то время.
Странное дело, думать так оказалось совсем не тяжело. Не весело, конечно… Буднично. Вот правильное слово. Так расписываешь планы на выходные, если ожидается дождливая погода. Никуда не выберешься, кроме как до ближайшего магазинчика, будешь сидеть дома и пялиться в телевизор. Скучно, немного тоскливо, но не более того. Да и ничего ведь все равно не изменишь.
Так и я, в промежутке между двумя погружениями в бредовое полузабытье, размышлял о том, что произойдет, когда меня не станет. Не со мной, естественно, тут все понятно – последователем какой-нибудь древней религии я не был. Что изменится в жизни близких мне людей.
Иверсен. Говорят – не знаю, насколько этому можно верить – в прошлом не последний человек в Медицинском Центре при Комитете безопасности. Нельзя сказать, что мы с ним были на короткой ноге. Не то в силу своей профессии, не то по причине особенностей характера, док вообще ни с кем из группы близко не сошелся. Ни конфликтов, ни контактов. Нет, это не значит, что он не будет переживать мою смерть. Но, кажется мне, немалую долю в этих переживаниях составит горечь от профессиональной неудачи.
Малковский. Многое из сказанного про Иверсена относится и к нашему капитану. Капитан – отец для каждого члена группы. Хороший отец, добрый и любящий. Но – не друг. Нет у него права иметь друзей среди своего экипажа. И моя смерть будет для него потерей "одного из…" Будь на моем месте любой другой участник экспедиции, чувства капитана были бы, наверное, точно такими же. Не больше и не меньше, с точностью до сотой доли процента.
Друзья. Нэйдж, Гарсия, Еникян. Рон… Тут, конечно, совсем другое дело. Я был для Рона не просто другом – единственным другом. Причем, пожалуй, не только в экипаже. Это не оттого, что он – плохой человек, совсем наоборот, Рон – замечательный парень. Добрый, умный и готовый всегда прийти на помощь. Но эти его качества не бросаются в глаза. У него душа, как говорится, застегнута на все пуговицы. Так что наша с ним дружба – редкое счастливое исключение. Рону тяжело будет, конечно. Но, в конце концов, ему все-таки привычней быть одному. Старые навыки возьмут верх, и будет Рональд Еникян таким, как прежде. Вспомнит меня иногда, глотнет в память обо мне стопку водки вместо своего любимого коньяка… И все.
Карина… О ней думать было и тяжелей, и приятней всего. Я вспоминал, как мы познакомились, совсем недавно, чуть больше месяца назад, когда Карина появилась в тренировочном центре. Я вспоминал свои первые, неуклюжие попытки понравиться ей и ее улыбку, с которой она за ними наблюдала. И то, как лед между нами наконец-то начал подтаивать, как я заметил, что Карина смотрит на меня уже другими глазами, все еще улыбаясь, но совсем-совсем иначе. Я вспоминал, как в первый раз поцеловал Карину, случайно столкнувшись с ней в узком коридорчике возле тренажерного зала, и как она тогда, не ответив на поцелуй, быстро убежала в свою каюту. Вспоминал ее длинные русые волосы, собранные в конский хвост, широко раскрытые, вечно смеющиеся голубые глаза и руки, которые я так любил держать в своих руках, тонкие изящные пальцы, которые тонули в моей ладони.
О себе я думал. Жил мужик тридцать пять лет дурак дураком. Девчонка здесь, девчонка там… Космический волк, блин. Покоритель девичьих сердец… А потом – бац! – влюбился. Влюбился, влюбился, чего уж этого слова бояться. Не в том я положении, чтобы себя обманывать. И что? Через месяц помирать? Глупо! Я всегда знал, что мир этот устроен совершенно по-идиотски, но чтоб до такой степени! Злость меня такая взяла – передать невозможно. И почему-то я чувствовал, уже проваливаясь в сон, что это хорошо. И злость становилась какой-то веселой, ничуть, впрочем, при этом не ослабевая.
Засыпал я с улыбкой. Не знаю уж, сколько в этой улыбке было радости, а сколько чего другого. Пусть снова будет кошмар – кто боится ночных кошмаров?
* * *
В медицинском секторе Малковский столкнулся с Еникяном. В этом не было ничего удивительного, с тех пор как доктор снял ограничения на количество посещений, Рональд проводил у постели выздоравливающего друга все свое свободное время.
Но на лице старшего механика вместо обычной в таком случае блуждающей улыбки застыло выражение недоумения. Отсалютовав капитану, он замялся в дверях.
– Вас что-то беспокоит, Рон?
– Не то, чтобы беспокоит, – Еникян склонил голову набок, став похожим на большую несуразную птицу. – Просто кое-что странное…
– Что именно?
– Капитан, вы случайно не знаете, кто такая Карина?
– Карина? – удивился Малковский. – Пожалуй, у меня нет знакомых с таким именем. А в чем дело?
– Видите ли, Алекс сегодня говорил о какой-то Карине. Он и вчера упомянул ее, но тогда я не придал этому значения. Вчера Алекс был слишком слаб, и, возможно, его сознание находилось на грани между явью и бредом. Но сегодня он чувствует себя намного лучше и… – Рон не договорил, беспомощно разведя руками.
– Не понимаю, что тебя так взволновало. Вероятно, Карина – любимая девушка или даже невеста Алекса.
– Капитан! – механик широко улыбнулся. – До того, как Алекс заболел, сколько раз в день вы с ним встречались?
– Сколько раз в день? – Малковский растерялся от неожиданного вопроса. – В среднем, наверное, три-четыре раза.
– Так вот, капитан. Если бы у Алекса была любимая девушка, вы бы слышали о ней в среднем три-четыре раза за день.
– Да… А ты психолог, Рон! – полусерьезно похвалил механика Малковский.
– Нет, что Вы, – тот смутился. – Но я очень хорошо знаю Алекса. Он открытый и прямодушный человек, который просто не способен ничего держать в себе.
– Я, наверное, соглашусь с тобой. Но, как видно, для такого важного вопроса Рон сделал исключение. Или, – помолчав, капитан поделился только что пришедшей в голову мыслью, – может быть, Карина – это его сестра?
– У Алекса нет родственников, – Рон покачал головой. – Он из детского дома.
Не найдя больше, что сказать, Малковский попрощался с механиком и вместо того, чтобы пойти проведать больного, как намеривался, прошел дальше в кабинет Иверсена.
– Присаживайтесь, капитан. Чем обязан?
Выражение лица Иверсена утверждало со всей определенностью, что вопрос задан только для проформы – он прекрасно осведомлен, о чем пойдет разговор.
– Да, в сущности… – Малковский развел руками. – Хотелось бы узнать о тайне внезапного выздоровления практически безнадежного больного. Не вдаваясь в медицинские тонкости, разумеется.
– А вы уверены, что мне есть что сказать, кроме этих самых медицинских тонкостей? – Иверсен чуть сощурил глаза.
– Что-то мне подсказывает, что да, – осторожно заметил капитан.
– Понятно. Навещали Сванберга?
– Не успел, – Малковский покачал головой. – Встретил по дороге Еникяна.
– Что же в беседе с Рональдом настолько заинтриговало Вас, капитан, что вынудило изменить свои планы?
Создавалось впечатление, что доктор чувствует себя актером на сцене. Главным героем пьесы, которой гарантирован успех. Малковский решил отнестись к этому снисходительно, памятуя о легкой эйфории, неизбежно сопутствующей человеку, сделавшему почти невозможное.
– Рон был здорово удивлен тем, что Алекс твердил о какой-то Карине, о которой до своей болезни не упомянул ни разу. Рон уверен, что у Алекса нет близкой знакомой с таким именем.
– Карина… Красивое имя, – с улыбкой произнес Иверсен. – Продолжайте, капитан. Так что там с этой Кариной?
– Собственно говоря, мне хотелось бы услышать ответ на этот вопрос от Вас, доктор.
Иверсен легко, вполголоса засмеялся, будто бы немного отойдя от роли.
– Хорошо! Не будете против, если я расскажу все по порядку?
– Сделайте одолжение.
Доктор встал с кресла и принялся расхаживать по каюте, что было не так легко сделать, учитывая ее весьма скромные размеры.
– Итак. Мы получили вакцину – вполне дееспособную вакцину, надо заметить. Казалось бы, пациент должен идти на поправку. Однако этого не происходило. Почему?
– У Алекса не было больше сил бороться за свою жизнь, – Малковский смирился с ролью статиста, подающего в нужный момент реплики ведущему актеру.
– Да, это так. Но заметьте, Алекс – весьма развитый физически человек. Обвинять его в духовной, моральной слабости у нас также нет никаких оснований. Однако! – доктор поднял вверх палец, застыв на мгновенье неподвижно. – Я могу с немалой долей вероятности утверждать, что будь на месте Алекса кто-нибудь другой, к примеру, Вы, капитан, дела пошли бы на поправку скорее.
– Почему? – вырвалось у Малковского совершенно непроизвольно.
– Скажите, кто вас ждет на Земле? – неожиданно спросил Иверсен.
– Жена… Дочка, двое внуков, – Малковскому показалось, что он начал понимать, куда клонит доктор.
– Семья, капитан! А также, думаю, не ошибусь, если приплюсую сюда еще близких друзей. Иными словами, у вас есть люди, которые дороги вам и дорожат вами.
– Вы хотите сказать, что Алекс…
– Да, капитан, да! У Алекса нет никого из родственников, вы знаете об этом?
– Он из детского дома, я в курсе, – Малковский не стал уточнять, что ему напомнил об этом Рон несколькими минутами раньше.
– Но мало этого! – доктор решительно рубанул рукой воздух. – Не замечали ли Вы, что Сванберг – человек довольно поверхностный, если говорить не об его эрудиции или интеллекте, а об отношении к жизни и людям. Товарищ всем, друг никому – это о нем. Алекс называет некоторых людей своими друзьями, но по сути это совсем другое. Даже Еникяна, с которым они сошлись ближе, чем с остальными, Алекс, я убежден, воспринимает только как приятеля. То же самое, даже в еще большей степени, можно сказать о женщинах, с которыми он встречался.
– И что же из этого следует?
– Капитан, – голос Иверсена внезапно изменился, стал тише и серьезней. – Вы слышали когда-нибудь такое выражение: близкие "держат" тяжелобольного, не позволяют ему умереть?
– Конечно.
– И как вы его воспринимали?
– Ну… не скажу, чтобы очень серьезно. Скорее, как некое поверье.
– Это не так. Конечно, нет никаких мистических нитей, не дающих душе покинуть тело. Но больного действительно можно "держать". Правильней сказать, это больной держится за родных ему людей. Именно они дают ему силы и желание бороться с недугом. У Алекса такого якоря не было.
– И вы его создали?
– Да. Создал. Изготовил. Сотворил.
– Но каким образом?
– Во время моей работы в Медицинском Центре я был одним из участников некой программы. Разрабатывалась возможность влияния на сознание человека. Влияния более тонкого и глубокого, нежели гипноз. Изменению подвергалась не только память, но и чувства. В первую очередь чувства.
– Начинаю понимать, – протянул капитан.
– Разумеется, – доктор невесело улыбнулся, – эти исследования велись не с целью облегчения процесса выздоровления… Позже эту программу решено было свернуть. Не оправдала она чьих-то ожиданий. В противном случае, кстати, я бы не рассказывал вам сейчас об этом. Программу свернули, но методика была разработана до конца. Она, между прочим, не слишком сложна и практически не требует какого-либо специального оборудования. Мне не составило особого труда ее воспроизвести. И вот результат – у Алекса появилось подлинное, сильное, глубокое чувство.
– Кто такая Карина? – Малковский был уверен, что знает ответ на этот вопрос.
– Никто! Ее не существует, капитан. Я мог бы взять за основу какую-нибудь реальную женщину, но я не знаком ни с одной из подружек Сванберга. Кроме того, это было бы в какой-то степени неэтично. Так что, и имя, и внешний облик, и характер девушки Алекс придумал для себя сам. Не осознавая этого, разумеется.
– Но как же быть с тем, что теперь он любит девушку, которой нет в природе?
– Не стоит волноваться. Сейчас жизнь Алекса можно смело считать вне опасности, и уже сегодня вечером я сниму внушение.
– Значит, все эти последние три дня окажутся вычеркнуты из его памяти?
– Нет. Это создало бы множество проблем. Алекс будет все помнить, но понимать, что это было всего лишь нечто наподобие гипноза, а Карина – не более, чем плод его воображения.
– Хорошо, – капитан помедлил. – Что ж, за парня можно больше не беспокоиться?
– С ним все будет нормально.
У Малковского отлегло от сердца. Он подозревал, что без вмешательства в психику Сванберга не обошлось. Иначе трудно объяснить столь решительный перелом в течении болезни, когда, казалось, надежды на выздоровление уже не оставалось. Капитан боялся – а разговор с Еникяном только укрепил его опасения – что это не прошло бесследно для рассудка Алекса.
Как хорошо, что он ошибался.
* * *
Я снова в своей каюте! Это здорово, очень здорово, снова увидеть что-то кроме лазарета. И снова сознание отказывается верить фактам, когда я думаю, что не был здесь всего две недели.
Сижу на кровати – постельный режим док еще не отменил. Слабость в теле ужасная, но это, полагаю, в основном оттого, что мне не дают нормальной пищи. Если любого, самого что ни есть здорового мужика кормить только жиденьким бульончиком да микроскопическими сухариками, я уверен, дня через три он будет чувствовать себя так же, как я. Просил Рона принести мне чего-нибудь посущественней, но старый друг меня предал, отказал категорически. Видать, Иверсен его настроил на этот счет основательно. Может тоже внушил чего. Вроде как мне.
На коленях у меня фанерка с пришпиленным к ней листком бумаги. В руке – карандаш. Выпросил я у нашего эскулапа разрешение порисовать. Док на меня такими глазами посмотрел…
На листе – почти законченный портрет. Еще пару штрихов. И здесь немного подправить… Я откладываю карандаш в сторону и отодвигаю фанерку подальше от лица. С портрета на меня смотрит Карина, моя Карина. Точь-в-точь такая, как я ее помню. Только в жизни она еще красивее, хотя жизни у нее и нет. Нет моей Карины нигде, кроме этого вот рисунка. И еще моих воспоминаний. Я и за карандаш-то взялся из-за того, что боялся – воспоминания поблекнут, и облик Карины начнет исчезать, таять, растворяться. Это было бы предательством с моей стороны. Зря я боялся, конечно. Нельзя забыть то, что помнишь сердцем.
Я вспоминаю, как был счастлив, когда валялся в лазарете, на волосок от смерти, то и дело проваливаясь в болезненный бред. И думал о своей любимой. Я действительно был счастлив, по-настоящему, так, как никогда в жизни. Хотя, быть может, не понимал этого. У меня была женщина, которую я любил. Которую я люблю. Буду ли я еще когда-нибудь так же счастлив? Теперь, когда у меня ее отняли.
Говорят, нельзя потерять то, чего не имел. Это неправда.
Еще говорят, что есть люди, которые живут воспоминаниями. Никогда бы не подумал, что буду им завидовать. Ведь мне осталось только вспоминать свои воспоминания.
Всю свою долгую жизнь
– Здравствуйте, Валентин Николаевич! – раздался негромкий уверенный голос от двери.
От той самой двери, к которой в течение ближайшего часа никто не должен был даже приближаться, не говоря уже о том, чтобы открывать. Я оторвал глаза от монитора и бросил на посетителя взгляд, заставивший бы человека толстокожего извиниться, а натуру более чувствительную незамедлительно и весьма поспешно ретироваться из моего кабинета. Хороший взгляд, отработанный путем длительных тренировок, и включающийся в подобных ситуациях автоматически.
Посетитель – мужчина лет тридцати пяти – не извинился. И не ушел. Он стоял возле двери и, вежливо улыбаясь, смотрел на меня. Каким, черт побери, образом он сумел пройти мимо Светланы? Секретаршу себе я выбирал сам, и главными критериями были не длина ног и объем бюста (хотя с этим у Светы все в полном порядке), а – вы будете смеяться – умение работать. В это умение безоговорочно включалась способность противостоять натиску посетителей, когда я решительно никого не желал видеть. Сейчас был как раз такой момент, и Светлана, конечно, не могла об этом не знать. Я привык чувствовать себя спокойно – на нее не действовали ни витиеватые комплименты, ни самая грубая лесть. Жалостливые просьбы или решительный натиск не приносили успеха. Даже такой мощный аргумент как коробка самого лучшего шоколада был абсолютно бессилен – Света ценила свою работу, а я ценил ее.
Однако этот посетитель нашел-таки лазейку в непробиваемой, как мне казалось, защите подступов к моему кабинету. Я решил разглядеть его получше, так как смотреть на монитор смысла уже не было – флажок на моих часах упал, и партия, победа в которой уже, казалось, лежала в моем кармане, завершилась обидным поражением.
Да, да, я играл в шахматы. Через интернет. И тем не менее имею полное право считать себя в данный момент человеком занятым, которого беспокоить нельзя ни в коем случае. У меня чрезвычайно напряженный рабочий день, но человек должен давать себе расслабиться. Именно для того, между прочим, чтобы эффективней действовать в остальное время. Поэтому я ежедневно стараюсь выкроить полчаса или час на то, чтобы "постучать" пятиминутки на одном из он-лайновских шахматных серверов. Не всегда получается, надо сказать, но уж если удалось – это святое время. И беспокоить меня тогда запрещается категорически, если только здание не начинает рушиться. Я поднял глаза – на идеально белом потолке не заметно ни единой трещинки, прислушался – никаких признаков топота спешно эвакуировавшихся людей. Со зданием, стало быть, все в порядке.
Я, кажется, отвлекся. Снова переведя взгляд на стоящего в дверях мужчину, я постарался определить, кто он такой. Костюмчик с иголочки, очень аккуратный, но материал, на мой взгляд, не самый дорогой. Рубашка и галстук подобраны со вкусом, в тон, что на меня лично всегда производит очень благоприятное впечатление. Что поделаешь, и сейчас еще мне зачастую приходится иметь дело с людьми, которые считают, что для того, чтобы правильно одеться достаточно, чтобы даже носки стоили не меньше ста долларов. Каждый. Дай им волю – они и ценники бы не снимали. Мне иногда кажется, что эра малиновых пиджаков никуда не уходила, она всего-навсего слегка замаскировалась.
Первое впечатление от посетителя, стало быть, у меня сложилось в целом положительное. По одежке встречают, это уж точно. Лицо я принялся изучать уже во вторую очередь. Ничем особо не примечательное лицо. Интеллигентное, неглупое, пожалуй… Глаза, глаза вот только… Человек мне улыбается, хорошо так улыбается, открыто, а глаза грустные. Очень грустные глаза. Не с их ли помощью он Светину оборону преодолел?