- А что - как же? - спросил Борисов. - Раз он арестован, значит, будет суд. Если этот ваш Чонкин виноват, его накажут, если нет… - Тут Борисов, может быть, хотел сказать "оправдают", но, подумав, сказал: - …тогда суд примет другое решение.
- Дак а как же я? - сказала Нюра.
- А что вы?
Нюра заплакала и, утираясь концом платка, стала путано объяснять, что ее считают посторонней, а на самом деле она не посторонняя, потому что она с ним, то есть с Иваном, хотя и без справки, жила.
Появились признаки того, что Борисов начал терять терпение.
- Гражданочка, - сказал он, барабаня пальцами по столу, - что вы мне городите? Какое мне дело до того, с кем вы жили? Неужели вы думаете, что райкому больше нечего делать, как заниматься такими глупостями? Идите отсюда!
- Куда? - сквозь слезы спросила Нюра.
- Не знаю. К прокурору или еще к кому. Идите!
Но Нюра не уходила. Она стояла и плакала. А Борисов сидел и удивлялся: неужели эта глупая женщина не может понять, кто она, где находится и перед кем стоит. Возмущенный этим, он вышел из-за стола и стал теснить Нюру к выходу:
- Ну ладно, нечего здесь плакать. Здесь вам не это самое. Здесь мы никому хулиганничать не позволим. Здесь и не таким рога обламывали.
Отступая под его напором, Нюра пятилась до самой двери и, задом вышибая дверь, выскочила из нее как ошпаренная.
9
Прокурор Павел Трофимович Евпраксеин в трезвом виде всегда знал, что он делает и для чего. Он понимал, что многие другие лица не обладают подобным знанием, и поэтому обычно не удивлялся странности их поведения.
Нюра, уйдя от Борисова ни с чем, пришла к выводу, что вела себя неправильно. Теперь она решила действовать так, как советовал ей Иван Тимофеевич Голубев. Но одно дело решить, а другое - сделать. Когда она вошла в кабинет и увидела крупного важного человека за большим столом под большим портретом, она как-то сразу же оробела и, переступая с ноги на ногу, попятилась даже слегка назад, но, вернувшись к порогу, остановилась.
- Вы ко мне? - спросил прокурор приветливо.
- К вам, - сказала Нюра так тихо, что сама слов своих не услышала.
- И по какому же делу?
- Я беременная, - сказала Нюра.
Если бы она последовала совету Голубева в полном объеме, то есть завизжала, кинула на пол сумку и сама кинулась на пол, может быть, это и произвело бы на прокурора должное впечатление. Но она смутилась, покраснела и эту фразу произнесла так тихо, что не была уверена, услышал ли ее прокурор или нет.
- Не понял. Какая? - Прокурор приложил к уху ладонь.
- Беременная, - пролепетала Нюра, смутившись еще больше.
- Громче.
Когда она произнесла то же слово в третий раз, прокурор наконец-то ее услышал. Он улыбнулся и вышел из-за стола.
- Беременная? - переспросил он и, мягко взяв Нюру за плечи, подвел к окну. - Если беременная, вам не сюда, вам во-он куда надо.
И показал ей стоящее на другой стороне улицы обшитое тесом здание, в котором, как указывали вывески, находились родильный дом и женская консультация.
- Нет, - сказала Нюра, - я не насчет этого, я насчет мужика.
- От фронта никого не освобождаем, - быстро сказал прокурор.
- Да нет, - сказала Нюра.
- А если насчет алиментов, то пока рано. Только после рождения ребенка.
- Да не в том, - улыбнулась Нюра. По сравнению с тем, что предполагал прокурор, истинное ее дело показалось ей гораздо более простым и легкоразрешимым. - Мужика-то у меня посадили.
- А-а, - сказал прокурор. - Теперь понял. И за что же его?
- А ни за что, - простодушно сказала Нюра.
- Ни за что? - удивился прокурор. - А вы в какой стране проживаете?
- Как это? - не поняла Нюра.
- Ну, я спрашиваю, где вы живете? В Англии, в Америке или, может, в фашистской Германии, а?
- Да нет же, - объяснила Нюра. - Я в Красном живу, в деревне, отселя семь километров, может быть, слышали?
- Что-то слыхал, - кивнул прокурор. - И что, в этом вашем Красном советской власти нет, что ли, а?
- В Красном нет, - подтвердила Нюра.
- Как, совсем нет?
- Совсем нет, - сказала Нюра. - Сельсовет-то у нас в Ново-Клюквине, за речкой. А у нас только колхоз.
- А, понятно, понятно, - ухватил прокурор. Он взял лист бумаги и стал на нем что-то чертить. - Вот это, значит, речка, здесь, за речкой, советская власть, вот мы ее так заштрихуем. А с этой стороны стало быть, совсем ничего. Да-а, - сказал он, разглядывая с интересом чертеж, - тогда совсем, конечно, другое дело. А то уж я было подумал, как это: советская власть и ни за что. Я лично как прокурор, ну и вообще как советский человек, о таких безобразиях никогда не слыхал. Нет, конечно, бывают у нас отдельные лица, которые по глупости или с умыслом распространяют разные злостные слухи, ну таких-то людей мы, конечно, сажаем. За клевету на наш строй, на наше общество, на наш народ, но это же нельзя сказать - ни за что. Так же?
- Так, - согласилась Нюра.
- Ну и чего же вы от меня хотите?
- Так я ж насчет свово мужика, - напомнила Нюра.
- А я-то тут при чем? - развел руками Павел Трофимович. - Я же советский прокурор. И власть моя распространяется только на советские территории. А где советской власти нет, там я бессилен.
Из сказанного прокурором Нюра не поняла ничего и сидела, ожидая продолжения разговора. Но прокурор никакого разговора продолжать не собирался. Он достал из пластмассового футляра очки, напялил их на нос и, раскрыв папку с надписью "Дело №", начал читать лежавшие в ней документы. Нюра терпеливо ждала. Наконец прокурор поднял глаза и удивился:
- Вы еще здесь?
- Так я насчет…
- …свово мужика?
- Ну да, - кивнула Нюра.
- Разве я непонятно объяснил? Ну что ж, попробую иначе. Запомните и зарубите себе на носу, - он повысил голос и стал грозить пальцем, - у нас в Советском Союзе ни за что никого не сажают. И я, как прокурор, предупреждаю вас самым строгим образом: вы такие разговорчики бросьте. Да-да, и нечего прикрываться своей беременностью. Мы никому - ни беременным, ни всяким прочим не позволим. Ясно?
- Ясно, - оробела Нюра.
- Ну вот и хорошо, - быстро помягчел прокурор. - В главном договорились. А что касается частностей, то их можно и обсудить. Если в отношении вашего мужа были допущены отдельные нарушения закона, мы их пресечем, а виновных, если они есть, накажем. Это я вам обещаю как прокурор. Как фамилия вашего мужа?
- Чонкин, - сказала Нюра. - Чонкин Иван.
- Чонкин? - прокурор вспомнил, что когда-то подписывал ордер на арест именно Чонкина, и потом слышал, что этот же Чонкин оказался главарем какой-то банды и что эта банда была разгромлена. - Чонкин, Чонкин, - бормотал прокурор. - Значит, вы говорите, Чонкин. Одну минуточку. - Он вежливо улыбнулся. - Будьте добры, подождите меня в коридоре, я все выясню и тогда вам скажу.
Нюра вышла в коридор и там провела какое-то время. В это самое время прокурор Евпраксеин кому-то позвонил по телефону и разговаривал стоя и шепотом, прикрывая трубку ладонью и поглядывая на дверь. Затем он вышел в коридор, пригласил Нюру к себе, сам сел за стол, а она осталась стоять.
- Значит, вы говорите - Чонкин? - спросил прокурор. - А ваша как фамилия?
- Беляшова, - неохотно сказала Нюра, понимая, что этот вопрос задан ей неспроста.
- Правильно, - сказал прокурор. - Беляшова. В браке вы с этим Чонкиным не состоите. Так? Так. То есть, собственно говоря, вы к этому Чонкину, которого, кстати сказать, ждет очень суровое наказание, никакого отношения не имеете.
- Да как же, - сказала Нюра, - я ж беременная.
- Тем более, - убежденно сказал прокурор. - Зачем же вам связывать свою судьбу и судьбу будущего ребенка с этим преступником?
Тут он понес какую-то околесицу и стал говорить от имени какого-то множественного лица, которым или частью которого он как бы являлся.
- Мы, - сказал он, - не сомневаемся, что вы хорошая работница и настоящий советский человек и что ваша связь с этим Чонкиным была совершенно случайной. Именно поэтому мы вас и не привлекаем к ответственности. Но именно поэтому вы должны от этого Чонкина решительно отмежеваться…
Дальше пошла и вовсе какая-то тарабарщина: трудное время… сложная международная обстановка… противоборство двух миров… нельзя сидеть между двух стульев… необходимо определить, по какую сторону баррикад…
- И поэтому, - закончил он свою мысль, - с вашей стороны, было бы правильно не защищать вашего Чонкина, а, наоборот, порвать с ним самым решительным образом. Было бы уместно заявить даже письменно, что я, такая-то и такая-то, вступила в интимную связь с Чонкиным случайно и неосмотрительно, не зная его звериной сущности, о чем сожалею. А? Как вы думаете, можно так написать?
Прокурор посмотрел на Нюру и увидел ее глаза, полные слез.
- Дяденька, - сказала Нюра, хлюпая носом, - он ведь, Ванька, хороший.
- Хороший? - Прокурор нахмурился и отвел глаза. - Интересно, за что же его арестовали, если он хороший?
- Так ни за что же, - сказала Нюра.
- Ни за что? - сердито переспросил Евпраксеин. - Ну что же, Беляшова, вы, я вижу, не просто заблуждаетесь. Вы упорствуете в своих заблуждениях. Я вижу, для вас время, проведенное с этим Чонкиным, не прошло даром. Я вижу, он таки успел вас обработать.
Думая, что прокурор имеет в виду ее беременность, Нюра кивнула и согласилась сквозь слезы:
- Успел.
10
Сейчас, конечно, в Долгове уже мало кто помнит прокурора Павла Трофимовича Евпраксеина, хотя в те времена невообразимо было предположение, что его вообще когда-то можно будет забыть. Тогда слава его была прочной, гремела на весь район и даже выходила иногда за пределы. Все знали и говорили или, вернее, шептали, что прокурор Евпраксеин - это зверь. Что к нему попадешь - живым не выйдешь. Что спуску никому не дает и ни слезой его не разжалобишь, ни взяткой не размягчишь.
И вид у него был зверский, и вел он себя по-зверски, и никто бы тогда не поверил, что на самом деле был он человек в общем-то добрый, но уж очень запуганный. И оттого что был запуганный, до смерти он боялся, что доброту его кто-нибудь разгадает, разглядит и раскусит. И чтобы этого не случилось, Павел Тимофеевич изо дня в день скрывал свою истинную сущность, и скрывал так умело, что иные слабые духом люди от одного только прокурорского взгляда чуть не падали в обморок.
Конечно, среди прокуроров встречались разные люди. Распространен среди них был тип и истинно жестокого существа, которому что человек, что муха. Но такой жестокий, зная, что он жестокий, и потому не рискуя разоблачением, мог какую-то жертву и упустить по забывчивости, по пьянке или из корыстного соображения.
А вот Евпраксеин, чувствуя в себе склонность к чему-то хорошему, очень боялся, что пронюхают и узнают, и потому не упускал ничего и никого.
Но у него была одна слабость, распространенная даже среди прокуроров, - он любил выпить. И когда выпивал, раскрывался.
В тот день, после разговора с Нюрой, он зашел в чайную, с кем-то там встретился, с кем-то там выпил и возвращался домой поздно вечером. Пальто на нем было расстегнуто, шарф торчал из рукава, а шапку он забыл в чайной.
Прокурор шел нетвердой походкой, качаясь из стороны в сторону, спотыкаясь, останавливаясь и размахивая руками.
- Дура! - говорил он воображаемой собеседнице. - Подумаешь - я беременная. Я, может, тоже беременный. А если беременная, так что же тебя, на руках носить? Беременная! Тоже невидаль, ха-ха, беременная. Так тебя ж никто не сажает. С тобой по-хорошему. К тебе гуманизм проявляют. Отрекись от него - и все, и никто тебя не тронет. Так нет же. Дяденька, он хороший. А чего в нем хорошего? Да мне, если бы разрешили, я, может, еще лучше был бы. Да не могу, потому что я кто? Я прокурор. Да, прокурор. - Он взмахнул рукой, и перед глазами его мелькнула пестрая лента. "Змея!" - догадался Павел Трофимович. - Змея! - закричал он не своим голосом и кинулся со всех ног бежать.
Споткнулся, упал, ударился головой о дорогу. К счастью, в те времена улицы города Долгова еще не имели твердого покрытия. Сейчас, правда, многое переменилось. Впрочем, твердого покрытия, кажется, нет и сейчас. Ну а тогда если бы было покрытие, то одним прокурором могло бы стать меньше. А прокуроров нужно беречь. Вы скажете, а чего их беречь, их много. Это, конечно, так. Но все-таки жалко и прокуроров.
Ударившись головой, прокурор Евпраксеин лежал пластом на дороге и не подавал сколько-нибудь отчетливых признаков жизни.
Потом, придя в себя, он слышал, что кто-то подошел, кто-то склонился над его распростертым телом. Прокурор застонал.
- Вы живы? - участливо спросил незнакомый мужской голос.
- Не знаю. - Евпраксеин стал подбирать под себя руки, чтобы опереться, и опять увидел, что к нему ползет что-то длинное.
- Опять змея! - сказал он удрученно и уронил голову.
- Что вы, гражданин, какая змея? Это ваш шарф.
- Шарф? - Прокурор приоткрыл один глаз, подергал рукой, и то длинное тоже подергалось. - Ты смотри, шарф. А я думал - змея. А я змей не люблю. Я их боюсь. Ты думаешь, я ничего не боюсь? Нет, боюсь. Потому что я живое существо, а все живое боится.
С помощью незнакомца он поднялся на ноги и качался, не решаясь сдвинуться с места.
- Спасибо, друг! - бормотал он. - Спасибо! Не знаю даже, чем тебя отблагодарить. Что для тебя сделать?
- Прикурить не найдется? - спросил незнакомец и вынул из-за уха цигарку.
- Сейчас, - заторопился прокурор. Он был преисполнен благодарности, и ему действительно хотелось сделать что-то хорошее для этого незнакомого, но, безусловно, доброго человека. - Одну минуточку. - Он полез в левый карман, для этого ему пришлось почему-то обернуться на триста шестьдесят градусов влево.
В левом кармане спичек не оказалось. Тогда он полез в правый карман и опять сделал полный оборот вокруг своей оси вправо. Нашел в правом кармане коробок, открыл и стал доставать спички, рассыпая их по земле. Наконец выловил одну спичку и, замахиваясь ею, как саблей, пытался чиркнуть по коробку.
- Дайте, я сам, - сказал незнакомец.
- Нет-нет, - сказал прокурор. - Я хочу проявить ува… ува… уваже…
Руки дрожали, спички ломались. Наконец одна из них зашипела и вспыхнула. Евпраксеин поднял ее на уровень своего лица. Незнакомец с цигаркой потянулся к огню, глянул на Евпраксеина, вздрогнул и отшатнулся.
- Вы прокурор? - спросил он взволнованно.
- Прокурор, - кивнул Евпраксеин.
Легким порывом ветра задуло спичку. Прокурор достал вторую, чиркнул и увидел, что незнакомец быстро удаляется от него.
- Да куда же ты? - растерялся Павел Трофимович. - На, прикури. Слышь, друг! Братишка! Остановись!
Он даже пробежал несколько шагов за незнакомцем, но потом махнул рукой, остановился и, сказав: "Эх ты, дурак!", плюнул.
Затем вытащил из рукава шарф, намотал его поверх воротника пальто и пошел дальше, рассуждая с самим собой:
- Тоже мне трус поганый, прокурора испугался. И правильно делаешь, что боишься, - сказал Павел Трофимович, обращаясь к оказавшемуся на пути телеграфному столбу. - Правильно! Ты думаешь, человек человеку кто? Друг? Товарищ? Братишка? На-ка выкуси! Человек человеку люпус ест! Человек человеку волчище вот с такими клыками. Да, конечно, я - прокурор. Я прокурор! - повторил он и пошел дальше. - Я коммунист. Я солдат партии. Я не имею права на мягкотелость. Вот побьем немцев… Вот коммунизм построим, и тогда всем по потребности… Тогда будем каждого по головке… гладить. А сейчас не время… - Он остановился, подумал. - И вчера было не время. - Он еще подумал и оглянулся. - И завтра будет не время. - И снова повысил голос. - Но все равно! Я боец! Я солдат!! Я палач!!! Я убийца!!!! Я сволочь!!!!! - завизжал он и стукнул себя кулаком в грудь.
Азалия Михайловна, или просто Аза, жена прокурора, сидела перед зеркалом и растирала на скулах крем.
Было поздно. Дети Аленка и Трофимка давно легли спать. Тарелка репродуктора едва дребезжала, передавая легкую музыку. За дверью послышались шаги. Аза насторожилась. Дверь распахнулась, и на пороге в расстегнутом грязном пальто появился Павел Трофимович.
- Господи! Опять? - ужаснулась Аза.
- Опять, - кивнул Павел Трофимович. - А ты все это? - Он потер под глазами, как будто тоже мазался кремом. - Хочешь быть молодой? Не поможет. Нет. Жизнь кого хочешь сморщит, даже жену прокурора.
- Паша! - сказала она с упреком.
- А что Паша? Что Паша? - Он погладил пальцем ее халат. - Халатик-то шелковый.
- Ну, Паша, ты же сам купил мне его ко дню рождения.
- Да, конечно. - Расхаживая по комнате, он делал замысловатые движения руками. - Я купил. К дню рождения. А на какие шиши? А за что мне эти шиши платят? А шиши мне эти платят за то, что я людей… - он приблизил к ней красное лицо и резко выдохнул: - …убиваю.
- Паша! - закричала она. - Подумай, что ты говоришь!
- Ха-ха, - засмеялся он, - подумай. Давно подумал. А что делать? У меня семья, и все вы жрать хотите!
- Паша! - сказала она с упреком. - Ты же детей разбудишь.
- Ах, детей! - Он ворвался в детскую и, отпихивая повисшую на руке жену, заорал: - А ну вставайте, паразиты! Я хочу вам объявить, что ваш отец палач и убийца!
Они не спали. Семиклассница Аленка и пятиклассник Трофим сидели каждый на своей кровати, подтянув к подбородкам одеяла и прижимаясь к стенке.
- Аленка! Трофимка! - широко расставив руки, мать загораживала их от отца. - Не слушайте папу. Папа пьяный.
- Да, я пьяный. И потому говорю правду.
Он вышел в переднюю и на листе, вырванном из Аленкиной тетради, держа ручку в кулаке, разбрызгивая чернила, написал:
"Я, прокурор Евпраксеин П. Т., находясь в здравом уме и трезвой (зачеркнуто), признаю свое соучастие и объявляю о своем выходе из. Я знаю, на что иду, но у меня больше нет сил, и мой поступок продиктован моей гражданской совестью и".
На этом он закончил и, не поставив ни точки, ни многоточия, ни времени, ни числа, расписался. И щедрым жестом протянул бумагу жене:
- На, отнеси!
- Кому?
- Им.
- Хорошо, - сказала она покорно, - я отнесу. Ты разденься и отдохни, а я отнесу.
- Отнесешь? - Он вскочил. - Посадить меня хочешь? - загремел, торжествуя. - Дай сюда! - Он вырвал бумагу и разорвал. - Я знал, что ты такая, что только и ждешь, как бы избавиться. Вот ко мне сегодня приходила… простая русская женщина… даже не расписана, а готова ради него… А ты-ы!.. Под расстрел меня хочешь? Сволочь! Не дождешься. Я сам…
И тут повторилось то, что случалось не раз. Он сорвал со стены двустволку и закричал:
- Выходи!
- Паша, - сказала она грустно, заранее зная, что ее довод не подействует. - Ты хоть бы детей постеснялся.
В прежние времена дети кидались к отцу, хватали его за ноги и кричали: "Папочка!" Теперь они сидели в своей комнате и с испугом следили за происходящим через открытые двери.
- Выходи! - торопил прокурор.
- Погоди, я хоть сапоги надену.
- Ну да, еще сапоги пачкать. И так хороша будешь.