Много с тех пор сменилось временщиков в проклятом здании: иной удерживался месяц, иной два иной три дни, иного мутило, иного начинали мучить кошмары будто скачет он по полю, а верхом на нем - ведьма не ведьма, русалка не русалка, а сама царская дочь: шпорит ему бока, нахлестывает веником да приговаривает: "Закрой дело Мебетекса! закрой дело Мебетекса!" Седым просыпался чиновник от такого сна и долго ощупывал бока свои, словно ища на них стремян, и не надевал уж более проклятой шинели. А не то бродил по всей прокуратуре страшный демон с лицом жидовина, нос загнут крюком, а глаза… у, какие страшные, какие огненные глаза! из них словно высовывается Доренко! Бродит и стонет, словно грешная душа на том свете: "Прекратите дело "Аэрофлота"!" Никто не мог устоять перед ним, не помогало и крестное знамение - только глумливо хихикал страшный карлик над православными христианами. Никто и за десять червонцев, и за генеральскую шинель не желал переступать порога проклятого здания, и вот уже несколько месяцев разворовывалась Русь без прокурора, пока не сменилась в ней власть и не появился новый царь.
Чуден, право, был вид его! Не слишком мал, не довольно велик, не толст, не тонок, не блондин шевелюрою и не брюнет, он был именно то - не знаю что, какое-то совершенное не знаю что такое: арбуз не арбуз, огурец не огурец, и даже ходил как-то слегка покачиваясь, словно готовясь вот-вот растаять, как бесовское какое-нибудь наваждение. Однако ж не только не таял он, но как будто с каждым днем становился все плотнее и осязаемее, как будто напитывался силою народной любви.
- Что ж это такое, - спросил он раз у первого министра своего двора, - даже любимую ложку у меня давеча украли?
- То исключительно от любви, для сувенира, - отвечал ему первый министр, чиновник хитрого разума.
- Да, от любви! али я вашей любви не знаю? - спросил с холодною усмешкой новый царь. - Воровство от того, что присмотру нет. Где у нас прокурор? - и, не дождавшись ответа по телефону, поехал лично смотреть прокуратуру.
Здание поражало запущенностью и нечистотою. Всякая погань торчала из окон, вход заплело ядовитое растение с волчьими ягодами, трещинами пошли стены, и вместо портретов вождей на стенах такая намалевана была дрянь, что стыдно было глядеть православному человеку. Прокурорская шинель в пыли лежала на полу, брошенная последним своим носителем.
- Негарно, негарно, - произнес как бы про себя новый царь, - недоброе дило! - И отправился в отпуск обдумать положение дел.
Отпуск проводил он у Бочарова ручья, что течет через Сочи. О, скоро ли снова увижу тебя, роскошный, пышный юг, где роскошные, пышные чиновники так ублажают свои роскошные, пышные тела, что говорить об них надобно только роскошным, пышным слогом! О край полуденных пальм и лазурного моря, смеющегося звонким смехом своим и над российскою государственностью, и над нашим казнокрадством, и над Максимом Горьким, который первым невесть с чего написал, что море смеялось! О край изобилия и роскоши, таких же могучих рыцарей порождающий из себя, как кряжистые его пробковые дубы и несгибаемые кипарисы!
Один такой несгибаемый пробковый дуб как раз бегал по пляжу на глазах у нового царя и кричал вольно расплававшимся повсюду отдыхающим:
- Да не заплывайте же вы за буй, трясця ваша матерь! Не заплывайте за буй!
Трогательные крики его были так грозны и вместе потешны, в таком комическом и вместе убедительном отчаянии вздымались толстые, короткие ручки его, с такою силой угрожал он невинным забавам санаторных жителей, что по тонким устам нового царя пробежала улыбка не улыбка, судорога не судорога, но во всяком случае что-то одобрительное.
- Кто сей? - спросил он то ли с добродушным любопытством, то ли с брезгливостью.
- Это буйный смотритель, - отвечал ему с усмешкою один из тех грязных мальчишек, что вечно крутятся у моря в наших жарких городах. - Он за буями надзирает, чтобы не заплывали, и тем добывает себе хлеб. Да куда от нас уплывешь? разве в Турцию к басурманам!
- А пожалуй, мне такой и сгодится, - как бы про себя сказал новый царь и, повеселев, направился в резиденцию.
Тем же вечером он вызвал к себе друга своего Козака. То был добрый Козак, любитель крепкой горилки и крепкого слова, но во всяком застолье помнивший себя; не тот Козак, что в шароварах шириною с Черное море, распустивши чуб, лежит весь день в степи да играет песни на волынке, не запорожский, а петербургский Козак, еще собчаковой выделки.
- Нашел я нам прокурора, друже, - то ли опять усмехаясь, то ли судорожно кривясь, сказал царь.
Козак, честно говоря, и сам не возражал бы в прокуроры, но тут, понявши, что дело нешуточное, приумолк.
- Всякие у нас были, - продолжал царь. - Были честные, были продажные. Были простые, были хитроватые. Не было только смотрителя буев.
Потупился Козак и впервые не знал, что ответить.
- Правильно молчишь, - одобрительно сказал царь. - Время сейчас такое, что надобно молчать. Скажешь "за" - подозрительно, "против" - опасно. Жалую тебя чашею.
Выпил Козак чашу и вышел вон.
А смотрителя буев, оказавшегося по рассмотрении Володей, выписали в Москву и поставили Генеральным прокурором, нахлобучив на него насильственно роковую шинель.
И чудо - развеялись бесовские чары! Они оказались бессильны против пробкового дуба с южных берегов. Предшественники его надевали шинель и лишались рассудка, но смотрителю буев лишаться было нечего, а кошмары его не мучили по причине крепости сна. Что же до любострастия, то все прочие страсти заменяла ему жажда помечать любое пространство буями и препятствовать заплыву за оные. Безумство его могло выражаться только в служебном рвении, и здесь роковая шинель сработала - остановить буйного смотрителя не смогло бы и цунами.
О буй, буй! гордо прыгаешь ты на волнах, означая собою предел человеческого дерзания! Редкая птица долетит до тебя, а ежели залетит в дерзновении своем за тебя, то так ей и надобно! Буй, буй, граница нашего разума, страж поползновений наших! Чудно глядишь ты на меня своим сигнальным фонарем, точно спрашивая:
- "Куда?" Нет, я никуда, я так, погулять вышел - и никогда не осмелюсь сунуться за тебя!
Первым делом Володя заставил всю столицу буями четко обозначив, кому куда можно, а кому нельзя. Он вторгся и в полномочия ГИБДД, размечая дороги по-новому - так, чтобы проехать по городу нельзя было без разрешения из каждой управы. Далее расставил он буи в газетах и на телевидении, запретивши заступать за них под страхом кары лютой, неслыханной! Радовался царь, глядючи на то, как неистовствует его новый сатрап Володя: ни один преступник не мог теперь пересечь пределов Родины, все обречены были томиться на вечном невыезде, ибо генеральный прокурор в шинели, которую не снимал даже и летом, бдел неустанно.
- Куда? Нельзя!! - кричал он с равным усердием и бестолковому водителю, и забывшемуся журналисту, и изворотливому олигарху.
- "Не видишь, буй поставлен!" - указывал он тому, кто поднимал запретную тему или переходил улицу в неположенном месте.
Одного же олигарха, который досадовал, что к царю приблизились другие, и оттого поливал грязью все новые царские инициативы, Володя и вовсе привязал к бую (это называлось у него "послать на буй") и трое суток не выпускал из Москва-реки, да и потом все перемещения несчастного ограничил тремя буями, среди которых тот и блуждал, неустанно сетуя на отсутствие демократии.
Вскорости Володя забуячил и весь Кремль, так что самому президенту приходилось передвигаться строго определенным маршрутом - всюду путь ему преграждали цветные шары с фонарями, и отовсюду слышались вопли Володи с подручными:
- Куды?!
В некотором смысле в государстве воцарилось благолепие. Сочинский прокурор разом покончил со всею преступностью, ибо у граждан, включая воров и мошенников самых отпетых, только и было теперь заботы, что обходить буи да собирать справки о том, что такому-то разрешен проход туда-то. Справедливости ради надо сказать, что Володя был в службе ревнив и к царю лоялен, ибо стоило тому сказать: "Обложи-ка, мол, буями такого-то" - и несчастный не мог уже никуда двинуться, ибо был регламентирован со всех сторон. Предлога для обкладки буями было почти не надобно: довольно было сказать, что страна лишилась свобод или устала от войны. Буйство это продолжалось и ширилось, и уже самый словарь начал меняться под дивным действием его. Буйным называли теперь кроткого, смирного, как бы привязанного к бую. Буёвым именовался добрый гражданин, законопослушный житель Отечества. Буйцом назывался отважный страж порядка, буйком - боевой солдат внутренних войск, буячить - значило ограничивать, а все, что не входило в сферу интересов простого человека, пренебрежительно описывалось термином "за буем". Орденом почетного буя награждался самый законопослушный олигарх, платящий налоги. Напротив, полному забуячиванию подвергался тот, кто кричал что-то о западных ценностях и взывал о помощи к басурманам.
- А буй ли? - восклицал иной горожанин, получая задание от начальства, - и, услышав, что буй, то есть деваться некуда, плелся исполнять.
- С буя сорвался! - говорили о каком-нибудь самом осатанелом правозащитнике, который пытался сквозь буи прорваться на радио "Свобода".
Предложение же сосать буй, который и в рот-то не лезет, означало нечто заведомо невыполнимое.
Настал, однако, день, когда царь вышел из своей резиденции, не дозвавшись никого из челяди, и обнаружил, что уличное движение прекращено и даже помочь ему одеться некому, ибо никто с утра не вышел за пределы четко очерченной буями территории. Страна была забуевана, скована буями, оцеплена ими, как сочинский пляж, и только из Шереметьева, где кучковались последние олигархи, доносилось Володино отчаянное "Куды?!". Он пытался забуянить взлетную полосу.
- Порядок, - вздохнул новый царь и с чувством исполненного долга отправился почивать дальше. Это и впрямь был он - тот вожделенный порядок, о котором он всегда мечтал. Тишь и неподвижность царили над страной, и лишь самодовольные красные буи подмигивали повсюду.
Зато в Сочи настало теперь настоящее раздолье. Те немногие, что успели туда добежать, чувствуют себя превосходно. Они резвятся на пляже, плавают куда хотят, и некоторые, говорят, доплыли уже почти до самого басурманства. Басурмане, конечно, люди дикие и галушек не едят. Но и не обуячат кого попало по роже за попытку сделать шаг влево, шаг вправо или слегка подпрыгнуть на месте.
ТЕРЕМОК
Стоял терем-теремок, не низок, не высок, и где он находился - толком никому не было известно, поскольку из него осуществлялось партийное руководство Родиной. Родиной называлось пространство вокруг теремка - чрезвычайно просторное болото, раскинувшееся на восемь климатических поясов и полное полезных ископаемых. Ископаемые добывались из болота вручную и свозились в теремок, а взамен оттуда поступали руководящие указания. Правда, отмечался некоторый диссонанс между посылаемым ископаемым и получаемым исходящим: никогда нельзя было угадать, что ответят из теремка в следующий раз.
К примеру, посылают туда уродившуюся на болоте курицу, а оттуда раздается:
- Крепите!
Шлют им золотой самородок, а они:
- Соединяйтесь!
Поэтому не только местоположение теремка, но и мотивы действий его обитателей были принципиально непонятны совершенно дезориентированным лесным жителям.
Особенность теремка заключалась в том, что обитало там одно-единственное существо, и в этом-то и заключалась высшая демократическая мудрость болото-устройства. Во всех прочих теремках, руководивших разными странами на так называемом гнилом Западе, обитателей было либо очень много, на выбор, либо по два. Так, в заокеанском теремке жили слон и осел. В последнее время они сделались совершенно неотличимы - оба были серые, оба большеухие, оба трубили, - но символическое разделение тем не менее сохранялось: слон и осел правили по очереди. Например, поруководит лет восемь слон, граждане задумаются, почешут в заокеанских своих затылках и скажут:
- Чегой-то, братцы, давно осляти не было?
- Валяй, осел! Правь, ишачина!
В островном теремке тоже обитали двое и тоже правили по очереди: одни назывались консерваторами (видать, консерву делают, укупорку, закатку, - догадывались жители-Родины). Вторых звали так замысловато, что никто на Родине выговорить не мог: эти, видимо, предпочитали живой продукт. Между ними иногда бывали кровавые стычки, но потом надолго воцарилась какая-то железная баба (самая главная консерватории), и политическая жизнь в островном теремке надолго затихла.
Иногда, конечно, на болоте вспыхивали голубоватые болотные огни всякого рода прений и дискуссий: хорошо ли, что у нас в теремке обитает всего одна сущность? Но, покалякав промеж себя, жители Родины приходили к естественному выводу, что какое-никакое разделение в их жизни все же существует, а именно - на теремок и болото; и таковая двухпартийное™ вполне способна заменить любую оппозицию. Тем более что с каждого дуба, еще не прогнившего на том болоте, свисал гордый лозунг "Теремок и болото - едины!"
О сущности, обитавшей в теремке, никто ничего достоверно не знал. Поговаривали только, что живет там красный, но кто красный - было таинственно. На деле же владел теремком о ту пору красный петух, бывший некогда очень огнеопасным, но теперь присмиревший и вошедший во вкус мирной жизни. В нынешнем виде теремка, однако, ему становилось тесно. Хотелось вытащить из погреба всякого рода подпольные богатства, накопленные за годы власти (куры, самородки, колбаса - все шло в погреб, поскольку внешне теремок должен был сохранять аскетический вид, хотя его все равно никто не видел). Чтобы легализовать накопленное, разложить его вокруг себя, ходить и любоваться, петух задумал перестройку теремка: в его надземную часть подземные богатства не влезали.
Он не учел, однако, того, что в ходе перестройки надземная эта часть станет видна и - более того - широко обсуждаема. На болоте возникла даже видимость общественной жизни, шакалам разрешили тявкать, болотные огни кухонных дискуссий заполыхали во всю мочь, и скоро в воздухе зародился естественный вопрос:
- А пошто у нас до сих пор в теремке нет альтернативы?
Петух, защищая монополию, первым почуял необходимость перемен. Он выкликнул давнюю обитательницу теремка - мышку-наружку, называвшуюся так потому, что она осуществляла наружное наблюдение; народ этого не знал и в простоте своей звал ее норушкой, от слова "норка".
- Слышь, мышка-наружка, - заговорщицки прошептал петух. - Создай мне партию, да быстро! Чтоб видимость была!
- Что за партию, касатик? - спросила проворная наружка.
- Ну не знаю, какую хочешь! Чтоб орала погромче! И, само собой, чтоб на теремок не посягала!
- Сделаем, - кивнула мышка, которой от щедрот петуха регулярно перепадало, и на свет появилась партия Жириновского, состоявшая из одной говорливой мышки и нескольких десятков молчаливых, которые даже если б и хотели - все равно не могли говорить, потому что все время жевали. Говорливая мышь пищала на всех углах, создавая видимость партийной жизни, и яростно обличала всех вокруг, кроме петуха. Послушать ее - выходило, что она и есть истинный хозяин теремка.
При виде буйной мыши подпольного происхождения в болоте зашевелились демократические силы. Большая пучеглазая лягушка ультрадемократических убеждений, сопровождаемая десятком таких же отважных квакуш, постучалась в дверь теремка, по швам трещавшего от перестройки:
- Тук-тук, кто в тереме живет?
- Я, петушок - золотой гребешок!
- И я, мышка-наружка!
- А я лягушка-квакушка, - сказала лягушка. - Лидер партии "Демократический союз". Хочу у вас жить.
- Да нам самим не хватает! - в один голос фальшиво воскликнули петух и мышь.
- Мне вашего награбленного добра не надобно, - гордо отказалась квакушка. - Я квакать хочу!
- Ну черт с тобой, полезай, - махнул крылом петух. - В другое время я бы тебя, конечно… но раз таперича демократия…
Следующим прилетел комар-пискун с партией "Выбор болота" - на болоте комаров водилось немерено - и принялся за структурные реформы экономики; в результате этих структурных реформ бойкая команда жучков-древоточцев довела теремок до такого состояния, что перестраивать его было уже безнадежно, а новый строить не из чего, - так и стали жить в развороченном. Партия "Выбор болота" была большая - у комаров же, как известно, очень много всяких членов и сочленений; у мышки-наружки, например, член был всего один, хоть и очень заметный, у лягушки вообще никакого, зато комары имели полное право гордиться массовостью.
Пищали же они так, что на гнилом Западе слушали да радовались. "Ишь, гласность в России прорезалась!" - умилялись меж собою слон и осел. Впрочем, когда запасы в подполе были уже основательно подъедены, партия "Выбор болота" фактически самораспустилась, а из остатков ее собрали таинственный "Союз правых", хотя где право, где лево - никто уже толком не знал.
Дальше повалили валом: петух пытался было протестовать, намекая, что он - ум, честь и совесть теремка, но когда он стал очень уж громко подавать голос, его вообще предложили запретить, чтоб не кукарекал, и он заткнулся, для порядку из петуха переименовавшись в курицу. Это, впрочем, вполне соответствовало духу времени: ПЕТУХ ведь в революционные времена расшифровывалось как Партия, Ети Твою, Ужасно Храбрых, а КУРИЦА - в демократические времена - была Комитетом Униженных Режимом Истинно Центристских Аппаратчиков.
От партий в теремке скоро стало нечем дышать: любая болотная тварь, собравшись по двое, организовывалась в партию, перекатывала по фразе из программ всех соседних партий, шла регистрироваться и ломилась в теремок. В результате все программы состояли из одних и тех же фраз, но в разных комбинациях: в одних, либеральных, - "Свобода, Держава, Отечество и всем поровну еды", в других, консервативного толка, - "Отечество, Держава, Еда и всем поровну свободы", а в третьих, национально-окраинных, - "Свобода, Держава, Еда и всем поровну Отечества".
- Кто там! - не успевал кудахтать петух, переименованный в курицу. - Кто там! Кто там!
- Это мы, партия согласия!
- Согласия уже есть! Опоздали!
- Ну хорошо, единства!
- Черт с вами, входите, только учтите - есть уже нечего!
- Ничего, ничего, мы будем питаться неприкосновенностью…
- Кого еще там несет?!
- Это мы, партия друзей народа!
- Друзья народа уже есть, воюют против социал-демократов!
- Ладно, ладно, тогда мы будем партия политического центра!
- И центра уже есть, не может же у одного теремка быть несколько центров!
- Господи, ну ладно вам к словам-то придираться! Это зажим демократии! Давайте мы будем партия цветущего процветания!