После того как он сыграл свою роль, никому до него не было дела. А между тем состояние его прогрессировало. Жиды окружали его повсюду - генерал отказывался от пищи, потому что на тарелке усмехался жид с макаронами, жид по-строгановски, жид фри. Водка была жидкая, солнце - цвета детской неожиданности. Наконец генерал перестал разговаривать, окончательно утратил человеческий облик и в таком виде был подобран Московским зоопарком, который заподозрил в генерале чрезвычайно редкий вид бабуина и до сих пор пытается понять, откуда у бабуина фуражка. Вы и теперь можете увидеть генерала в Московском зоопарке. Он сидит на лиане, лихорадочно почесываясь, и ищет на себе жидов. Только не говорите никому, что узнали его. Потому что кровопоносники, жидоборцы и даже отдельные евреи остро нуждаются в генерале для решения своих частных проблем. Ввиду невозможности дальнейшего использования собственно генерала они изготовили из него прелестное пугало, которое поражает сходством, особенно издали. Находящийся внутри органчик исправно воспроизводит одно-единственное волшебное слово. Подергиваемый за ниточки представителями Гусинского конгресса (некоммерческая организация, занимающаяся политической благотворительностью), он шлепает себя по разным местам и дергает грушевидной головой.
ГОМУНКУЛУС ГЕНА
"Жила-была баба, скажем, - Матрена…"
(А. М. Горький "Русские сказки")
Жила-была баба, допустим, опять Матрёна. Тем более, что с начала века в ней очень мало что изменилось: аршином по-прежнему не понять, умом не измерить, больна всем сразу, лечиться не хочет и не помрёт, по всей вероятности, никогда. Правда, сказать, что она по-прежнему велика и обильна, было уже никак невозможно: если чего и было у ней в изобилии, так исключительно паразитов, которых ползало по ней видимо-невидимо. Велика она была, что да, то да, хотя некоторые её конечности уже отсыхали и отпадали понемножку, да и часть волос по окраинам повылезла, но масштабом Матрёна по-прежнему впечатляла, и дети у неё не переводились. Лучших из них Матрёна по своему обыкновению поедала, некоторых для вкусу предварительно сгноив, либо отправляла на воспитание к соседям, чтобы не смущали её покоя. Чада её, выросшие в соседских домах, изобрели там вертолёт, телевизор и второй концерт Рахманинова. Соседи были Матрёне очень благодарны и иногда подбрасывали еды.
Любил ли Матрёну Борис, сказать довольно затруднительно. Знали только, что масштабами он был отчасти сходен с Матрёной, да ещё походил на неё тем, что решительно не знал, для чего он такой большой уродился. Однажды, заскучавши, он возжелал обладать Матрёной. И вскоре стал очередным законным мужем нашей героини. Правда, зная свою обоюдную непредсказуемость, герои промеж собою заключили брачный контракт на четыре года: там, говорят, посмотрим. Первое время они очень веселились, но потом Матрёна стала замечать, что детей у неё становится всё меньше, пальцы отваливаются всё быстрей, волосы и вовсе выпадают дождём, а на теле завелись струпья - то там зачешется, то тут заболит. Когда пришёл срок продлевать контракт, Матрёна явственно стала склоняться к тому, чтобы Борю каким-то образом сместить, потому что сожительство их потеряло для неё всякую привлекательность. При очередном продлении она твёрдо решила с Борею завязать.
Боря, однако, тоже был не пальцем сделан, не под забором найден (хотя находили его иногда и там, что греха таить), и лишаться Матрёны ему совершенно не хотелось.
Как вы думаете, что он сделал? Никто не угадает. Он замесил в колбе гомункулуса.
Чтобы гомункулус уродился пострашнее, смешал он в колбе желчь бюджетника и голодную слюну шахтёра. Плеснул елея - для умиротворения крайностей. Влил банный пот аппаратчика, выходящего из сауны порезвиться в бассейне с секретаршей. Добавил слезу охранника-пенсионера, вспомнившего боевую молодость, когда такие, как он, гоняли босиком по колымскому морозу не таких, как он. Пошла в дело и кровавая сопля писателя-патриота. Ну и, ясное дело, сам плюнул в получившийся питательный бульон - чтобы гомункулус вышел что надо, с волей и даром убеждения. В порядке украшения навесил Боря на своё чадо спереди серп и молот, а сзади - свастику. Чтоб уже совсем было страшно - что спереди, что сзади. Замысел был прост, как всё гениальное. Хочет, значит, Матрёна сменить мужа. Глядь, - а на пороге гомункулус. Вот и весь тебе выбор Матрёны. Знамо дело, Боря тут же восстанавливается в правах ещё на четыре года. Чтобы сам гомункулус, не дай Бог, при всей своей ярости никого не покусал, зубов ему Боря не дал. Всё остальное было у него как у человека, только уж очень страшное. И назвал Боря своё изобретение - Замечательно Юркий Гомункулус, Активно Насаждающий Оппозиционные Взгляды. А для краткости стал звать сокращённо, по первым буквам. То называется аббревиатура. Гомункулус и впрямь получился юркий да шустрый, возрос стремительно, даром что буквально из грязи, а главное - тут уж наш Франкенштейн достиг своей цели - был так страшен с виду, что на фоне его и Боря казался подарком судьбы. Правда, о мировоззрении его Боря совершенно не позаботился. Оппозиция - и всё тут. В результате гомункулус, которого Боря иногда ласково звал Геною (от латинского genus - рожать), был постоянно разрываем на части взаимоисключающими стремлениями. Слеза охранника требовала от него всех расстрелять. Попов в первую очередь, ибо они враги народа. Елей, напротив, вменял Гене в обязанность регулярно прикладываться к поповской ручке. Он же склонял Гену к православию, но кровавая сопля писателя-патриота требовала интереса к чёрной магии и трудам Александра Дугина. Голодная слюна шахтёра хотела всё у всех отобрать, но пот аппаратчика в такие минуты прошибал Гену с небывалой силой, удерживая от непредсказуемых действий. Короче, так бы его и разорвало, но Борин плевок словно цементом сплачивал в одном теле взаимоисключающие крайности.
Дальше всё случилось по-Бориному: подходит время продлевать контракт, Матрёна ропщет, и тут входит Боря с гомункулусом под руку: а ентого ты не хошь? Глянула Матрёна и обмерла: на щеке бородавка, на лбу другая, голос, ровно из бочки, и говорит, как по писаному, но кроме писаного, ничего сказать не может, потому что программа ему в голову заложена очень нехитрая, ровно на год, чтобы Матрёну один раз уговорить. Больше двух продлений Боря бы и сам не выдержал. Да и Матрёну почти никто ещё не выдерживал дольше.
Потому сказать Гена мог очень немногое: всё не так, преступная клика, бей не наших, миру - мир, вставай, страна огромная, всем по куску, власть - народу, красный октябрь, чёрный октябрь (имелись в виду два пожара в Матрёнином сердце, разделённых семьюдесятью шестью годами), самодержавие, православие, народность, пролетариат, духовность, гляжу в озёра синие, пасть порву - и ещё кое-что из репертуара писателя-патриота, в основном по фене.
Глянула Матрёна, лицом в Борисову грудь уткнулась, задрожала:
- Не оставь ты меня, - причитает, - друг сердешный, спаси от свово чудища!
- Да чем же он не люб тебе? - подначивает Боря. - Он тебе враз кровопускание сделает - половина паразитов к соседям со страху сбежит! То-то им от нас давно никакого подарка не было!
- Ах нет, сударик, - лепечет Матрёна, - ты хоша и крут, и в гневе страшон, и зашибаешь по маленькой, но никакого сравнения! Убери своего Гену, кормилец, а я за то тебя ишо четыре года на широкой своей груди продержу и кормить буду, чем попросишь!
- Ну то-то! - говорит Боря. - Спасибо, Гена, ты послужил мне и можешь убираться.
- Миру - мир, - отвечает Гена, - позорную клику - к ответу!
- Да ты чо, Гена?! - восклицает Борис. - Ну-ка, пошёл вон отсюда!
- Вставай, страна огромная, - говорит Гена. - Власть советская пришла, жизнь по-новому пошла. Мы наш, мы новый мир построим. Кто не работает, тот не ест. Отче наш, иже еси на небеси, будь готов!
Тут-то и вспомнил с ужасом Боря, что забыл вмонтировать своему кадавру кнопку для выключения, - чтобы, значит, могла его кукла дать обратный ход, заткнуться, исчезнуть в тумане и не препятствовать больше его с Матрёною счастью, - как минимум, до очередного продления контракта. Гомункулус не имел обратного действия! Хорошо хоть, не было зубов… Ни к каким действиям Гена способен не был - только и мог твердить, как заведённый: долой, мол, преступную клику, смело, товарищи, в бога душу мать, - и наслаждаться семейственным счастием в его присутствии не было никакой возможности! Полезет Боря на Матрёну, на пуховую перину, а Гена тут как тут, стоит у кровати и бухает, как из бочки: "Выведу народ на улицы! У меня философское образование! Владыкой мира будет труд! Смирно!".
К тому же с супружескими обязанностями Боря справлялся всё хуже и хуже - его больше привлекала сначала бутыль, припрятанная у Матрёны в погребе, а потом общение с молодёжью, которой он отдал Матрёну на поругание, сказавши, что реформаторы своё дело знают. Реформаторы с Матрёной разобрались по-быстрому - стали кусками рвать её мясо, расплодили невиданное число паразитов, а сами колесили по Матрёне в иномарках, распевая непристойные песни и поговаривая промеж собою, какая у них Матрёна дура и как мало ей осталось портить тут воздух. Матрёне всё это дело, конечно, надоедало помаленьку, и скоро кадавр Гена стал ей казаться не худшим вариантом.
- Пожалей меня, убогую, - плакалась она ему.
- Подымется мститель суровый, и будет он нас посильней! - гулко восклицал Гена.
- Ить, что творят со мной, ироды! - жалилась Матрёна.
- Банду к ответу, судью на мыло! - выдавал Гена.
- Раньше-то лучше было, - замечала Матрёна.
- Снявши голову, по волосам не плачут, - корил Гена. Он этих пословиц и поговорок знал чрезвычайно много.
- Один ты меня понимаешь, - умилялась Матрёна.
- Двум смертям не бывать, а одной не миновать, - некстати вворачивал Гена, но Матрёне уже было неважно, кстати он говорит или некстати. К тому же за время, проведённое с Борей, Матрёна здорово поглупела - и оттого ей, что ни скажи, всё было в тему. Тут бы и смениться Бориному режиму, но расплодившиеся по Матрёне паразиты быстро дотумкали, что и с гомункулуса можно кое-что поиметь, и стали потихоньку его растаскивать. Каждому - что понравится. Один - самый радикальный паразит - утащил слезу охранника. Другой - слюну шахтёра. Третий - пот аппаратчика. Расчленили бедного кадавра за каких-то пару лет до того, что из всех лозунгов, которые в него заботливо вложил Боря, только один и остался: банду к ответу! - но про эту банду уже так вопили все паразиты, включая и членов банды, что голос Гены в этом хоре совершенно потерялся.
Паразит Вольфыч взял у кадавра блатную истерику.
Паразит Михалыч перенял аппаратную солидность, непрошибаемую наглость и пролетарскую лысину.
Паразит Максимыч отхватил лозунг насчёт того, что прежде было лучше.
Паразиты Альберт с Александром спёрли свастику, а юродивый Виктор по кличке "Лужёная Глотка" прихватил серп и молот. Только и успел выдохнуть Гена, когда его окончательно разбирали на лозунги да обломки: "За победу!" - но выдоха этого никто уже не услышал.
- Где же ты, избавитель? - спросила Матрёна - и ахнула.
Три десятка ожиревших, но вечно голодных избавителей лезли на неё, подбираясь к самому горлу. То и точно был её Гена, но сначала на тридцать поделённый, а потом на сотню умноженный. И у каждого в пасти сверкали острые железные зубы.
Матрёна ахнула и в очередной раз лишилась чувств.
САПОГ
Жил-был сапог - обычный, кирзовый. Собственно, кирза была в той стране наиболее распространенным материалом - из нее шили сапоги, варили кашу… И небо над страной было какого-то беспросветного кирзового цвета - зимой с него сыпалась белая кирза, а летом в нем горело тусклое желтое солнце, как блик на сапоге.
Сапог в той стране было чрезвычайно много. В какой-то момент их произвели больше, чем было ног, тем более что совать ноги в эти сапоги никто и не рвался: сапог был атрибутом защитника Отечества, а защита Отечества сводилась к тому, чтобы два года питаться кирзовой кашей, выполнять на асфальтовом квадрате упражнение "Делай раз!", нюхать портянки и изображать дембельский поезд. И вот, поскольку желающих соваться в сапоги стало катастрофически мало, сапоги стали действовать сами. Одни топали на плацу, выполняя упражнение "Делай раз!", другие нажимали на педали бронетранспортеров, третьи махались в воздухе, изображая ногопашный бой, а четвертые летали в жарком небе третьего мира, наводя ужас на туземцев. Некоторые из сапог - из числа наиболее ленивых и тяжелых - попали в начальство и постепенно сделались хромовыми, что, впрочем, мало сказалось на их внутренней неизбывной кирзовости.
В стране происходили какие-то перемены: то исчезали свободы и по карточкам выдавались продукты, то исчезали продукты и по карточкам выдавались свободы, но на сапогах все это сказывалось мало, поскольку покрой их во все времена одинаков, а запасы ваксы и кирзовой каши у страны, слава Богу, были такие, что хватило бы на весь третий мир. Сапоги по-прежнему топали, махались, алчно разевали рты, требуя каши, и сколько бы правительство той страны ни обещало заняться сапожной реформой - все оставалось без перемен, потому что реформировать сапог невозможно, как ты его ни начисть.
Случилось, однако, так, что перемены в Отечестве зашли слишком далеко и дошли до демократических выборов. Наиболее вероятным кандидатом на пост вождя выглядел суровый уральский царек, не терпевший никаких возражений и потому ставший символом свободы. Символ свободы сидел в своем штабе, строил перепуганных помощников на подоконнике и мрачно размышлял, как бы ему удовлетворить вкусы всех категорий населения.
- Так, - говорил царек. - Что у нас там с либеральной интеллигенцией?
- Довольна, вашество! Вякает, совершенно от счастья забывшись!
- Гм. Вякает - это хорошо. Что регионы?
- Говорят, мол, суверенитету хотим!
- А что это такое?
- Никто не знает!
- Гм. Я тоже не знаю. Ну знаете что: если хотят, скажите, что мы дадим. Столько дадим, сколько они унесут. Изберемся - разберемся.
- Есть, вашество! Но есть еще одна, как бы сказать, неохваченная категория: доблестные защитники Отечества! То есть… сапоги!
- Гм. Чего же им надобно? Ну пообещайте ваксы…
- Никак нет, вашество! В них за последнее время чрезвычайно возросла гордость, потому что они давно уже самостоятельно, без помощи людей защищают Отечество. Надо бы с одним сапогом… на выборы пойти!
- Гм. И есть на примете?
- Есть! Боевой, заслуженный, летающий!
- Но он хоть левый или правый?
- Да какая разница, вашество! Вы разве не знаете, что они у нас давно обоюдные?
Это была правда: в той стране давно уже показалось обременительным шить левые и правые сапоги, потому что шились они по разным выкройкам, а это вдвое больше работы. Поэтому теперь там все сапоги шили по одному усредненному образцу, а выдавая их немногочисленным солдатикам, просто, обмакивая спичку в хлорку, писали на одном "л", а на другом "п". Для порядку, и не дай Бог перепутать. Так сапоги лишились политических убеждений, зато сильно упростились в изготовлении.
- Ну ладно, - хмуро согласился царек. - Несите вашего… кирзового орла.
- Да он уж давно тут ждет!
Дверь распахнулась, и в штаб гордо промаршировал немного уже поношенный, но в целом вполне бодрый сапог в генеральском звании со всеми необходимыми навыками: умел топнуть, пнуть, тянуть носочек, щелкнуть каблуком и при случае даже сплясать русскую. Царек примерил его, и сапог оказался совершенно по ноге _ вечная, впрочем, генеральская черта в тех краях; царек притопнул, прихлопнул, огладил голенище - черт, и впрямь удобная вещь!
- Но надо ему фамилию подыскать, - произнес он задумчиво. - Нельзя же идти на выборы в паре с безымянным вице-президентом. Как же его назвать? Ножной? Но это как-то неприлично… Руцкой!
В результате он пошел на выборы в одном лапте (для аграриев) и в одном сапоге - и стал президентом в первом туре.
Ну, дорвавшись до власти, он очень быстро показал стране, кто тут новый хозяин: для начала пнул сапогом предыдущего лидера (он-то, собственно, все свободы и ввел, на свою голову), потом потопал на ближайшее окружение и перетасовал его на всякий случай, потом поставил во главу всей местной экономики чрезвычайно начитанного корректора из журнала "Коммунист", а газету "Правда" переименовал в "Неправду", после чего почил на лаврах. Меж тем регионы вскоре растащили весь суверенитет, так что у доминиона его практически не осталось, - и в стране воцарились распад, хаос и уныние. Мстительные сотрудники газеты "Неправда" и оттесненные от корыта руководители создали заговор с целью свергнуть нового царька, а на его место посадить кого другого.
- Но кого?! - стенали неправдисты, не находя вокруг себя и уж тем более среди себя достойного лидера.
- Вообще-то я готов, - скромно потупившись, заметил председатель местного парламента.
- Ты?! Да ты… Да у тебя фамилия знаешь какая!
- Ну и что, подумаешь, фамилия! Зато умище, умище…
- Да ты сам свое название вслух выговорить не можешь!
- Отчего же, очень могу: Руслан-Имран-Хасбулат-Абдул-Об стул-Табурет!
- Ааа, - безнадежно махнули рукой неправдисты. - Сиди уж, серый кардинал. Нам местного надо!
Тут-то их воспаленный, затуманенный мщением взгляд упал на сапог.
- Братцы, сапог! - воскликнул самый хитрый из неправдистов. - Ей-богу, сапог!
- Так он же на нем…
- Ну и что? Сейчас на нем, а будет на нас! Он же нелевый, не правый - нового образца… Гляди, наблистили как, - сияет что твой двугривенный! Ну-ка, тащи его!
И, подкравшись к царьку, почивавшему на лаврах, неправдисты вместе с дружественной им частью депутатов подхватили сапог за каблук и общими усилиями - хэк! хэ-э-эк! - стянули его с царственной ноги. И стал сапог служить делу патриотизма, как прежде служил делу демократии. Натянул его на басурманскую свою ногу Абдул-Об-стул-Табурет и стал им топать перед собранием:
- Вот так раздавлю я неверных! Вот так покажу я узурпатору!
- И жидов! - кричала оппозиция.
- И жидов, конечно, жидов! Чпок, чпок - всех перечпокаю!
- И телевидение!
- А конечно, телевидение! Наденем наш сапог на Останкинскую телебашню, чтоб не показывала чего не след!
- Господин вашество! - хором запричитали помощники. - Пробудитесь, отец родной! Вы слышите: грохо чут сапоги!
- А, где, что! - встрепенулся царек. - № мой это… ну этот-то, правая нога моя!
- Его стащили, вашество! - выли перепуганные помощники. - Позорно стащили!
- В одном лапте, полубосой и заспанный, отправился царек стыдить свою обувь:
- Ай-яй-яй, а еще боевой сапог! Ты же мне присягал!
- Никак нет, - отвечал сапог, у которого прорезался дар речи. - Я присягал Отечеству.
- Так я и есть твое Отечество, дурной твой каблук!
- Никак нет, мое Отечество есть тот, на которого я надет.
- Тьфу ты, черт, - почесался царек. - Так я ж тебя на кол надену, кирзовая душонка.