После трех дней тяжких трудов я довольно точно перевел процентов восемьдесят пять текста, а остальное понял достаточно хорошо. В основном все сделал сам, хотя консультировался с профессором Васкесом Оканьей насчет некоторых особо заковыристых фраз, не раскрывая, впрочем, сути своего занятия. (На его вопрос о том, не найден ли тайник Мауры Гудиола, я дал неопределенный ответ.) К этому моменту я все еще считал это очаровательной выдумкой. "Потерянный горизонт" я читал еще в детстве; вспоминал о Шанг-ри-Ла, тайном монастыре в Гималаях, о монахах, занимавшихся йогой и дышавших чистым воздухом, ту потрясную строчку: "Что вы все еще живы, отец Перро". Никто не воспринимал всерьез подобные штуки. Я воображал, что опубликую свой перевод в… ну, скажем, в "Спекьюлум", с соответствующими комментариями насчет средневековых верований, связанных с бессмертием, со ссылками на миф о Престере Джоне, на сэра Джона Мандевилля, на романы об Александре. Братство Черепов, Хранители Черепов, которые являются первосвященниками братства; Испытание, через которое одновременно должны пройти четыре кандидата, лишь двум из которых будет позволено остаться в живых; упоминание о древних таинствах, прошедших сквозь тысячелетия… но ведь все это может оказаться одной из сказок Шахерезады, разве нет? Я не пожалел трудов на тщательное изучение всех шестнадцати томов бертоновской версии "Тысячи и одной ночи", подумав, что легенду о черепах могли принести в Каталонию мавры в восьмом или девятом веке. Нет. Что бы я ни обнаружил, это не было вольным пересказом какого-то фрагмента из "Ночей". Может быть, тогда - часть цикла о Карле Великом? Или какой-нибудь не вошедший в каталоги романский анекдот? Я обшарил объемистые указатели мифологических мотивов Средневековья. Ничего. Я стал специалистом по всей литературе о бессмертии и долгожительстве, и все это - всего за неделю. Тифон, Мафусаил, Гильгамеш, Уттаракуру и дерево Джамбу, рыбак Главк, даосские бессмертные… в общем, вся библиография. А потом - вспышка озарения, пульсация во лбу, дикий вопль, на который сбежались читатели со всех углов библиотеки: Аризона! Монахи, что пришли из Мексики, а до того появились в Мексике из Испании! Фриз с черепами! Я снова отыскал ту статью в воскресном приложении. Перечитал ее в со-" стоянии, близком к исступлению. Да. "Черепа везде - ухмыляющиеся, мрачные, в виде барельефов или круглой скульптуры… Монахи худощавы, энергичны… Тот, с которым я разговаривал… ему может быть и тридцать, и триста лет, что невозможно определить". "Что вы еще живы, отец Перро". Моя пораженная душа отпрянула. Могу ли я в это поверить? Это я-то, скептик, безбожник, материалист, прагматик? Бессмертие? Культ, переживший эпохи? Неужели это возможно? Хранители Черепов, процветающие среди кактусов? И вся эта история - не миф Средневековья, не легенда, но существующая в действительности организация, проникшая даже в наш автоматизированный мир, и при желании я даже могу ее посетить? Предложить себя в качестве кандидата. Подвергнуться Испытанию. Эли Штейнфельд доживет до начала тридцать шестого столетия. Это находится за пределами мыслимого.
Я отказался рассматривать рукопись и газетную статью в качестве невероятного совпадения; затем, после некоторых размышлений, мне удалось отказаться от отвергнутого; а затем я переступил через это в направлении приятия. Мне необходимо было совершить формальный акт веры, первый, достигнутый мною, чтобы начать принимать это. Я вынудил себя согласиться с тем, что существуют силы вне пределов охвата современной науки. Я заставил себя избавиться от укоренившейся привычки отмахиваться от неведомого, если оно не подкреплено строгими доказательствами. По доброй воле и с радостью вступил я в союз с верующими в летающие тарелки и в Атлантиду, с сайентологами и плоскоземельцами, с фортеанцами и макробиотистами, с астрологами, со всем сонмом легковерных, в компании которых я раньше редко ощущал себя уютно. В конечном итоге я уверовал. Я поверил без остатка, хоть и допускал вероятность ошибки. Потом я рассказал Неду, а затем, через некоторое время, Оливеру и Тимоти. Помахал наживкой у них перед носом. "Жизнь вечную тебе предлагаем". И вот мы в Финиксе. Пальмы, кактусы, верблюд перед мотелем: мы на месте. Завтра начнем заключительную фазу поисков Дома Черепов.
19. ОЛИВЕР
Может, я и слишком расшумелся из-за того хиппи? Не знаю. Все это происшествие меня озадачило. Обычно мотивы любого моего поступка ясны, лежат прямо на поверхности, но только не на этот раз. Я действительно раскричался и разозлился на Неда. Почему? Потом Эли мне за это выговаривал, сказав, что не мое это дело - вмешиваться в решение о помощи другому человеческому существу, принятое Недом по своей воле. За рулем был Нед: за все отвечал он. Даже Тимоти, принявший мою сторону, когда это случилось, сказал потом, что я, на его взгляд, слишком остро отреагировал на данную ситуацию. Ничего в тот вечер не сказал только Нед: но я знал, что он очень переживает.
Почему я это сделал, хотелось бы знать? Не мог же я на самом деле так торопиться попасть в Дом Черепов. Даже если бы тот бродяга отнял у нас минут пятнадцать - ну и что? Брызгать слюной из-за пятнадцати минут, когда впереди вечность? Нет, я завелся не из-за потери времени. И не из-за той чепухи насчет Чарльза Мэнсона. Насколько я понимаю, здесь было нечто более глубокое.
Как раз в тот момент, когда Нед начал притормаживать, чтобы подсадить хиппи, меня посетила вспышка прозрения. Этот хиппи - голубой , подумал я. Именно в этих словах. Этот хиппи - голубой . Нед почуял его, сказал я себе; за счет телепатии, которой, кажется, обладают ребята этой породы. Нед почуял его прямо на шоссе, и собирается подсадить и взять с собой в мотель. Именно так я и подумал. А к этому прибавился еще и зримый образ того, как Нед и этот бродяга укладываются в постель, целуются, постанывают, перешептываются, трогают друг друга, делают все, что в аналогичных случаях нравится делать педикам. У меня не было никаких оснований подозревать такое. Хиппи как хиппи, такой же, как и миллионов пять ему подобных: босой, длинные нечесаные космы, меховой жилет, протертые джинсы. Почему я решил, что он голубой? А даже если и так, что с того? Разве мы с Тимоти не подбирали девчонок в Нью-Йорке и Чикаго? Почему Нед не может сделать то, что ему нравится? Что я имею против гомосексуалистов? Ведь один из них - мой сосед по комнате, разве нет? Один из моих лучших друзей. Я знал, что Нед представляет собой, когда он к нам вселялся. Пока он не подкатывался ко мне, меня это не волновало. Нед нравился мне сам по себе, и плевать я хотел на его сексуальные пристрастия. Так откуда же эта внезапная вспышка на дороге? Подумай немного, Оливер. Подумай.
Может, ревность взыграла? Ты не исключаешь такой возможности, Оливер? Может быть, тебе не хотелось, чтобы Нед заводил шашни с кем-то другим? Не желаешь ли немного поразмыслить над этой посылкой?
Хорошо. Я знаю, что он мной интересуется. И всегда интересовался. Это щенячье выражение его глаз, когда он смотрит на меня, эта задумчивая мечтательность… знаю я, что это означает. Не то чтобы Нед хоть раз подбивал под меня клинья. Он боится разрушить довольно полезные дружеские отношения, переступив черту. Но даже при этом вожделение присутствует. Не собака ли на сене я тогда, раз не даю ему того, чего он хочет от меня, одновременно не позволяя получить это и от хиппи? Путаница какая-то. Но во всем надо разобраться. Моя злость, когда Нед притормозил. Крик. Истерика. У меня явно происходит какой-то внутренний срыв. Надо еще об этом подумать. Надо все увязать. Это меня пугает. Похоже, я выясню о себе нечто, чего бы мне и знать не хотелось.
20. НЕД
Теперь мы становимся сыщиками. Рыщем по всему Финиксу, пытаясь обнаружить следы Дома Черепов. Я нахожу это забавным: забраться в такую даль и не суметь сделать последнего шага. Но единственным ориентиром была газетная вырезка у Эли, которая помещает монастырь недалеко от Финикса, к северу. Однако это "недалеко от Финикса, к северу" - довольно обширное место, простирающееся отсюда до Большого каньона, то есть от границы до границы штата. Нам определенно нужна помощь.
Утром после завтрака Тимоти показал газетную вырезку, сделанную Эли, администратору - сам Эли то ли стеснялся, то ли чувствовал, что выглядит слишком по-восточному, чтобы спрашивать самому. Администратор, однако, не имел ни малейшего представления ни о каком монастыре и посоветовал навести справки в газете, что находилась прямо напротив, на другой стороне улицы. Но газета оказалась вечерней, и редакция открывалась не раньше девяти, а мы, все еще живущие по восточному времени, проснулись в это утро очень рано. Даже сейчас было всего лишь четверть девятого. И мы отправились бродить по городу, чтобы убить сорок пять минут, разглядывая парикмахерские, газетные киоски, магазинчики индейских сувениров в ковбойских аксессуаров. Солнце светило уже ярко, а термометр на здании банка показывал аж семьдесят девять градусов. Денек обещал выдаться душным. Небо сияло отчаянной пустынной голубизной; сразу за городом виднелись бледно-коричневые горы. На улицах молчаливого города попадались лишь одинокие машины. В центре Финикса час-не-пик.
Мы почти не разговаривали. Оливер, похоже, все еще дулся из-за шума, поднятого им насчет того хиппи: он был явно в замешательстве, и не без оснований. Тимоти напустил на себя скучающий и высокомерный вид. Он ожидал увидеть Финикс более оживленным местом, динамичным центром динамичной промышленности Аризоны, и воспринял здешнее спокойствие чуть ли не как личное оскорбление. (Позже-то мы узнали, что достаточно динамично жизнь развивается в миле-другой к северу от центральной части города, где дела действительно шли в гору.) Эли был напряжен и замкнут: его, без сомнения, мучила мысль о том, не напрасно ли он протащил нас через весь континент. А я? Раздражен. Сухие губы, пересохшее горло. Какая-то напряженность в паху, которую я ощущаю лишь в тех случаях, когда сильно нервничаю. Напрягаются и расслабляются ягодичные мышцы. А что, если Дома Черепов и в помине не существует? А если, что еще хуже, он существует? Тогда - конец моим произвольным шатаниям и колебаниям: в атом случае придется определяться, подчиняться реальности этой штуковины, полностью предаться обрядам Хранителей или, презрительно усмехаясь, отчалить. Что я буду делать? Угроза Девятого Таинства постчь явно стоит на заднем плане зловещей, искушающей тенью. "Вечности должны быть уравновешены уничтожениями". Двое живут вечно, двое сразу же умирают. В этом предложении для меня содержится нежная, вибрирующая музыка; оно мерцает в отдалении; оно напевает влекущую песнь с обнаженных холмов. Я боюсь его и все же не могу противиться тому азарту, что в нем содержится.
Ровно в девять мы появились в редакции. Снова переговоры вел Тимоти: его простые, уверенные великосветские манеры позволяют ему в любой ситуация чувствовать себя как рыба в воде. Преимущества породы. Он представил нас как студентов, работающих! над исследованием современной монастырской жизни/ что позволило нам миновать секретаршу и репортера?; и добраться до одного из основных авторов, который посмотрел на нашу вырезку и сказал, что ничего ни o каком монастыре в пустыне не знает (о, разочарование!), но что есть в редакции один человек, который специализируется на отслеживании коммун, центров религиозных общин и подобных поселений в окрестностях города (о, надежда!). А где сейчас этот человек? Ах, он в отпуске, сказал редактор (о, отчаяние!).: Когда он вернется? В общем-то он и не уезжал (возрождение надежды!). Отпуск проводит дома. Возможно, согласится побеседовать. По нашей просьбе редактор позвонил и добился для нас приглашения в дом этого самого специалиста по закосам.
- Он живет прямо за Бетани-Хоум-Роуд, сразу за; Центральной, в квартале шесть тысяч четыреста. Вы знаете, где это? Доезжаете до Центральной, мимо Верблюжьей спины, мимо Бетани-Хоум…
Десять минут езды. Сонный центр остался позади. . Мы проскочили в северном направлении через деловые: кварталы со стеклянными небоскребами и распластавшимися торговыми центрами и попали в квартал современных домов впечатляющего вида, полузапрятанных в густых тропических садах. За этим кварталом шла короткая дорожка в более скромный жилой район, и по ней мы попали к человеку, который знал ответы. Звали его Джилсон. Сорок лет, сильный загар, открытый взгляд голубых глаз, высокий лоснящийся лоб. Приятный тип. Отслеживание разного рода фанатиков было для него просто увлечением, а не какой-то там навязчивой идеей: он был не из тех, кого обуревают навязчивые идеи. Да, ему известно о Братстве Черепов, хотя называет он их иначе. Он использовал термин "Мексиканские отцы". Сам там не был, нет, хотя имел разговор с кем-то, кто был, с каким-то визитером из Массачусетса, который, вероятно, и написал ту заметку. Тимоти спросил, не сможет ли Джилсон нам объяснить, где находится монастырь. Тот пригласил нас в свой домик: чистенько, типичная для юго-запада обстановка - ковры навахо на стенах, полдюжины кремово-оранжевых горшков хопи на книжных полках, и достал карту Финикса с окрестностями.
- Сейчас вы здесь, - сказал он, постучав пальцем по карте. - Из города выедете к шоссе Черного Каньона - это скоростное шоссе - и двинетесь на север. Смотрите за указателями на Прескотт, хотя, конечно, так долго вам ехать не придется. И вот здесь, не так уж далеко от границы города… миля-другая… вы съезжаете с шоссе… разбираетесь с картой? Вот здесь, давайте помечу. Теперь едете по этой дороге… потом сворачиваете на эту… вот, смотрите, она идет на северо-восток… по-моему, по ней миль шесть-семь… - Он набросал несколько зигзагов на нашей дорожной карте и, наконец, поставил большой крест. - Нет, монастырь еще не здесь. На этом месте вы оставите машину, а дальше пойдете пешком. Дорога тут становится просто тропой, и ни одна машина не пройдет, даже джип, но для молодых ребят вроде вас никаких проблем. Это здесь, четыре мили строго на восток.
- А что, если проскочим? - спросил Тимоти. - Монастырь, я имею в виду, не дорогу.
- Не промахнетесь, - ответил Джилсон. - Но если вдруг выедете к индейской резервации Форт Мак-Доуэлл, то знайте, что немножко проехали. Ну, а уж если увидите озеро Рузвельт, тогда, значит, забрались слишком далеко.
Когда мы уже уходили, он попросил заглянуть к нему на обратном пути и рассказать, что мы там увидим.
- Люблю, чтобы мои архивы держались на уровне. Все время хочу сам съездить взглянуть, да сами знаете: всю дорогу дела, а времени ни на что не хватает.
Конечно-конечно, сказали мы. Расскажем во всех подробностях.
Мы снова в машине. Оливер за рулем, Эли с развернутой на коленях картой - за штурмана. Двигаемся на запад, к шоссе Черного Каньона. Широченная, почти пустая, за исключением нескольких здоровенных грузовиков супермагистраль жарится на утреннем солнце. Направление - север. Вскоре мы получим ответы на все наши вопросы: нет сомнений, что появятся и новые. За нашу веру или, возможно, за нашу наивность воздастся сторицей. Меня прошиб озноб среди тропической жары. Я услышал, как откуда-то из преисподней нарастает зловещая увертюра в вагнеровском духе, с издающими пульсирующие звуки трубами и тромбонами. Занавес пошел вверх, хоть я и не мог точно определить, какой акт для нас начинается: первый или последний. Больше я не сомневался, что Дом Черепов окажется на своем месте. Слишком буднично говорил об этом Джилсон: это не было мифом, но лишь одним из проявлений порыва к духовности, возбуждаемого, казалось, в человечестве этой пустыней. Мы найдем монастырь, и он окажется прямым наследником именно того, что описан в "Книге Черепов". И снова легкий озноб: а что, если мы лицом к лицу столкнемся с самим автором той древней рукописи - тысячелетним, вневременным? Все возможно, если в тебе есть вера.
Вера. Какая часть моей жизни сложилась под влиянием этого короткого слова? Портрет художника в виде юного сопляка. Приходская школа с протекающей крышей; ветер, завывающий в окнах, так нуждающихся в замазке; бледные сестры, имеющие такой непреклонный вид в своих простых очках, сурово глядящие на нас в коридоре. Катехизис. Маленькие прилизанные мальчики в белых рубашках с красными галстучками. Урок ведет отец Бэрк. Пухленький, молодой, розоволицый, на верхней губе постоянно бисеринки пота, мягкий подбородок нависает над стоячим воротничком. Ему лет двадцать пять - двадцать шесть. Это молодой священник, мучимый своим безбрачием, дрючок у него еще не отсох, и в мрачные часы он задумывается, стоит ли того все это. Для семилетнего Неда он был воплощением Священного Писания, лютого и необъятного. Всегда с линейкой, и носил он ее не зря: он читал своего Джойса, он играл роль, держа жезл наказующий. Вот он приказывает мне встать. Встаю, дрожа, испытывая желание наделать в штанишки и убежать. Из носа течет (до двенадцати лет у меня постоянно текли сопли: ной детский образ подпорчен темным пятном под носом, липкими усами из грязи; лишь созревание прикрыло краник). Быстро подношу ладонь к носу, смахиваю сопли. "Веди себя прилично!" - доносится голос отца Барка, его голубые водянистые глаза сверкают. Бог есть любовь, Бог есть любовь, а что же тогда такое отец Бэрк? Линейка со свистом рассекает воздух. Молнии исходят от его устрашающего меча. Он делает в мою сторону раздраженный жест: "Символ веры, быстро".
Я начинаю, запинаясь: "Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым. И во единого Господа Иисуса Христа… Иисуса Христа…"
Заминка. Сзади доносится хриплый шепот Сэнди Делана: "Сына Божия, Единородного".
Коленки у меня дрожат. Душа трепещет. В воскресенье после мессы мы с Сэнди Доланом ходили подглядывать в окна и видели, как переодевается его пятнадцатилетняя сестра: маленькие, с розовыми сосками груди, темные волосы под животом. Темные волосы. "У нас тоже вырастут волосы", - шепнул мне Сэнди. Неужели Бог засек, как мы подсматривали за ней? Воскресение Божие - и такой грех! Угрожающий взмах линейки.
"…Сына Божия, Единороднаго… Нас ради человек и нашего ради спасения сошедшего с небес и воплотившегося от Духа Свята и Марии Девы…". Вот я и добрался до кульминации, до того мелодраматического пассажа, который так люблю. Я говорю увереннее, громче, голос звучит чистым певучим сопрано: "Распятаго же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша, и погребение. И воскресшаго в третий день по Писанием. И возшедшаго на небеса… возшедшаго на небеса…"
Снова растерялся. Помоги, Сэнди! Но отец Бэрк слишком близко. Сэнди не отваживается подсказать.
"…возшедшаго на небеса…"
- Он уже на небесах, мальчик, - бросает священник. - Продолжай! "Возшедшаго на небеса…"
Язык прилипает к небу. Все смотрят на меня. Неужели нельзя сесть? Неужели Сэнди не может продолжить? Мне всего семь лет, о Господи, разве я должен знать весь Символ веры?
Линейка… Линейка…
Невероятно, но на помощь приходит сам священник: "…и седяща одесную Отца…"
Благословенная зацепочка. Я хватаюсь за нее. "…седяща сдесную…"