- Откуда я знаю! Ты что думаешь, я тебя критикую, что ли? Да ни в малейшей! Я только говорю, что с ними всегда так: сдаешься им - весь в говне, сопротивляешься, можно сказать, до последней капли крови - все равно в говне... Учреждение такое у них, понимаешь? Невозможно побывать там - и чтобы потом не в говне.
- В несознанку надо было уходить, вот что... - сказал Станислав с тоской. - НЕ ЗНАЮ, НЕ ПОМНЮ, НЕ ДОГАДЫВАЮСЬ... "Да, очень может быть, вы и правы, гражданин майор, может быть, все это так и было, но я-то этого НЕ ПОМНЮ! Мирлин вот помнит, а я - нет".
- Ну да, ну да. "Он говорит, что это было в экстазе, а я точно помню, что это было в сарае..." Как же, разбежался! Неужели же ты думаешь, что у них на такого вот ловкача управы не найдется? Найдется, будь спок! ОРГАНЫ!.. Знаешь что: давай Виконта позовем и надеремся. У меня Танька к мамане своей уехала, в деревню, и детей забрала, так что я человек безусловно вольный...
Так они и поступили - Станислав с Виконтом полностью в говне, а Евгений Малахов - в незапятнанно-белых одеждах.
А на третий день, вечерком, часов этак в восемь, позвонил вдруг майор Красногорский, Вениамин Иванович.
- Здравствуйте, Станислав Зиновьевич! - сказал он радостно, будто сто лет не разговаривали. - ОЧЕНЬ хотелось бы вас повидать.
- Когда? - спросил Станислав мрачно.
- Да хоть сейчас, если можно.
- Вы что, и по вечерам работаете? Я так вот - нет. Давайте тогда уж завтра, что ли, с утра... Хотя подождите, завтра суббота...
- Станислав Зиновьевич, голубчик, это я к вам не по делу. Или, говоря точнее, не совсем по делу. Это у меня к вам разговор сугубо личный.
- О чем это у нас с вами может быть сугубо личный разговор?
- Ну, Станислав Зиновьевич! Не по телефону же!..
- А почему бы и не по телефону? Вы же меня клятвенно заверили, что не прослушивается...
- Ах, Станислав Зиновьевич, ну не будьте вы таким въедливым, поверьте, это и ваших интересах тоже, не только в моих...
В общем, договорились так: через час, у Станислава дома, и чтобы недолго - Станислав человек занятой и усталый.
Когда майор ему позвонил по телефону, он валялся на диване и читал (в пятнадцатый раз) "Гиперболоид инженера Гарина". Теперь пришлось имитировать кипучую плодотворную деятельность - на письменный стол, в круг света, под фамильную лампу с зеленым абажуром, брошены были в нарочитом деловом беспорядке расчеты по давно забытому договору с Двадцать Вторым СКБ, и даже казенный "хьюлетт" с программным управлением был выставлен напоказ и демонстративно включен, дабы мигали красные цифры на дисплее, и вообще...
Нельзя сказать, чтобы он как-то особенно нервничал в ожидании, но и спокойным он себя тоже отнюдь не ощущал. Было ему ясно, что готовится какая-то очередная пакость и что опять он будет весь в говне со всей своей хваленой честностью и нравственной непреклонностью шестиклассника. "Коготок увяз - всей птичке пропасть..." - крутилось в голове его - бессмысленно и обреченно. Зацепили - теперь уж не отпустят. Гасите свет, спускайте воду...
Майор явился с королевской точностью, ровно через час, и предстал не похожий на самого себя - в легкомысленной шелковой бобочке лилейно-белого цвета, в подержанных линялых джинсах, на ногах - неновые кеды, на лице - радушная, совершенно штатская улыбка, в руках - кейс. Вот только улыбка была какая-то неестественно напряженная, а кейс - излишне роскошный. И этот кейс, и эта улыбка неприятно дисгармонировали с заданным (и симпатичным) обликом простого советского кандидата технических наук, забежавшего по случаю - передать привет от ребят из ростовского ВНИИАШа. Но однако же и госбезопасностью от гостя определенно не пахло, что, впрочем, в данной ситуации отнюдь не успокаивало, а, наоборот, настораживало и даже - пугало.
Станислав молча провел его в комнату и пригласил сесть за обеденный стол со скатертью и пепельницей. Вениамин Иванович, поблагодарив, уселся, положил сверкающий кейс перед собою, как бы держа его наготове, и без всякого перехода начал свой текст на тему: я-де здесь не по службе, а по делу, которое касается вас, Станислав Зиновьевич, даже больше, чем меня...
Станислав слушал его вполуха, даже, пожалуй, вовсе не слушал, тоска охватила его и дурное ощущение неизбежной пакости и очередного унижения. Он смотрел на майора, как бы отстраненно признаваясь себе, что движения у него ловкие и точные и что вообще глядится майор в своем внеслужебном обличии действительно вполне даже симпатично: ладный, очень крепкий, и светлые глаза - без всякой этой непреклонной пронзительности, а, наоборот, почему-то как бы ищущие понимания и взывающие к сочувствию... Глядя на него, Станислав вдруг вспомнил навсегда, казалось бы, забытого Дядю Вову - смешного и доброго паренька, замещавшего у них в седьмом классе впавшего вдруг в запой физрука. Дядя Вова тоже был такой вот округло коренастый, простоватый, и глаза его просили о сочувствии. Он занимался каким-то странным видом спорта - он был СИЛОВИК: они там у себя приседали на одной ноге раз по триста, играли двухпудовками, подтягивались на одной руке, и все такое... Дядя Вова мог подтянуться на одной руке ДВЕНАДЦАТЬ раз - в жизни своей никогда больше не видел Станислав человека, способного сделать это даже ОДИН раз...
Вторым планом, впрочем, Станислав отмечал про себя, что в кейсе у майора, скорее всего, находится включенный диктофон, а поэтому вести себя надобно с повышенной осторожностью. Так сказать: "Снизить скорость, повысить внимание..."
Разговорам о том, что все это, мол, "не по делу" и "все это-де в ваших же интересах", он не верил, разумеется, ни малой секунды, и тем более поэтому подозрительным и даже зловещим показалось ему поведение коварного майора, взявшего вдруг сразу же после невнятного своего, явно стандартного, вступления какую-то совершенно несусветную, почти пугающую манеру объяснения.
Наш разговор имеет исключительную важность, объявил майор. МОЖЕТ БЫТЬ, имеет, поправился он тут же и раскрыл свой кейс. Я хочу записать его на пленку, потому что, вполне возможно, мы с вами, МЫ С ВАМИ, подчеркнул он, будем потом заново прослушивать этот наш разговор, и дополнять его, и анализировать. С этими словами он извлек из недр кейса маленький черный (японский, видимо) магнитофончик, включил его (красный огонек загорелся) и демонстративно положил на середину скатерти, а кейс убрал под стол.
Я знаю, что вы боитесь меня, продолжал майор, - нет, не майор, а совершенно штатский человек, Вениамин Иванович Красногорский, явно ощущающий себя сейчас не в своей тарелке, явно нервничающий, совсем ни в себе и ни в чем не уверенный. Я знаю, что вы думаете сейчас, что я хочу вас как-то обмануть, втянуть в грязное дело, завербовать... Нам с вами надо как-то проскочить этот этап. Очень скоро вы поймете, что все у нас обстоит совсем не так и что я вас тоже боюсь и имею для этого весьма серьезные основания.
Сначала беседа наша будет похожа на допрос, продолжал (становясь уже совсем непохожим на себя, - нервно постукивая костяшками обеих рук по скатерти и улыбаясь почти искательно) Вениамин Иванович. Но вы скоро поймете, что никакой это не допрос, а просто мне надо убедиться спервоначалу в правильности своих догадок... То есть я и так в них убежден, иначе бы я не пришел сюда и не заводил бы с вами... Короче, сначала я хочу, чтобы вы искренне и точно ответили на несколько очень простых вопросов. Все они требуют - для начала - только бинарного ответа: да - нет. Они абсолютно вас ни к чему не обязывают. Некоторые ответы я знаю заранее, некоторые - нет, но тут возможны разные варианты, которые я не способен просчитать...
Видимо, именно неестественность, даже - противоестественность ситуации побудила Станислава сказать хоть что-нибудь - остановить этот непонятный поток слов и эмоций, который пугал даже больше, чем отвратительный (пусть!), но незамысловатый при этом нажим в целях сломать и вербануть.
- На одной руке вы сколько раз можете подтянуться? - спросил он неожиданно для себя и, уж конечно, - для майора.
Вениамин Иванович замолчал на полуслове, потрясенно мигнул, а потом обрадовался вдруг, разулыбался, засиял.
- Шесть раз! - сказал он с гордостью. - Но только на правой. А на левой - один, много - два.
- Что ж вы так... - заметил Станислав, совершенно не понимая, что ему теперь делать с полученной информацией. - Надо бы и на левой тоже...
- Не получается, - признался Вениамин Иванович со вздохом, но тут же спохватился. - Я рад, что вы чувство юмора не потеряли, - сказал с искренней доброжелательностью. - Знаете, если люди шутят - дело пойдет.
Станислав не был в этом так уж уверен (да и не шутил он вовсе - просто сорвалась с языка глупость какая-то), но спорить не стал. А Вениамин Иванович продолжал просительно:
- Ну, вы позволите?.. Несколько вопросов?.. - и, не дожидаясь согласия, спросил: - Имя такое - Калитин Александр Силантьевич - вам знакомо?
- Да, - сказал Станислав и, не удержавшись, добавил: - Я же вам уже говорил.
- Он был вашим хорошим другом, правильно?
- Да.
- А почему он вдруг уехал в Москву, вы не знаете?
- Знаю. Но разговаривать об этом не буду.
- Почему?
- Не хочу.
- Но вы не поссорились с ним?
- Нет, конечно. С чего это вдруг?
- Ну, я не знаю... Всякое бывает, согласитесь... Ладно. А Шерстнева Константина Ильича вы знали?
- Уже говорил вам: нет.
- Но вы все-таки попробуйте вспомнить. Я вам сейчас напомню. В пятидесятом вы поступали на физфак, помните?
- Ну.
- Проходили собеседование, так?
- Да. И меня не приняли. Без объяснения причин.
- Но вы помните, как все это было? Попытайтесь вспомнить. Вот вы вошли в комнату. Там сидела комиссия...
Станислав честно попытался вспомнить.
- Не помню ничего, - сказал он. - По-моему, там было темно и накурено, как в пивной. Сидели какие-то люди за столом. Человек пять. Очень недоброжелательные. Я совершенно не понял, почему они на меня так наезжают, но ясно было, что дела мои - говно, простите за выражение...
- Ну, ну...
- Всё. Никто мне не представлялся, знаете ли. Так что если и сидел там этот ваш Шерстнев, то это осталось для меня тайной, покрытой мраком...
- И вы никого из них не запомнили?
- Нет, конечно. Там один на меня особенно злобно наезжал - белокурый такой, помнится, был, молодой... А все прочие - на одно лицо.
Вениамин Иванович некоторое время молчал, взгляд у него остановился, словно кто-то там у него внутри ударил вдруг по тормозам.
- Это и был Шерстнев, - сказал он наконец.
- Да? Ну и сука! Он же меня тогда совершенно зажрал. Вопросов сто, наверное, задал, гад белоглазый. Видимо, была ему дана установочка - завалить чесэвээна. Вот он и завалил, молодчага. "Красав`ец и здоровляга и уж наверн`ое не еврей!.."
- Вы думаете, он был еврей?
- Господи, да нет, конечно. Это присловка есть такая, вот и все... Откуда в те годы еврей на физфаке?!
Он спохватился, что ведь запись идет, на пленку, и прикусил язык. Однако поздно. Идиот, сказал он себе. Кретин.
- Я хочу сказать, тогда шла борьба с космополитизмом, - пояснил он, - ныне осужденная. Культ личности.
- Да, действительно... - медленно проговорил Вениамин Иванович. - Так. Ну хорошо. Теперь - Каманин Николай Аристархович?
- Уже говорил вам. Книжки его читал. Очень люблю у него "Охотников за невозможным". Рассказы есть у него блистательные. Но лично - не знаком. И даже не видел никогда. Разве что по телику, но не помню.
- Он не любил выступать по телевидению.
- Тем более. Значит, и по телику не видел.
- Но вы ему симпатизировали, правильно я понял? Хотя и заочно, так сказать.
- Да. По всем слухам он был добрый мужик. Любил выпить, любил людям помогать, деньги у него не держались. Заступался... - он чуть было не ляпнул: "За Бродского", - ...за людей. И вообще.
- Ясно, - сказал Вениамин Иванович почему-то с разочарованием в голосе и продолжил: - Теперь - Гугнюк Николай Остапович.
- Как?
- Гугнюк. Николай Остапович.
- Первый раз слышу. Он - кто?
- А Берман Амалия Михайловна?
- Амалия Михайловна? У нас тут в квартире девятнадцать жила Амалия Михайловна. Но я не уверен, что она Берман.
- Это вы о ней пишете в вашем романе?
- Да. Только это не роман. И не повесть даже. Это - рассказ.
- Ну да? - поразился Вениамин Иванович. - Такой большой?
- Это не мое мнение. Это мнение редколлегии.
- Понятно. Значит, Амалия ваша Михайловна - это лицо реальное?
- Абсолютно. Все, что про нее написано, - сущая правда. Она умерла лет десять назад, а то могли бы у нее сами спросить.
- Да. Я знаю. И очень жалею, что ее нет. Она, наверное, могла бы нам кое-что интересное рассказать... Ну ладно. А знаком ли вам Габуния Иван Захарович?
Станислав не удержался - поморщился.
- Ну да. Ну, ходил к нам он одно время... В общем, да. Знаком. Он помер, по-моему, уже...
- Я вижу, вы не очень-то к нему благоволили?
- А вам какая разница?.. Слушайте, а к чему все эти вопросы? Может, вы мне прямо и ясно скажете, в чем дело?
Тут Вениамин Иванович словно сорвался:
- Да обязательно! - вскричал он с непонятной какой-то досадой. - Скажу, и обязательно. Только - потом. Я, можно сказать, потому и терзаю вас сейчас, чтобы понять, как... КАК, черт возьми, рассказать вам суть, чтобы вы поняли и поверили. Если я прямо сейчас вот, с ходу, все вам выложу, вы просто пошлете меня подальше и никакого разговора не получится. А мне надо, чтобы получился!
- Ё-маё... - сказал Станислав, опешив даже несколько от такого напора. - Что еще за тайны Апраксина двора? Наследство, что ли, мне засветило из-за бугра?..
- Нет. Не наследство. И вообще, не надо зря гадать. Просто отвечайте мне, и все.
- Ну хорошо, хорошо. Валяйте дальше. Кто там у вас?
- Нет, - сказал Вениамин Иванович твердо. - Сначала все-таки скажите мне: вы плохо к нему относились, к этому Габуния? Не любили?
- Слушайте, мне было тогда пятнадцать лет... Или тринадцать? Неважно. Он повадился ходить, ласковый такой, приторный, песни все с мамой пел дуэтом... Явно целился мне на роль нового папаши. А у самого - сыну уже было лет тридцать... За что мне его было любить?..
Он замолчал. Какого черта? Не хочу я об этом говорить. О мамином взгляде, который однажды поймал, брошенном на этого типа... И как он особенно противен был, нализавшись портвейна... Он любил заложить за галстук, этот обрусевший грузин (или мингрел?), - пил как грузин, а напивался как русский... К черту его.
- Ясно. Согласен... А теперь такая фамилия: Каляксин Сергей Юрьевич.
- Каляксин?
- Да. Сергей Юрьевич.
Станислав помотал головой.
- Не помню. А он кто?
- Он был проректором Четвертого медицинского.
- А. Так его Виконт... в смысле, Виктор Григорьевич, наверное, должен знать... - Он снова прикусил себе язык. Ч-черт, трепло. Решено же было: никаких имен! Трепло языкатое, невоздержанное...
- Да. Виктор Григорьевич его, скорее всего, знает, но я думал, что и вы, может быть...
- Нет. И не слышал даже про такого.
- Понятно. Но вот имя академика Хухрина вам, конечно, известно хорошо?
- Конечно. Он был мой Большой Шеф. Он умер, между прочим. Буквально несколько дней назад. Отпевали в Никольском.
- Да, я слышал... Довольно странное завещание для члена партии с "надцатого" года...
- Н-ну, это как сказать...
- Ладно, господь с ним. Значит, с академиком вы общались регулярно, правильно я вас понял?
- Ну, это как сказать, - повторил Станислав. - Он был там... в заоблачных академических высях. Но я докладывал ему пару раз по работе. Он ко мне, говорят, хорошо относился, ПРОДВИГАЛ. Зарплату повысил без всякого сопротивления... Он, говорят, был вполне приличный начальник - свое дело знал и в чужие не лез...
Вениамин Иванович покивал, тоже как бы отдавая должное ушедшему от нас вполне приличному начальнику. Потом сказал:
- А вот разрешите у вас спросить, Станислав Зиновьевич... В вашем романе... Как бы это выразиться... Насколько велика там доля вымысла?
Станислав посмотрел на него. Майор приветливо и по-прежнему искательно улыбался. Он ждал ответа. Зачем-то нужен был ему ответ на этот абсолютно здесь неуместный вопрос.
- Да как вам сказать... Какие-то мелочи, детали, психологические, знаете ли, изыски - да, это все вымысел. Но если брать сами факты... Ну, я исключаю, естественно, историю с ребенком Марии... с ребенком - это, конечно, чистая фантазия...
- Разумеется, - поддакнул Вениамин Иванович, - я так и понял.
- Да... А в остальном... А что, собственно, вызывает там у вас сомнения?
- Ну, это не сомнения... Это, как бы вам сказать... Скажем, случай с газиком, который чуть не свалился...
- Полная правда. Пятеро свидетелей.
- А случай с осколком, который упал рядом с вами? В блокаду.
- Тоже полная правда.
- А эта история с людоедом?..
- Во дворе? Тоже. Клянусь! Я иногда во сне его вижу: стальные круглые очки, седая щетина и - топор, прямо у меня перед носом...
- И так - все двадцать случаев?
- Строго говоря - двадцать четыре. Да. Ничего не выдумал.
- Но ведь это странно.
- Еще бы. Иначе бы я и романа писать не стал.
- И вы никогда не пытались как-то объяснить все это? Ну хоть как-то?
- Конечно, пытался... - Станислав насторожился. Вопросы были слишком уж невинные. И праздные даже. Тут что-то было не так. Кажется, майор готовился нанести свой главный удар.
- И что же?
- А - ничего.
- Совсем ничего? - напирал майор.
- Совсем.
- Но ведь не может же все это быть чистой случайностью!
- Наверное. Но мне надоело ломать над этим голову.
- Вы же ученый.
- Ну и что?
- Это ваша работа - ломать голову.
Станислав усмехнулся.
- Моя работа - ломать голову над системными задачами. Мне за это деньги плОтят.
И тут, весь подавшись вперед и совершенно перестав улыбаться, Вениамин Иванович сказал севшим голосом:
- Однако же вам придется поломать голову и бесплатно тоже. Все люди, про которых я сейчас с вами говорил, - умерли. И все они умерли очень похоже - примерно так же, как ваш людоед с топором: их убил осколок, которого не было. И все они, так или иначе, связаны с вами, Станислав Зиновьевич. Все, без исключения. Понимаете, что получается? Есть десяток людей, умерших странной смертью, какой обычно не умирают, сама причина смерти их - загадка, собственно, они не умерли, они погибли, и все они, в большей или меньшей степени, - ВСЕ! - связаны с вами.
- Что значит связаны? - спросил Станислав растерянно. Такого он не ожидал.
- Значит: либо они - ваши знакомые, личные, либо - знакомые ваших хороших знакомых. Все без исключения.
- И всех убило осколком?
- Вы сами же пишете: НЕ БЫЛО НИКАКОГО ОСКОЛКА!
- Ну, мало ли что мне там почудилось. Был, наверное, а я...
- Не было никакого осколка, Станислав Зиновьевич. В том-то вся и штука. НЕ БЫЛО!