Князь отпустил старейшин. Княгиня была не в силах дальше сидеть в гриднице и сразу вышла. Едва она оказалась в своих горницах, как слезы хлынули из ее глаз, и она разрыдалась от потрясения и горя. Она не верила, не могла и не хотела поверить, что сын ее повинен в этих страшных и злых делах. Появление упыря, превращение людей в волков, смерть девушки-невесты! Да разве он способен на такое! В Чуроборе и правда поговаривали, что у младенца, которого родила месяц назад дочка княжеского кузнеца, есть волчий хвост. Когда Кудрявка и Румянка передали эти слухи княгине, она вызвала к себе бабку, принимавшую младенца, и та Матерью Макошью поклялась ей, что он ничем не отличается от других. До трех месяцев новорожденного не полагалось никому показывать, поэтому досужие сплетни не прекращались, и это сердило Добровзору. Но что были эти сплетни рядом с тем, что она услышала сегодня! С небывалой силой княгиня желала, чтобы ее сын сегодня же, немедленно оказался здесь и сбросил с себя эти страшные обвинения. А что он сумеет это сделать, княгиня не сомневалась. В чем бы ни обвинил его весь свет – Добровзора верила, что ее сын не способен на такие злодеяния.
Дверь без скрипа приоткрылась, в горницу шагнул, склонив длинноволосую голову, чародей Двоеум. Не спрашивая позволения, он сел на свое излюбленное место – на пол возле очага, положил себе на колени навершие посоха, сложил на нем руки и молчал, глядя на плачущую княгиню.
– Чего тебе нужно? – раздраженно крикнула она. – Зачем ты пришел? Тоже припас мне новости? Уйди! Ты тоже всегда считал его волком! Ты убедил в этом Неизмира! Уходи, я тебя видеть не хочу!
Чародей не двинулся с места, его равнодушное молчание было для княгини что горсть холодной воды. Постепенно она успокоилась, вытерла лицо, нервно скомкала платок в руке.
– То и беда, княгиня, что я не волком его считаю, – заговорил наконец Двоеум. – Он не волк и не человек, они в нем оба сразу живут, потому он себе места найти не может, его ни люди, ни волки за своего не принимают. Вот и кидаются, кому как по силам.
– Он не волк! – снова разволновавшись, воскликнула княгиня. Весь мир ей представлялся жадной, бессмысленно-злобной стаей, лающей на Огнеяра и норовящей укусить не за причиненное зло, а за свой собственный страх. – Он не волк! Я знаю, я – его мать!
– Он не волк, да волк в нем живет, – говорил Двоеум, не замечая ее волнения и слез. – Живет, то затаится, а то наружу рвется. А кто раз в нем волка увидит, хоть почует – всю жизнь в нем только волка и будет видеть.
– Другие ничем не лучше! – горячо восклицала княгиня, не слушая чародея, движимая вечным стремлением матери – защищать. – В каждом зверь живет, в ином и похуже волка! Ты сам – лиса хитрая, кто знает, что у тебя на уме! Да только в других так сразу зверя не видно! А в нем видно – где беда, вали на него! Оборотень, видишь!
– Такая судьба его – волком быть. Он сам-то его и не держит взаперти, погулять выпускает. Сам он и виноват.
– Не может он быть виноват!
– Не может? – Двоеум насмешливо прищурился, и княгиню пробрала дрожь от его взгляда, словно обещавшего, что главная беда еще впереди. – Хочешь, покажу тебе сынка твоего? Таким покажу, каким и ты его не видала, хоть ты и его мать!
Княгиня молчала, глядя на него, как на вестника несчастья. Знаком велев ей ждать, Двоеум вышел и вскоре вернулся, неся с собой почерневшую от времени серебряную чашу с волшебными узорами вокруг широкого горла. В чаше мягко переливалась прозрачная вода, казавшаяся черной над черным дном. Уже знакомая с Двоеумовой ворожбой княгиня крутила на пальце золотой перстень, но чародей остановил ее:
– Золота не надо. Не Дажьбога* я буду о помощи просить. Светлые боги не видят твоего сына. О нем только Велес знает, только Велес его покажет, если будет на то его воля.
– Что ты такое говоришь! – Княгиня отшатнулась, с возмущением глядя на чародея. – Как это – светлые боги не видят моего сына! Не может такого быть!
– Может, не может! – с легким раздражением повторил Двоеум. – Знаю я, княгиня, что слова мои тебе не по нраву, да ведь ни словом я тебе не солгал и не солгу! Дажьбог, Перун, Сварог, Лада не знают твоего сына. Он был в мир Велесом послан против них. Не знают они его, и благодари судьбу, что не знают. Иначе он бы у тебя до стольких лет не дожил.
Княгиня потрясенно молчала и все равно не верила. Не может быть, чтобы от Огнеяра отвернулись Сварог и Перун – тогда он боялся бы железа, не мог владеть оружием, не побивал бы любого в борцовских схватках Медвежьего дня*. Не может его не знать Дажьбог – тогда солнечный свет давно обратил бы его в камень. Не могут о нем не знать добрые богини – тогда и она, мать, не могла бы любить его.
Но против всей чародейной мудрости Двоеума у княгини была только вера и любовь материнского сердца. И она молчала, глядя, как чародей опускает в воду гадательной чаши медвежий коготь, как сыплет туда черный порошок ядовитого мухомора, как водит ладонями над водой, шепчет заговор. Вода в чаше начала волноваться, забурлила, как в роднике, потом под руками Двоеума успокоилась и стала ровной. Двоеум знаком предложил княгине заглянуть в воду.
Сначала она видела только черное дно чаши с медвежьим когтем, потом взор ее заволок туман, и в тумане сначала расплывчато, потом яснее замелькали какие-то фигуры. Княгиня видела темное широкое пространство, покрытое белым снегом, на нем коня с сидящей на нем маленькой фигуркой девушки, а возле коня – его, Огнеяра, которого она узнала бы в любой темноте. Вдруг он присел, нагнул голову, перекувырнулся на снегу и встал на четыре лапы – волком. Добровзора изумленно ахнула. А волк, только что бывший ее сыном, присел, стремительно распрямился и бросился вперед, навстречу другому волку. Мгновенно закипела яростная схватка; не помня себя от ужаса, княгиня не могла отвести глаз и сама не знала, что страшит ее больше: участь сына в этой схватке или его звериный облик.
Темное поле вдруг посветлело, теперь княгине виделся ясный день. Огнеяр стоял на снегу, такой же, как всегда, с боевым топором в опущенной руке, и лицо его было веселым, но веселье это не понравилось Добровзоре: под ним таилась скрытая злость. Вдруг Огнеяр что-то крикнул, и лицо его мгновенно изменилось, стало волчьей мордой на человеческих плечах. Какое-то странное существо в звериных шкурах барахталось перед ним на снегу, а вид Огнеяра поражал ужасом. Это был оборотень, страшный, кровожадный оборотень, и в нем не осталось ничего от того Огнеяра, которого княгиня знала и любила как своего сына.
Вдруг оскаленная морда человека-волка стала расти, заполнила собой все снежное поле, придвинулось близко; княгиня хотела закричать, отшатнуться, но не могла, она застыла и не чувствовала своего тела, словно скованная льдом, один всепоглощающий холодный ужас заполнил ее существо. Морда в чаше менялась на глазах, это уже не была морда волка, а личина какого-то страшного, небывалого существа, порождение подземного мира мертвых. Темная кожа, оскаленные хищные зубы, горящие голодные глаза смотрели прямо на Добровзору. У этого существа не было имени, не было даже тела – это был сам воплощенный ужас, страх смерти, ждущей где-то рядом. Сама Вела выглянула к ней из Кощного владения, усмехнулась, словно обещая скорую встречу наяву.
И все кончилось. Княгиня отшатнулась и едва не упала, уцепилась за край лавки и опустилась на колени, закрыв лицо руками. Голова ее кружилась, перед взором было темно, душу заполнил страх. И некому было спасти ее от этого страха, никого не было рядом с ней, способного тягаться с Велой. Нельзя убить то, что никогда не жило.
– Нет, – прошептала наконец Добровзора, не отводя рук от лица. Она говорила не Двоеуму, осторожные движения которого еще слышала возле себя, а прямо ей, хозяйке Кощного владения, которая, конечно, слышала ее сейчас. – Нет, не верю я тебе. Это ты свой мерзкий лик мне показала, не его. Не он, а ты сама и была. А он не такой. Мой сын – не волк. Не верю.
Двоеум вытирал медвежий коготь, извлеченный из чаши, и с недовольством качал головой, прислушиваясь к тихому бормотанью княгини. Боги сильны, но истребить материнскую любовь не могут даже они. Даже когда она всем во вред.
– Где же ты, волчонок мой? – с тоской шептала княгиня, не замечая, что сама себе противоречит. – Вернись! Вернись ко мне скорей! Тебя они все боятся! При тебе и Вела не подойдет! Зачем ты меня оставил так надолго?
– Не зови его! – предостерег Двоеум. – Услышит ведь.
– И пусть услышит. Я хочу, чтобы услышал! – Княгиня отняла наконец руки от лица и враждебно посмотрела на чародея. – Я хочу, чтоб он был здесь!
– Сама не знаешь, чего хочешь! – выкрикнул вдруг Двоеум, выбитый из терпения мучениями княгини, к которым он не мог остаться равнодушным, как ни пытался. – Сын твой – оборотень, а здесь его ждет Оборотнева Смерть! Пусть лучше в лесах остается! Целее будет!
– Что? – Княгиня вскинула на него глаза. – Смерть? Оборотнева Смерть? Что это такое?
Но Двоеум, злясь на себя, что сказал лишнее, только махнул рукой и пошел вон из горницы. Княгиня подняла руку, хотел удержать его, побежать за ним, но не было сил даже встать. Ужасающий лик Велы снова всплыл в ее памяти. Она вскрикнула, слезы полились по ее лицу. Прибежавшие Кудрявка и Румянка нашли ее совсем больной, дрожащей, как в лихорадке, плачущей непонятно о чем. Они отвели княгиню в опочивальню, уложили, напоили травками, кое-как успокоили. Всю ночь они по очереди сидели при лучине возле ее лежанки, видели, что княгиня не спит, а смотрит в темноту лихорадочно блестящими глазами. То одна, то другая выходили на забороло и прислушивались к ночной тишине, тщетно выискивая слухом знакомые звуки приближения Стаи. Они знали, что Огнеяр вернется не скоро, но молили богов привести его домой побыстрее.
Последние несколько переходов до Чуробора Огнеяр не знал покоя. Непонятная сила подталкивала его – скорей, скорей домой! Огнеяру казалось, что за время его отсутствия в Чуроборе произошли какие-то тревожные и опасные события, и он стремился туда, как птица к гнезду с оставленными птенцами. От нетерпения увидеть высокие стены Чуробора, построенные из срубов, резные ворота детинца, княжий терем, мать, даже Неизмира Огнеяр не находил себе места. Его разбирала лихорадочная дрожь, шерсть на спине ерошилась и почти вставала дыбом. Постоянно думая о доме и матери, Огнеяр почти перестал замечать, что происходит вокруг. Если к нему обращались, из горла его в ответ рвалось раздраженное рычание, и он с трудом сдерживал голос зверя, который вдруг заворочался в нем, заставлял себя ответить по-человечески. В конце месяца сечена, когда справляются волчьи свадьбы, Огнеяр всегда чувствовал беспокойство, посмеивался и без труда находил, как его унять. Но сейчас было совсем не то. Ночами ему снились странные сны: как будто отдельные части его тела начинают сами собой превращаться в волчьи, он видел себя со стороны – человеком с волчьей головой, с лапами вместо рук и ног, с хвостом, свисающим из-под человеческой одежды. Зрелище это казалось ему постыдным и отвратительным, он просыпался в поту. Но даже не само зрелище тревожило его, а то, что во сне эти превращения происходили против его воли и он не мог с ними справиться. А ведь никогда в жизни, кроме памятного самого первого превращения четырнадцать лет назад, Огнеяр не надевал волчью шкуру против воли. А теперь ему казалось, что его воля кончилась и им правит кто-то другой.
Не в силах выдерживать эти сны, Огнеяр поднимался и по полночи сидел возле очага, глядя в еле-еле тлеющий огонь. "Отец добрался! – думал Огнеяр, вглядываясь в пламя, словно пытаясь разглядеть тайные знаки в непрерывной пляске рыжих язычков. – Кому еще под силу меня за шкирку взять, как мокрого щенка? Отец!"
При мысли об отце ему сначала представлялся огромный, как он казался маленькому мальчику, рогатый идол Велеса с железным посохом в руках, стоящий в большом святилище на горе Велеше. Но идол – он идол и есть, колода резная, не больше. Сам бог – не в колоде. Огнеяр смотрел в пламя, расслабив взор и отпустив дух на волю, грезил наяву, и вот тогда ему начинал смутно являться истинный лик его отца. Что-то неоглядно огромное, темное и глубокое, как сама ночь, всеведающее, знающее все песни и обладающее всеми богатствами земного и подземного мира. Отец Стад, Исток Дорог, Всадник Волны, Хозяин Ключей – все это он, Велес, Подземный Хозяин, вечный противник Перуна Громовика в бесконечной битве богов. Нечеловеческие глаза смотрели из тьмы в душу Огнеяра, и в глубине их мерцала искра Подземного Пламени. Искра, двадцать лет назад давшая ему жизнь.
"Может, пришел мой срок? – мысленно спрашивал Огнеяр у пламени, зная, что оно передаст его вопросы отцу. – Чего же ты хочешь-то от меня? Ты послал меня в мир, чтобы убить кого-то. Так открой наконец – кого?" И его тянуло в Чуробор все сильнее, словно исполнилось давнее предсказание Двоеума и сердце указывало ему врага, назначенного судьбой. То и дело его подмывало бросить медлительный, почти на версту растянувшийся к концу полюдья обоз и без остановок мчаться в Чуробор, навстречу этому непонятному неотступному зову. Сдерживало его только нежелание уподобиться Светелу.
Стая делала вид, что ничего не замечает, но каждую ночь то один, то другой кметь украдкой приподнимал ресницы и вглядывался в полутьме в лицо Огнеяра, слабо освещенное отблесками дремлющего пламени, отрешенное, спокойное, каким не бывало днем, и напряженное, словно перед битвой. Он не говорил об этом ни с кем, и никто ни о чем его не расспрашивал. Но все тридцать два, от Тополя до семнадцатилетнего Званца, взятого недавно взамен погибшего брата, понимали, что с вожаком творится что-то неладное.
День ото дня боярин Туча тоже стал поторапливаться. Непривычно молчаливый и сосредоточенный Дивий нагонял ужас на старика, в последние переходы совсем лишив его сна и покоя. И солнце заставляло торопиться: сечен кончался, до прихода весны оставалось меньше месяца. В лесу и в полях снег лежал нерушимо, но лед сделался ненадежен. Быстрый сильный Глубник всегда вскрывался первым из северных говорлинских рек, и боярин Туча, боясь однажды потопить весь обоз, без устали погонял возчиков и лошадей.
За три перехода до Чуробора Туча послал князю Неизмиру гонца. Когда полюдье оказалось возле стен Чуробора, его уже ждали. Поначалу, завидев срубные стены, такие же, как четыре месяца, как пятнадцать лет назад, Огнеяр чуть не устыдился своих глупых пустых предчувствий и в мыслях сам себя обругал девкой, гадающей о женихе. Но, едва въехав впереди дружины в ворота чуроборского посада, он понял, что был прав в этих самых предчувствиях, – что-то действительно случилось. Возбужденного и радостного гула, обычно встречавшего возвращение полюдья, сегодня не было, на Огнеяра смотрели в молчании, как на завоевателя.
За прошедшие месяцы неприязнь чуроборцев к оборотню укрепилась. Младенцу кузнецовой дочери исполнилось уже три месяца, каждый мог его увидеть и убедиться, что никакого хвоста нет и в помине. Но слухи об этом хвосте не прекращались, и каждый был уверен в его существовании, как будто видел собственными глазами. О жалобах на Огнеяра трех белезеньских родов тоже не забывали. Со всего племени в Чуробор слетались слухи и сплетни. Даже в том, что Огнеяр вообще пошел в полюдье, стали видеть какой-то тайный дурной умысел. Вспоминая свои прежние встречи с ним, каждый убеждал себя, что в глазах оборотня всегда была злоба и кровожадность. Теперь уже рассказывали, что Огнеяр десятками жрал живых людей, и, может быть, одна княгиня Добровзора не поверила бы в это. Жалея госпожу, Кудрявка и Румянка не передавали ей подобных слухов, но сами, смущенные общим толком, с беспокойством вспоминали Огнеяра и гадали, а не родится ли у них по младенцу с волчьим хвостом. Ну и что, что у кузнецовой дочери без хвоста – может, у нее вовсе и не Огнеяров младенец!
Проезжая по улицам посада к детинцу, Огнеяр всей кожей ощущал на себе десятки, сотни опасливых, неприязненных взглядов. Они как будто искали кровь загрызенных жертв на его лице, и только страх да почтение к внуку князя Гордеслава сдерживали их враждебность. Но ею был наполнен весь воздух, а чуткостью с Огнеяром мало кто мог равняться.
В суете народа на княжьем дворе Огнеяр не сразу сумел разглядеть мать, не сразу протолкался к ней. Княгиня сама бежала к нему навстречу, и Огнеяр заметил, что она изменилась за эти четыре месяца: она побледнела, морщинки в уголках глаз углубились, сами глаза горели каким-то лихорадочным блеском.
– Ах, волчонок мой! – шептала она, обнимая его изо всех сил, словно он только что у нее на глазах избавился от смертельной опасности.
Огнеяр вздохнул с облегчением, обнимая ее, мир для него посветлел. Мать жива, здорова и осталась для него прежней. Хотя бы она рада ему. Все еще не так плохо, если для матери он дорог, как раньше.
– Мама! – тихо спросил он, чтобы не услышала суетящаяся вокруг челядь. – Что здесь случилось?
– Пойдем! Пойдем! – Оторвавшись от него, Добровзора взяла сына за руку и потянула в терем. – Пойдем, я тебе расскажу.
Огнеяр обернулся, отыскивая взглядом отчима. Неизмир стоял возле Тучи и слушал, что говорит ему боярин. При этом Туча показывал на возы с мешками и бочонками, заполнившие весь широкий княжеский двор, но Огнеяру подумалось, что они говорят о нем. Неизмир даже не обернулся поздороваться с пасынком, не взглянул на него.
Огнеяр напряженно смотрел в сутулую спину отчима. Почувствовав его взгляд, Неизмир выпрямился, но не обернулся. Челядь суетилась вокруг, бояре толпой спешили здороваться с Тучей и его тиунами, расспрашивали о полюдье, о дороге, о собранной дани. На Огнеяра никто прямо не смотрел, но каждый, как только княжич отворачивался, тут же устремлял к нему боязливо-неприязненный взгляд. Огнеяр спиной ощущал эти взгляды, но не видел ничьих глаз. И вдруг его переполнила дикая, звериная ярость на этих людей, которые вынесли ему какой-то приговор, ни в чем не обвинив в лицо, которые отвергают его не за причиненное зло, а за свой собственный страх. Против его воли звериный дух, живший в нем, проснулся и пришел в движение; Огнеяр чувствовал, как кровь изменяет свое течение, как тело готово перелиться в иной образ, вот-вот лицо привычным усилием вытянется в волчью морду. Но он сдержался, сжал зубы, стряхнул с себя оцепенение, чужую волю, снова запер рычащего зверя в глубине.
– Пойдем, – глухо бросил он матери и сам повел ее в хоромы, торопясь, пока зверь не вернулся.
В верхних сенях они наткнулись на Кудрявку и Румянку. Девки о чем-то оживленно спорили, подталкивали друг друга, но не двигались с места. Завидев Огнеяра, они разом умолкли, переменились в лице, отворили им двери, поклонились.
– Добрый тебе день, княжич! – чуть дрожащим голосом сказала Румянка, заливаясь румянцем больше обычного.
– Подобру ли доехал? – подхватила Кудрявка, привычно поматывая головой, чтобы отряхнуть от глаз легкие непослушные кудряшки, выбивающиеся из косы.
И обе замерли, ожидая ответа, не сводя глаз с Огнеяра, словно проверяли, тот ли к ним вернулся, какой уезжал. Огнеяр видел, что и они побаиваются его, но все же они смотрели ему в глаза. Они вышли ему навстречу, хотя запросто могли бы спрятаться.
– Сейчас съем обеих! – грозно буркнул Огнеяр.
Но это было так похоже на его прежние, знакомые шутки, что обе девки тут же уверились – наш! Обе заулыбались, глаза их игриво заблестели, и Огнеяр усмехнулся тоже. Вот и еще две признали. Три души на весь город – не так уж и мало.