Ни о чем думать не хотелось. Умнов чувствовал себя усталым донельзя, как будто разгрузил вагон угля или щебня - как в юности, когда подрабатывал ночами на доброй к студентам станции Москва-Товарная. Хотелось спать и, пожалуй, перекусить не мешало. Завернул в булочную, в "стоячку", взял два стакана тепловатого жидкого кофе и четыре булочки, для смеха названные калорийными. Механически смолотил все это, стоя у мраморного одноногого столика, и глядел в окно - на гранитного вождя, по-прежнему указывающего на плакатную цель, сочиненную многомудрыми Отцами Краснокитежска.
А ведь и верно придумали: их цель - перестройка. Другой нет. Сейчас они все перестраиваются, перекрашиваются, новых лозунгов понаписали, новых слов полон рот. Неформашки! Все они в этом городе неформашки. Хорошее, кстати, слово. Точное…
За Ленина только обидно. Как же устал он десятилетиями тянуть гранитную руку ко всякого рода мертвым плакатным целям…
Допил кофе, пересек площадь, вошел в "Китеж". Там было прохладно и пустынно, лишь вялая от безделья дежурная охраняла намертво привинченную к дверям табличку: "Мест нет". Взял у нее ключ, поднялся к себе, разделся, подумал: принять душ или не стоит? Стоило, конечно, стоило постоять под холодным дождичком, смыть с себя за день услышанное, увиденное, переваренное. Да разве все это водой смоешь?.. Забрался в пухлую перину "Людовика", накрылся с головой простыней и заснул, как вырубился. Времени у него до одиннадцати, до назначенного на свалке часа, было - прорва. Да и то верно - стоило выспаться: кто ведал, что ночью произойдет.
А проснулся неожиданно, будто кто-то толкнул его, вырвал из пустоты. Сел в кровати, глянул на наручные электронные с подсветкой: без трех одиннадцать. Пора вставать. Неизвестно, как клиенты со свалки к нему проберутся, но сам он условие вроде бы выполнил: от слежки оторвался… Хотя кто знает: не гуляет ли по коридорам "Китежа" бдительный Попков с кистенем, с радиопередатчиком, с автоматом Калашникова и ключами от "Волги"?..
В полной темноте - шторы задернуты - нашарил рукой выключатель ночника, щелкнул им и… малость оторопел: у изножья кровати на белом пуфике сидел давешний знакомец в свитере и грязно-белых штанах, поглаживал бороду и молча, с интересом наблюдал за не совсем проснувшимся Умновым.
Впрочем, теперь уж Умнов совсем проснулся.
- Откуда вы взялись? - глуповато спросил он.
- С улицы, - серьезно ответил знакомец.
- А ко мне как?
- Через дверь. Вы ее не заперли, коллега.
- Коллега?
- Удивлены? А между тем - так.
- Из "Правды Краснокитежска"?
- В прошлом. Выпер меня Качуринер. С благословения Василь Денисыча. Нравом не подошел.
- Строптив? - усмехнулся Умнов.
Он обрел способность к иронии, а значит, к здравой оценке ситуации. Встал, начал одеваться.
- Не способен к гладкописи, - тоже усмехнулся бородач. - И еще слишком доверчив. С ходу поверил в светлые замыслы Отцов города, оказался ретив в аргументации и формулировках.
- Ладно, кончайте ерничать, - сказал Умнов, надевая куртку. - И так все понятно… Я готов. Мы куда-нибудь идем?
- Пошли… - бородач встал. - Свет потушите. И дверь заприте. Хотя у них, конечно, вторые ключи есть, но все же…
- Могут искать?
- Могут. Но, думаю, не станут. Они чересчур уверены в себе… - опять усмехнулся, добавил: - И в вас.
- Во мне - не очень.
- Повод?
- С Василь Денисычем по душам потолковали.
- А-а, это… Наслышан.
- От кого?
- Слухами земля полнится… Пустое. Думаете, он вам поверил?
- Почему нет? - Умнова задел пренебрежительный тон бородача.
- А потому нет, что он верит в стереотипы. А стереотип прост: вы сейчас хорохоритесь, обличаете всех и вся, а стоит только прикрикнуть, и… - не договорил. Шел по коридору, не таясь, не опасаясь, что кто-то увидит.
Умнову стало обидно. Что ж он, зря в начальственном кабинете исповедовался, слова искал - поточнее, побольнее?
А борода - как подслушал:
- Все не зря. Вы сами себе верите?
Непростой вопрос задал. Умнов поспешал за бородачом, думал, как ответить. Хотелось - честно.
Ответил все-таки:
- Верю.
- Это - главное…
Они прошли по привычно пустому вестибюлю. Входные двери были закрыты на деревянный засов. Бородач снял его, прислонил к стеклу: оно отозвалось легким звоном, особенно гулким в мертвой краснокитежской тишине.
- Осторожно, - бросил Умнов.
- Они нас не слышат, - ответил бородач.
И верно: дежурная за гостиничной стойкой даже головы не повернула, смотрела телевизор, где кто-то вполголоса сообщал вечерние новости, а швейцар - тот просто спал, свесив голову на грудь.
- Почему не слышат?
- Не хотят, - ничего больше бородач не объяснил, вышел на улицу, указал в темный лаз между темными зданиями. - Нам туда.
Он вел Умнова какими-то проходными дворами, где жизнь, похоже, прекратилась вместе с наступившими сумерками, где вольготно ощущали себя только невидные во мраке краснокитежские коты: мяукали, выли, нагло прыскали из-под ног. Бородач шел, уверенно ориентируясь в полной темноте - Отцы города явно боролись за экономию электроэнергии, - и вольное воображение Умнова легко сочинило себе осадное положение, окна, наглухо замаскированные плотными одеялами, противотанковые надолбы на черных улицах, тревожное ожидание атак и налетов. Впрочем, он был недалек от истины, не любящий фантастики Умнов: город и впрямь находился на осадном положении…
Минут через десять гонки по дворам они вышли к каким-то одноэтажным длинным зданиям, напоминающим железнодорожные склады. Бородач подвел Умнова к железной двери в торце одного из них, трижды негромко постучал.
- Кто? - глухо спросили из-за двери.
- Открывай, Ухов, - сказал бородач.
- Ты, что ли, Илья? Этот с тобой?
- Я. Со мной.
Может, зря с ним увязался, панически подумал Умнов. Оборвал себя: перестань трястись! Хуже, чем было, не будет. Разве что пытать станут…
Дверь, гнусно скрипя, распахнулась. Они вошли в темный тамбур, бородач Илья тронул Умнова за руку.
- Осторожно: здесь ступенька…
Умнов широко шагнул, потерял равновесие. Таинственный конспиратор Ухов поддержал его сзади, да так рук и не отпустил, вел Умнова, как раненого. А что? Осадный город, всяко бывает. И ввел его в невероятных размеров зал - нет, не зал все-таки: склад, явно склад, только пустой и гулкий, слабо освещенный голыми лампочками, висящими на длинных пластиковых проводах. И весь этот зал-склад дотесна был заполнен людьми. Люди стояли, плотно прижавшись друг к другу, будто страшились потерять контакт, стояли, не шевелясь, молча, напряженно, и Умнов, быстро привыкая к пещерному полумраку, восторженно ужаснулся: как же много их было! Он различал только тех, кто стоял впереди, а остальные пропадали, терялись вдали - именно вдали. Здесь были Ларисины неформашки - панки, культуристы, металлисты. Здесь были рокеры, держащие мотоциклетные шлемы, как гусарские кивера, - на согнутых руках. Здесь были юные роллеры, перекинувшие через плечи побитые ездой ботиночки на роликах. Но здесь были и незнакомые Умнову персонажи: вон какие-то солидные старики с орденскими планками на широких лацканах широких пиджаков; вон какие-то парни в джинсах и свитерах, по виду - то ли инженеры, то ли рабочие; вон какие-то женщины, немолодые уже, тесной группкой - в неброских платьях, простоволосые, а кое-кто в косынках, завязанных на затылке в стиле тридцатых годов. Стояли военные, явно - офицеры: чуть отсвечивали погоны, поблескивали золотом. Стоял пожилой капитан милиции - не тот, что встречал Умнова, другой, хотя и возрастом схожий. А вот уж точно рабочие - в замасленных комбинезонах, похоже - только-только со смены…
Это те, кого Умнов разглядел. А можно было попристальнее всмотреться в толпу, пройти сквозь нее - протечь, ловя напряженные взгляды на него, Умнова: кто ты, пришелец? Зачем ты здесь? С кем ты?.. Но Умнов подавил в себе это внезапное желание, потому что нутром ощутил опасность. Нет, не опасность даже - тревогу скорее. Почему?.. В первом ряду между суровым культуристом в клетчатых штанах и юным синеволосым панком увидел… Ларису. Иную, чем днем: в джинсиках, в маечке какой-то несерьезной, волосы хвостом забраны. "Но комсомольская богиня? Ах, это, братцы, о другом…" Она тоже молчала, как все, смотрела на Умнова без улыбки, словно ждала от него чего-то…
Он резко, вырываясь из рук Ухова, шагнул к ней.
- Ты зачем здесь?..
Она ответила суховато - без обычной своей улыбки:
- А где же мне быть, Андрюша? - вопросом на вопрос.
- Но ты же… - не договорил.
А она поняла.
- Не я одна.
- Все где-то работают или учатся, - непрошено вмешался Илья. - Один я на вольных хлебах…
Умнов понял, что бессвязные вопросы смутной картинки не прояснят. Если искать ее смысл, то с самого начала. А тогда и комсомольской богине в той картинке место найдется.
- Кто вы? - спросил он Илью.
- Мы?.. Хотите официально?.. Неформальное объединение людей, которых… как бы это помягче?.. не устраивает положение дел в Краснокитежске.
Хотел пообщаться с диссидентами, вспомнил свое мимолетное желание Умнов. Вот они. Общайся. Только верен ли термин? Уж если и называть кого диссидентами, то скорее Василь Денисыча иже с ним. А эти? Очередные неформашки? Официальные протестанты? Подполье в осадном городе?..
- Значит, не устраивает, - сказал Умнов, сам мимоходом подивившись невольному сарказму, прозвучавшему в голосе. - И как же вы хотите поправить сие положение? Листовки? Устная агитация? Теракты? Вооруженное восстание?
- Так разговор не получится, - мягко улыбнулся Илья. - Или вы нас принимаете всерьез, или - до свидания.
Красиво было бы заявить: до свидания. Или еще лучше: прощайте. Повернуться и столь же красиво удалиться в ночь. Но куда удалиться? В славный постоялый двор "Китеж"? В душные объятия добрейшего новатора Василь Денисыча?.. Нет уж, дудки!
- Ну, допустим, всерьез. Тогда всерьез и отвечайте. Без "как бы помягче".
- Как мы хотим поправить положение?.. Очень просто. Делом.
- А поподробней - никак? - все ж не сдержался, ернически спросил.
Илья не заметил - или не захотел заметить? - умновского ерничества.
- Подробней некуда: обыкновенным делом. Каждый - своим… Я сейчас вроде бы прописные истины скажу, но вы не обижайтесь, ладно? Они хоть и прописные, но все ж - истины… Так вот: рабочий - у станка, инженер - у кульмана, шофер - за рулем, школьник - за партой… Ну, и так далее, сами продолжайте.
- Это что, новая форма борьбы с неформашками?
- Неформашки… Хороший термин. Слышал его от Ларисы… Нет, в принципе не новая. О ней и классики писали… Только прочно забытая. И для неформашек, как вы говорите, смертельная.
- Интересно: почему? - Умнов и впрямь заинтересовался.
Смех смехом, а он действительно думал о том, что ему поведают о тайных организациях боевиков, о тайных складах бомб и гранат, о тайных типографиях. Но тайная организация хорошо работающих - это, знаете ли, странновато слышать.
- Потому что дело никогда их не занимало. На кой оно им? Куда важнее слово! Слово о деле. Победные рапорты. Громкие отчетные доклады. Дутые цифры. Пышные лозунги. Да мало ли… А просто работать - это, видите ли, неинтересно. Это, видите ли, сложно и хлопотно. За это, видите ли, и по шапке схлопотать можно. По ондатровой… А за веселый отчет, за мажорный доклад - тут тебе и должность, тут тебе и орденок к юбилею, тут тебе и лампас на портки. Сами, что ли, не знаете?..
Знаю, горько подумал Умнов. Еще как знаю! Куда проще приписать к плану, чем выполнить его. Куда легче сбацать тяп-ляп и звонко отчитаться, чем сделать на совесть и, может быть, не успеть к сроку, опущенному "с горы". Куда приятнее выкричать орден, чем его заслужить… Слово надежнее дела. За слово не бьют, кресло из-под задницы не вышибают - в крайнем случае на, другое пересаживают. Бьют за дело. Даже - бывало! - за отлично исполненное. Да чаще всего за отлично исполненное и бьют: не высовывайся, гад, не портя общую красивую картину незапланированным качеством! Или количеством… Но с другой стороны…
- Но с другой стороны, - сказал Умнов, - как может хорошая работа всех стать смертельной для одного?
- Василь Денисыча в виду имеете? Если бы он один был!.. Их легион! И не только в начальственных креслах, но и у станков, у кульманов, за рулем, за партой. Что я перечислял? Везде… Отвыкли у нас по-настоящему работать. Отучили. Охоту отбили.
- Ну, хорошо, ладно. Сколько вас здесь - понимающих? Сто? Пятьсот? Тысяча?.. Ну, будете вы работать на совесть, а у остальных, у неформашек от станка с кульманом, от этого своя совесть проснется? Слабо верится, товарищ Илья.
- Сначала нас было сто. Потом пятьсот. Потом тысяча. Потом… - он глянул в толпу, край которой пропадал в полумгле, и, казалось, не было конца у этого зала-склада. Как там у фантастов: переход в четвертое измерение… - Не станет остальных, Андрей Николаевич. Вымрут. Как мамонты.
А ведь он мои слова повторил, подумал Умнов. Те, что я Василь Денисычу бросил. Выходит, и я так считаю?..
- Ладно, - почти сдался Умнов, - пусть. Все работают на совесть, Неформашки от стыда перековались, а те, кто не захотел, ушел, отощал с голодухи, вымер, как мамонты. А Отцы города опять - на коне. Их парадные отчеты стали - ах! - реальными. Их доклады - ой! - деловыми. Их ордена - заслуженными. Так?
- Кто ж о деле кричит? - усмехнулся Илья. - Дело - оно молчаливо. Оно слов боится. А Отцы города только и умеют, что слова рожать. Кому они нужны будут - мертворожденные? - вдруг застеснялся, добавил: - Вы извините за пафос, но уж тема больно… - Умолк.
Странная штука: Илья метил в Василь Денисыча, а ненароком попал в Умнова.
- Моя работа - одни слова, - с горечью сказал Умнов. - Выходит, и мне на свалку?.. Зачем я вам понадобился? Экономики не знаю, в политике - профан. И на кой хрен мои нравственные статейки, если все кругом станут высоконравственными, порядочными, морально чистоплотными?.. Куда мне деваться? На завод двойных колясок? Разнорабочим?..
- Видимо, вы не понимаете. Или притворяетесь, Андрей Николаевич. Идет война. Если хотите, не на жизнь, а на смерть. Мы и они. Пусть нас больше, но они позиций сдавать не собираются. Вы наш город видели. Красиво? Все кругом перестроились - загляденье!.. Нет, милый Андрей Николаевич, война будет долгой. Очень долгой. Нынешнее поколение советских людей коммунизма, пардон, не дождалось. Не обломилось обещанное. И следующие не скоро дождутся, пока война. А на войне без комиссара плохо, если она - за идею. У нас отличная идея, Андрей Николаевич, и нам нужны отличные комиссары. Вы. Может быть, я. Если сумею, если талантишка хватит… Нравственность - штука абстрактная, ее не пощупать, не взвесить. А без нее любая идея - мертва… - Илья замолчал.
И Умнов молчал, переваривал услышанное.
И молчали люди, пришедшие посмотреть на Умнова. Только посмотреть? Тысяча, две тысячи, три - сколько их здесь? - ради одного Умнова?.. Выходит, что так, понял Умнов. Потому что в войне дорог каждый союзник. Тем более - комиссар.
Кстати, и Василь Денисыч от него союзничества требовал…
- Что же мне делать? - тоскливо спросил Умнов. - Сдаться властям? Перебраться в Краснокитежск? Подсидеть Качуринера?
- Помилуйте, Андрей Николаевич, вы же сами себе противоречите. Кто утверждал: нет никакого Краснокитежска? На карте не обозначен… Не обозначен, верно, карта не врет. Но ведь вы и другую карту видели - в кабинете Василь Денисыча. Не стало страшно, а?.. Вот что. Ноги в руки, садитесь в свой "Жигуленок", газуйте отсюда. У вас свое место есть. Надеюсь, поняли: нужное. Вот и работайте, как совесть подскажет. Только помните: нас много. И будет больше. И когда вы через год, через пять лет, через десять проедете по нашей трассе и никакого неозначенного Краснокитежска не увидите, тогда знайте: мы победили. А значит, и вы… - Илья взял Умнова под руку. - Все, Андрей Николаевич. Пора.
- Как пора? Куда? - разволновался Умнов. - Лариса, а ты как же?
За нее опять ответил Илья:
- У Ларисы тоже - свое дело…
Он потянул Умнова к выходу, молчаливый Ухов опять в стороне не остался: топал сзади, поддерживал столичного нежного гостя. И Лариса рядом была…
Прошли темный тамбур, выбрались на свежий воздух.
Прямо перед дверью стоял умновский родной "Жигуль", ровно и тихо фурычил, прогревался перед дорогой. На заднем сиденьи - заметил Умнов - аккуратно покоилась адидасовская сумка.
- А гостиница? А счет? - все еще сопротивлялся Умнов.
Сам не понимал: чему…
- Все в порядке, - уже нетерпеливо сказал Илья. - Торопитесь. Время уходит.
Садясь в машину, Умнов вдруг вспомнил.
- Там же кольцо! Я не выеду…
- Теперь, - Илья выделил слово, - выедете.
А Лариса наклонилась к окну и нежно-нежно поцеловала Умнова в щеку. Как погладила.
Шепнула:
- Прощай, Андрюша…
Умнов медленно захлопнул дверцу, медленно, словно сомневаясь, выжал сцепление, включил передачу, медленно тронулся. Порулил между мертвыми складами. В свете фар возник кто-то, указал рукой: сюда, мол, направо. Свернул направо и сразу выбрался на известную улицу. Вон гастроном. Вон универмаг. Вон кафе "Дружба". Значит - прямо… И рванул прямо, выгнал стрелку спидометра на деление "сто двадцать" - быстрей, быстрей! Ни о чем не думал, не вспоминал, не анализировал, одно подгоняло: время уходит! Так Илья сказал…
Пролетел мимо безглазых ночных усадеб, мимо плотного черного леса, взобрался на горку, еще прижал газ. Дорога впереди - дальняя!.. И вдруг что-то - что? - заставило его резко надавить на педаль тормоза. Колодки противно завизжали, заклинили колеса - машина встала. Умнов вышел на пустое шоссе и обернулся. В темноте чернел знакомый силуэт бетонной стелы с гордым именем города. Она была позади!
Илья не соврал: Умнов все-таки выехал из Краснокитежска!..
Умнов стоял и смотрел на темный, без единого огонька, город, лежащий внизу. И вдруг вязкую тишину рассек четкий, ритмичный рык. Он приближался, становился громче, нахальней, злей, и вот уж из-за поворота материализовался мотоцикл, осветил Умнова мощной фарой, лихо затормозил рядом. Партизанский капитан ГАИ, сто лет назад - не меньше! - встречавший Умнова у границы Краснокитежска, вежливо улыбался, блестя дорогими фиксами. А двигатель не глушил.
- Уезжаете, товарищ Умнов? - вкрадчиво спросил он. - Ну, с богом!.. - протянул свернутый в тугую трубку бумажный лист, перетянутый аптечной резинкой. - Василь Денисыч просил передать…
Умнов содрал резинку, раскрутил бумагу. В ярком свете мотоциклетной фары узнал знакомую карту, верней, не ее - черно-белую ксерокопию, снятую с цветного единственного оригинала.
- Василь Денисыч сказал: пригодится. Верно?
Умнов аккуратно свернул карту, сказал:
- Пригодится.
Капитан отдал честь, рявкнул газом, крикнул на прощанье:
- Что передать Василь Денисычу?
- Три слова, - крикнул в ответ Умнов: - Красные - это мы!