Он посмотрел ей в глаза. В его взгляде были боль и растерянность. Кажется, впервые Лешка не находил слов. Он схватил Лену за руку, не замечая, что причиняет боль.
– Неужели ты не понимаешь! Мнимое время кончилось.
Стен отвернулся, затряс головой, болезненная гримаса свела рот. Он знал нечто такое, о чем не в силах был рассказать. Об этом своем знании хотелось кричать, орать на весь мир. Он это чувствовал. И Лена почувствовала тоже.
– Нельзя дольше ждать, – повторил он, как заклинание.
Она вдруг поняла. Не то, о чем невнятно бормотал Лешка, а чем все это грозит. Подобный случай был у отца на работе, и там все закончилось очень-очень плохо.
– Тебя надо срочно спасать! – Внутри стало противно холодеть, будто она проглотила порцию мороженого целиком. – Тебя найдут – это ясно, как дважды два. Надо… Говорят, чистосердечное признание облегчает душу.
– Возможно, – усмехнулся Стен.
– Тьфу, совсем с тобой заговорилась. Хотела сказать – наказание. И не придирайся к словам – ты отлично понимаешь, о чем речь.
– Не совсем.
– Надо обязательно пойти туда и признаться. Скажешь: не подумал, просто хотел пошутить. Так, мол, и так, простите. Из школы характеристику напишем. Маргарита всегда за тебя горой – ты же самый талантливый ученик в ее выпуске. Я как староста тоже подпишу. Кошка, правда, сволочь, возникать начнет. Но ничего, мы ее уломаем. Влепят тебе выговор по комсомольской линии, так мы тебя на поруки возьмем. Главное, надо все это побыстрее сделать. Пока тебя не накрыли.
– Ты это серьезно?
– Конечно.
– И ты будешь по-прежнему… – Стен запнулся, у него едва не вырвалось запретное "любить". – Уважать меня? После ползанья на коленях и лизания пяток?
– А что тут такого! Надо на время спрятать гордость в карман. На обществоведении или истории болтаем всякую муру – и ничего. Все равно раскаешься, не сейчас, так потом, когда уже никакого толка не будет. А пока есть шанс.
– Не-е-ет, – замотал головой Стеновский. – Окончательно я на четыре копыта не встал. Перед кем я должен унижаться? Перед ними? – Он откинул по своему обыкновению голову назад, ноздри тонко очерченного носа дрогнули. – Нет уж, извини, дорогая, но твой план не подходит.
– Ишь какой! – Ленка соскочила с дивана и даже топнула ногой, негодуя. – Выходит, ты лучше всех? А остальные подонки – так, что ли? Дурацкие листовки ты, надо полагать, от большого ума написал!
У него задрожали губы, на щеках выступили красные пятна. Таким она никогда его прежде не видела.
– Дура, – тихо, с ненавистью проговорил он.
– Сам дурак!
На глаза ей набежали слезы, Лешкино лицо расплылось мутным пятном. Она слышала, как хлопнула входная дверь. Он ушел, ушел навсегда. А как все могло бы быть хорошо: где еще найти такого парня, как Стен – умный, оригинальный, симпатичный, в будущем он мог выбрать любой институт или даже университет: с его способностями можно куда угодно без блата попасть. Все девчонки ей завидовали! Но теперь все рухнуло. Почему?! О, Господи, почему? Ведь она не отступилась от него, как это сделала бы любая на ее месте, она хотела спасти. А он? Стал строить из себя гордеца. Ну, и кому нужна его паршивая гордость? Дурак!
Так рассуждала она в тот вечер, уткнувшись лицом в подушку и заливаясь слезами.
Теперь же, вспоминая, Лена все больше уверялась, что это был своего рода экзамен, а она не поняла, срезалась на первой ступени. Так ей и надо! Да, так и надо. Но до чего же обидно!
Со дня на день Ленка ожидала события. Нет, она не желала Стену зла, она хотела, чтобы он вышел сухим из воды, но здравый смысл подсказывал, что Алексею ни за что не удастся ускользнуть. Она не ошиблась. Через день его вызвали прямо с урока математики. Маргарита Николаевна вошла в класс и объявила похоронным голосом:
– Стеновский, выйди, пожалуйста.
Лицо Маргариты было белым и слегка перекошенным.
– Сумку возьми, – сказала она и отвернулась, будто ей было неприятно смотреть на Алексея.
– Счастливчик, – хихикнул Кирша, – отдыхать будет.
– Это он! – с торжеством в голосе выкрикнула Кошкина и ткнула в Алексея пальцем. – Я так и знала! Это он листовки разбросал.
В классе вдруг стало необыкновенно тихо. Лена почему-то вспомнила листок с текстом Лешкиной песни и подумала, что надо бы его спрятать в надежном месте, а почему именно спрятать, а не уничтожить, и сама не поняла. Стеновский оглянулся. Ленка опустила голову – боялась расплакаться, а он, верно, подумал, что она от него отрекается. Глупый! Разве она могла отречься от него добровольно? Ну, если велят, если прикажут, запугают, тогда – да. Но ведь, если запугают, это не считается? Ведь так?
Стен взял сумку и вышел. После этого в школе его видели только один раз: через две недели на собрании, где его исключали из комсомола.
Все эти дни о нем почти ничего не говорили. Если кто нечаянно упоминал его имя, все замолкали, и делалось так неловко, будто помянули умершего. В самом деле, он был наполовину мертвец, – изгой, которого выгонят из школы и отдадут под суд. И хотя как несовершеннолетний срок он мог получить только условный, все равно теперь повсюду он – прокаженный. Да и некогда было говорить о таких глупостях – в их экспериментальной школе после окончания девятого сдавали экзамены по математике и физике, так что в июне еще рано было расслабляться.
Итак, прошло две недели. Накануне собрания Кошкина как комсорг отправилась вместе с Маргаритой к Алексею домой уговаривать преступника покаяться и признать свою вину. Маргарита обещала, что Лешку в этом случае не выгонят. Рассказывали, она даже поругалась из-за него директрисой. Звали с собой Лену, но та не пошла, в этот раз проявив удивительную твердость. Вместо нее отправился Кирша. Потом по секрету – то есть всему классу – Кирша рассказывал, что дверь им неожиданно открыл мужчина, очень похожий на Стена, лет сорока. Дальше прихожей они не прошли: когда отец выяснил цель прихода школьной делегации, то пообещал спустить всех с лестницы, если доброжелатели немедленно не уберутся. Маргарита возмутилась, но настаивать не стала.
– Папаша у него такой же псих, как и сынишка, – резюмировал происшедшее Кирша.
Впрочем, все они немного психовали: и Кирша, и Ник Веселков уничтожили дома все подозрительные бумаги, рукописный журнал и язвительный стишки, в первую очередь написанные Лешкиной рукой. Лена не выдержала и сожгла текст песни.
О, Господи, кто ответит, чего она так испугалась? Кого? Теперь она не смогла бы объяснить. Много лет спустя все казалось смешным и нелепым.
Вечером, накануне того памятного (проклятого?) дня Лена встретила Стеновского на улице. Она первая сказала "привет" и остановилась, разрешая ему с нею заговорить.
– Привет, – отвечал он и улыбнулся, помня, что при встрече нужно улыбаться.
– Как ты? – спросила она, и губы сами собой сложились в противную плаксивую гримасу.
– Нормально.
Никогда прежде Лена не видела его таким. У Лешки было совершенно мертвое лицо.
– Было страшно? – спросила она.
Стен отрицательно покачал головой и вновь улыбнулся одними губами. Она поверила, что ему не было страшно. Он не лгал. Страха не было. Было другое. Стен так и не понял, как им это удалось, но он начал испытывать отвращение к самому себе. К себе как к человеку. К своему телу. К своим рукам. К своему лицу. И своему безмерному одиночеству, которое сделалось неожиданно самым главным, неистребимым пороком. Теперь Стен подолгу сидел с закрытыми глазами, чтобы не видеть ничего вокруг. Он ничего не мог с этим поделать. Отвращение не проходило. Эти люди виртуозно исполняли свой долг. Они были изворотливы и хитры, они быстро взяли след. Но Стен не мог назвать их умными, потому что для ума оскорбительно подчиняться изуверству. Ум – это дар смотреть в глубину, а не способность ловко хватать добычу.
– Стен, что с тобой? Ты меня слышишь?
– Вообще-то было мерзко, – признался он.
– Ты знаешь про собрание? – спросила Лена.
Лешка все так же молча кивнул и вновь улыбнулся, на этот раз понимающе. Больше говорить было не о чем; они разошлись, даже не попрощавшись. Лене казалось в тот момент, что она больше его не любит. Но только одну-единственную минутку, честное слово.
Вообще-то Лена к своим детским годам всегда относилась без сантиментов. Что такое детство? Всего лишь черно-белый рисунок в чужой, взрослой книжке, который тебе разрешили покрасить акварельными красками из дешевой коробочки. От тебя зависит так мало, что порой становится противно до тошноты. Разумеется, есть те, кому выпадают счастливые билеты, родители достают им импортные шмотки, они щеголяют в настоящих американских джинсах, им дают карманные деньги без счету, им наймут репетиторов по английскому, их отправляют отдыхать на юг. Их не отправят на выпускной вечер в самосшитом нелепом платье. Да к черту этих "их", в конце концов. Что толку рассуждать о счастливых сытых толстомордиках, если ты принадлежишь совершенно к другой категории!
Остается вернуться к тому растреклятому собранию, где Лена так позорно срезалась во второй раз. Конечно, все это было хорошо отрепетированным представлением: и завуч, и директрисса постарались на славу. Маргарита смирилась – изменить она уже ничего не могла. Директор руководила неспешно и со вкусом.
Бедная Маргарита – спустя столько лет Лена, наконец, пожалела ее: классная руководительница никогда не скрывала, что Стен был ее любимчиком, а тут пришлось участвовать в расправе над ним. Он сам виноват. Он это сделал нарочно…
Итак, вернемся к собранию. Собрание – от слова "собирать", то есть сгребать в кучу все дерьмо и копаться в нем, пока не надоест. Нынче это занятие вышло из моды, а прежде было весьма популярно.
Преступник стоял у доски и молчал. Зато Кошкина говорила непрерывно и изображала праведный гнев: индивидуалисту и отщепенцу нет места среди нас. Ее эмоциональность нравилась завучу, и пожилая дама по прозвищу "Кобра" одобрительно кивала. Стеновский молчал так долго, что всем уже начало казаться, что он просто оттягивает минуту своего позора. А его гордо поднятая голова и презрительно поджатые губы – только маска, которую к концу спектакля придется снять. "Спектакль", – именно так подумала Лена.
Она ждала, что Лешка произнесет хоть несколько извинительных слов, ведь должен он что-то сделать наконец! Вот тогда Лена непременно скажет что-нибудь в его защиту. Она пыталась поймать его взгляд, подать ему знак. Но Стен не смотрел в ее сторону.
"Спектакль", – усмехался про себя Алексей, разглядывая статистов, сидящих за партами.
Наконец "Кобра" не выдержала и спросила:
– Что же, Стеновский, ты будто воды в рот набрал. Или совесть замучила?
Алексей повернулся к ней, как будто только и дожидался этого вопроса:
– Вы хорошо отрепетировали пьесу. Но эта не моя роль, та, которую вы мне предложили. Так что играйте без меня. Ведь финал уже известен. Вам, во всяком случае, так кажется.
Конечно, он выразился слишком заумно. И директор, и завуч поняли его реплику лишь отчасти. Зато Остряков неожиданно выкрикнул:
– Браво, Лешка! – И зааплодировал.
По классу прокатилась волна оживления, а потом стало очень тихо. Маргарита побледнела. Директриса позеленела. Как они все ошиблись в Алексее! Он был так неровен, так подвержен настроению, так вспыльчив, что, казалось, поддастся малейшему нажиму. А он взял и одурачил их всех.
Лена растерялась. Ну почему бы ей в тот момент не встать и не сказать: "Лешка лучше вас всех, и вы не имеете права его судить". Да, хотя бы так. Не очень складно, но верно по сути. Теперь она знает, что должна была так сделать, ей тогда какой-то голос шептал: "Встань, скажи". Но она молча просидела в уголке за партой целый час, уткнувшись взглядом в стену. Ей было стыдно, а теперь во сто крат стыднее. Что с того? Стыд ничего не искупает.
– Голосуем! – "Кобра" махнула рукой, подгоняя Кошкину.
Все единогласно проголосовали за исключение Стеновского из комсомола. Лена тоже подняла руку.
Поздней осенью, в конце ноября, Кирша сообщил Ленке (опять же по секрету), что Стен уезжает. Суд уже был, ему дали два года условно, и теперь через день или два отец увезет его с собой из Питера. Лешка позвонил Кирше и пригласил зайти, но… В конце концов, если смотреть с точки зрения закона, Стен – преступник, и с этим никто спорить не должен. Так что Кирша к нему не пойдет.
– Как мы все перетрусили! – воскликнула Лена в сердцах.
– Ты может и перетрусила, а я нет. Только из-за Лешкиной глупости я себе характеристику портить не хочу, мне еще в институт поступать, – хмыкнул Кирша.
Лена смутилась, не зная, что возразить, но в тот же день отправилась к Стеновскому домой.
Ей очень хотелось как-нибудь замазать свой "неуд". Просто потому, что она терпеть не могла получать двойки.
Странная это была встреча. Как когда-то Маргарите, дверь ей отворил Лешкин отец. Они здорово были похожи с Алексеем – такие же светло-русые волосы, только уже тронутые серебром, такие же черты лица: прямой нос, тонкие губы. Нет, пожалуй, Лешка никогда не сделается таким красавчиком. Стеновский-старший не торопился впускать гостью в квартиру, вполне оправданно полагая, что доброжелателей у Алексея нет.
– Позвольте узнать, по какому вопросу? – спросил он таким тоном, что Лена покраснела до корней волос.
– Это ко мне, – сказал Лешка, тоже появляясь в дверях.
– Тогда добро пожаловать, барышня, – Сеновский-старший отступил, пропуская ее в прихожую. – А то нас в последнее время замучили незваные гости.
Он похлопал сына по плечу и ушел в комнату. Тут только Лена заметила в прихожей еще одного незнакомца: мужчина неопределенных лет, с тонким белым лицом, худым и каким-то измученным, отчего он походил на праведника со старинной иконы. Седые волосы до плеч и очки только усиливали это впечатление. Почудилось даже, что он в какой-то мантии – черной и посверкивающей серебром. Но когда незнакомец выступил из полумрака, выяснилось, что мантии на нем никакой нет, одет он в самом деле во что-то темное (брюки и рубашка, но самые обычные), а на шее у него сверкивает странное ожерелье: одну минуту оно кажется серебряным, в другую – пестрым, как будто из ниток сплетенным.
– Иван Кириллович, мой адвокат, – представил мужчину Стен. – Защищал меня в суде.
– Лена, – проблеяла гостья, робея, и первой протянула незнакомцу руку.
"Милая девочка, но немного вульгарна", – отчетливо услышала она мысль, мелькнувшую в голове этого человека, едва их пальцы соприкоснулись.
– Разве я вульгарна? – Лена, обидевшись, повернулась к Стену.
– Простите! – Иван Кириллович удивленно приподнял бровь. – Разве… Но я не говорил этого вслух.
– Вы подумали! – настаивала она.
– Леша, друг мой, мы поговорим минуточку, – попросил адвокат.
– Да хоть десять.
Алексей ушел в свою комнату. Лена осталась с Иваном Кирилловичем в темной прихожей, где на вешалке висело штук десять пальто, будто дом был полон гостей, и в то же время в комнатах было необыкновенно тихо. Пахло влажной, смоченной снегом одеждой и пылью. За массивным зеркалом в черной деревянной резной раме было заткнуто несколько старых открыток. В углу валялась Лешкина сумка, с которой он прежде ходил в школу. Так может лежать только старая, уже никому не нужная вещь…
– … Послушайте, Леночка, – донесся до нее, будто издалека мягкий, чуть сипловатый голос Ивана Кирилловича. – Сейчас я отчетливо произнесу про себя какую-нибудь фразу, а вы возьмете меня за руку и попытаетесь отгадать. Хорошо?
Лена кивнула, хотя сомневалась, что этот трюк ей удастся снова. Но тут же отчетливо услышала: "У истории нет истины, а есть только версии". И повторила сказанное вслух.
– Отлично, – Иван Кириллович одобрительно кивнул. – Прежде с вами случалось подобное?
Лена отрицательно мотнула головой.
– Отлично, – повторил он вновь, как будто ставил ей оценку в журнал. – Вы сами откуда? В смысле… Ваши родственники, – спросил он зачем-то.
– Мама здесь, в Питере родилась. А отец приезжий.
– Из Темногорска? – спросил Иван Кириллович.
– Нет, из Костромы.
– А в Темногорске у вас родни нет?
– Нет. Я даже не знала, что есть такой город.
– Пройдемте со мною на кухню.
– Я не голодна, – сообщила Ленка, решив, что ее собираются угостить ужином.
– О нет, не за тем! – Иван Кириллович рассмеялся.
На кухне царил такой же разор, как и в прихожей – повсюду, даже на полу, высились горы немытой посуды, на столе, недопитая, стояла бутылка водки; засохшие бутерброды горбились на тарелке. Иван Кириллович извлек из шкафа бутылку с водой и налил ее в чистую – похоже, единственную чистую – тарелку. Вода была столь прозрачна, что казалась голубой. Адвокат взял Лену за руку и осторожно опустил ладонь на зеркало воды, накрыл сверху собственной ладонью. Когда их руки поднялись, на поверхности возникла картинка: какое-то озеро, вековые ели и белая церквушка посередине.
– Что это? – спросила Ленка, и изображение тут же пропало.
– Помните о том, что вы видели, – шепнул Иван Кириллович, – а теперь идите, Леша вас ждет. Но, не попрощавшись со мной, не уходите, – добавил ласково и одновременно строго.
В Лешкиной комнате от прежней обстановки не осталось и следа. Повсюду валялись выброшенные из шкафов вещи. С книжных полок сняли часть книг, отчего стеллаж напоминал человека с выбитыми зубами. Сумки и картонные коробки, перевязанные веревками, сложили в углу. Ковер и магнитофон исчезли. Стен стоял у окна и курил.
"Неужели ему позволяют курить дома?" – удивилась Лена.
Вообще вид у него был расхлестанный, рубаха с оторванными пуговицами связана узлом, а вместо майки на груди была какая-то странная полотняная повязка, охватывающая весь торс. Потом, уже много времени спустя, Лена узнала, что такие повязки иногда накладывают при переломе ребер.
– Этот Иван Кириллович – он кто?
– Гамаюнов? – Стен улыбнулся. – Он – гений. Ты о нем еще услышишь. Обещаю.
– Кирша сказал, что ты уезжаешь.
Алексей посмотрел на нее вопросительно, будто спрашивал: "Ну и что? Тебе-то какое дело?"
– Ты на меня злишься? – спросила Лена.
Он молча покачал головой.
– Но почему же тогда уезжаешь?
Любой другой огрызнулся бы зло: "Не из-за тебя же, дурехи". Но Лешка сказал:
– Отец считает, что так будет лучше. Иван Кириллович тоже.
Странно, что он ссылался на чье-то мнение вполне уважительно.
– А как же твоя мама? Она не против?
Он ответил не сразу. Глубоко затянулся, потом откинул голову назад и выпустил вверх струю дыма. Со странной усмешкой смотрел, как синее кольцо, извиваясь, растекается бесформенным облачком под потолком.
– Мы с нею поссорились.
– Что сделали? – не поняла Лена.
– Поссорились, – повторил Стен с неожиданной злостью. – Моя выходка испортила ей карьеру. Она же член партии, начальник лаборатории, а тут такое! Ей объявили выговор по партийной линии, ее лабораторию в институте ликвидировали. Она теперь без работы. Уехала к сестре, пытается устроиться. И занимается срочным обменом квартиры, – он говорил о матери "она", будто в одночасье самый близкий человек сделался ему абсолютно чужим.