Он отнес камеру к восточному окну и пристроил на подоконнике. Лемми подошел и выглянул на улицу. Внизу он увидел сад с его льдисто-зелеными огоньками, фонтанами и розами. За ним тянулась вереница фонарей и табличек (по одной на каждые пять столбов), знаменовавшая границу города. За ней – лишь пустота незанятого канала, постоянно мерцавшая бессмысленными точками света.
– В окно ты ничего не увидишь, – сказал Теренс, на одно краткое мгновение поглядев прямо в глаза Лемми. – Ты полагаешься на сенсоры, а они ничего, помимо Поля, тебе не покажут. Но сенсор в комнате, конечно, уловит и продемонстрирует то, что возникнет на мониторе.
Лемми оглянулся на монитор. Старик примеривался, как бы лучше поставить камеру, и поначалу Лемми увидел лишь подергивание сада внизу. Только вот сад никак не походил на тот, который виднелся из окна. Прожектора остались на месте, но прудики превратились в черные дыры. Фонари и таблички на мониторе выглядели в точности так же, как из окна, но за ними была уже не мерцающая пустота. Ясно проступало высокое ограждение из цепей, за которым чернела ночь с силуэтами деревьев.
Старик перестал возиться с камерой, пристроив ее на подоконнике так, чтобы она показывала прямо вперед. И теперь Лемми увидел на экране большое бетонное здание, стоявшее на некотором расстоянии от периметра. Параллелепипед без окон за высоким забором, окруженный лишь мощеной дорогой, залитой холодным белым светом галогеновых ламп.
– Вот где ты, друг мой, – сказал старик, который, оставив камеру, подошел всмотреться в экран через свои стеклянные диски. – Это Сердцевина Лондона, истинное местонахождение всех жителей Лондонского консенсусного поля. Все вы там – лежите себе рядком и похожи на плевки овсяной кашки в банках.
– Ну зачем ты так, Теренс! – одернула его Кларисса.
– Там пять этажей, – продолжал Теренс. – И на каждом по два коридора, наверное, полмили в длину. Вдоль каждого коридора тянутся на восьми уровнях полки, а на каждой полке, через каждые пятьдесят сантиметров – один из вас. Так вы и сидите в своих банках, соединенные проводками, и вам снится, будто у вас есть тела и конечности, гениталии и смазливые рожи…
– Теренс!!!
– И время от времени, – упрямо продолжал старик, – кто-нибудь из вас засыхает и его, разумеется, заменяют другим плевком овсянки, который роботы вырастили в автоклаве из клеток. А потом двоих из вас обмывают, мол вы зачали и родили дитя, тогда как на самом деле…
– Теренс! Прекрати сейчас же!
Раздраженно фыркнув, старик умолк. Лемми молчал, не отрывая глаз от монитора.
– Разумеется, для окружающей среды лучше не придумаешь, – лишь недолго помолчав, снова заговорил Теренс. – Вот какое придумали разумное, логичное объяснение, вот какой предлог. Насколько я понимаю, две с половиной сотни "плевков" потребляют энергии и выделяют токсинов и углекислого газа меньше, чем одна интриганка, вроде моей милой Клариссы, или старый хрыч, вроде меня. Но это никак не меняет того факта, что вы, консенсусные, похожи на замаринованные диковины у меня в шкафу, или того, что ваша жизнь сплошная видеоигра, где вас дурачат, заставляя думать, будто вы свободны.
– Зачем ты это делаешь, Теренс? – воскликнула Кларисса. – К чему такая жестокость?
– Жестокость? – раздраженно рявкнул старик. – Ты лицемерка, Кларисса. Законченная лицемерка. Это ты раз за разом приводишь сюда хорошеньких мальчиков, этих несуществующих мальчиков из видеоигры. Зачем еще ты с ними так поступаешь, если не за тем, чтобы показать им, что они есть на самом деле? – Он невесело хохотнул. – И зачем вечно прорезаешь дыры в ограждении?
Кларисса сдавленно охнула, но ее муж только усмехнулся.
– Если ты хотела это скрыть, милочка, то надо было положить секатор на место, в сарай, где ты его нашла. Ты вырезаешь дыры, чтобы животные заходили в город и заманивали к периметру мальчиков, а ты бы приводила их сюда. Ведь я прав, да? Не будешь же ты это отрицать?
– Хорошо, Теренс, хорошо, – пронзительно взвизгнула старуха. – Но Лемми же здесь, сейчас. Лемми же здесь!
– Нет! Он вовсе не здесь. Мы уже это установили. Он – вон там, на полке в банке с формальдегидом, или в чем еще их маринуют. Тебе только кажется, что он здесь, и мы можем без труда избавиться от иллюзии, просто отключив наши имплантанты. Почему бы тебе не отключить их сейчас, если тебя так расстраивает его присутствие? Хотя нет, у меня есть мысль получше! Мы могли бы отключить сенсор, и тогда он перестанет считать, что он здесь. Тогда останемся только мы с тобой, в башенке над нашим большим пустым домом.
Кларисса повернулась к Лемми.
– Не обращай на него внимания. Ты такой же реальный, как мы. Просто ты живешь в ином медиуме, вот и все, в более современном медиуме, в котором сможешь до конца жизни оставаться молодым, здоровым и сильным, и у тебя никогда не появятся морщины, и ты никогда не сделаешься таким же старым и озлобленным, как мы. Вот и вся правда, просто Теренс не хочет ее принять.
Но Лемми ей не ответил. Он смотрел на монитор. Перед Сердцевиной Лондона притормозил огромный грузовик с прицепом и теперь въезжал в автоматически раздвинувшиеся ворота. Странно, но в кабине грузовика не было окон, поэтому Лемми не смог определить, кто или что сидит за рулем.
– Почему бы тебе тогда не присоединиться к ним, Кларисса, золотко? – фыркнул Теренс, его старческие глаза блеснули. – Почему бы тебе не попросить, чтобы твои мозги переложили в банку, а тебя саму подключили к Полю?
Лемми подобрался еще ближе к экрану.
– Эй, смотрите! Он там! Тот белый зверь. Вон там, возле того большого серого дома!
– Ох, Лемми, Лемми! – воскликнула, подбегая к нему, Кларисса. – Ты такой…
– Ради всего святого, возьми себя в руки, женщина! – рявкнул старик.
Он вытащил на середину комнаты стул.
– Что ты делаешь? – воскликнула она.
– То, что давно следовало сделать. Отправляю этого беднягу домой.
Взобравшись на шаткий стул, он потянулся к невидимому предмету под потолком.
– …Два… три… четыре… пять.
Лемми сидел на стуле в уютной маленькой гостиной, где проводил вечера со своими родителями, Дороти и Джоном. Джон смотрел телевизор. На каминном коврике свернулся серо-голубой мультяшный кот по кличке Мышастик (продавец на Дот.лэндском рынке утверждал, что у него органическая центральная нервная система. Кто знает? Может, и правда. Может, где-то на полке в Сердцевине Лондона у него тоже есть свой маленький аквариум и свой маленький плевок овсянки).
Взметнув подол юбки нового платья, вошла мама Лемми.
– А где туш?!
Она закружилась по комнате. И папа Лемми (который был похож на рок-звезду былых времен, только вот слишком часто улыбался) развернулся в кресле и восхищенно присвистнул.
– А, Лемми! Привет, милый! – улыбнулась Дороти. – Я и не слышала, как ты вошел!
– Ух, ты! – удивился отец. – И я! Тихо же ты прокрался, приятель. Я понятия не имел, что ты дома!
– Так что скажешь, Лемми? – спросила Дороти.
– Классное платье, мам, – отозвался Лемми.
– Это не просто платье, милый. Твой добрый папа сделал мне чудесный подарок на день рождения и сапгрейдил меня до двухсот пятидесяти шести. Разве не видишь разницы? Думаю, я просто замечательно выгляжу.
– Дождь начался, – сказал папа Лемми.
О дожде можно было узнать по слабым серым потекам, которые возникали в комнате, точно помехи на телеэкране. Но Лемми и его родителям они не мешали. Потеки были едва различимы, и почему-то от них еще уютнее было сидеть перед телевизором у камина. Ни Лемми, ни его родителям никогда не приходило в голову спросить себя, откуда они берутся.
Но в это самое мгновение Лемми вдруг понял. У их дома нет физической крыши. У него нет ни физических потолков, ни физического второго этажа, совсем ничего, что укрыло бы их от физического дождя, который падал с физического неба. В физическом мире тут не было ни телевизора, ни камина, ни ламп, ни пушистого ковра, ни уютных кресел, ни Мышастика, ни Дороти и Джона, ни самого Лемми, а был лишь пустой кирпичный остов, открытый непогоде и ветрам, развалина в ряду других таких же посреди заброшенного города.
– Я как раз подумал, какая у тебя красивая кожа, – сказал он. – Двести пятьдесят шесть, говоришь? Тогда все ясно.
Рассмеявшись, Дороти взъерошила ему вихры на затылке.
– Врунишка! Если бы я не сказала, сам бы ты не заметил.
Примостившись в просторном кресле возле мужа, она положила ему голову на плечо.
Лемми подтащил свой стул поближе к маме и попытался смотреть с родителями телевизор, попытался раствориться в нем, как всегда делал это раньше, до того, как Кларисса Фолл впустила белого оленя из леса за периметром.
Пиккадилли-серкус
Кларисса Фолл направляется в центр Лондона посмотреть на городские огни, трясется по разбитым мостовым в электрической инвалидной коляске со скоростью пять миль в час, не замечая ни выстроившейся за ней очереди из машин, ни воя гудков, ни гневных криков… Сколько раз ее предупреждали? Сколько раз ее унижали? Но ей нужно увидеть огни.
– Когда я была маленькой, на Пиккадилли-серкус еще горели физические огни, – рассказывает она всем и каждому. – Помню, как папа меня туда водил. Ничего прекраснее я в жизни не видела.
Она всегда была странной. Помните, как она прорезала дыры в заграждении, чтобы впустить в город диких зверей? Помните юных сорвиголов, которых она настойчиво зазывала к себе домой? Но по-настоящему худо стало, когда умер ее муж Теренс, оставив ее одну в том большом старом доме у периметра, в том псевдошато с пустыми фонтанами и ледяными огнями прожекторов, из-за которых по ночам оно походило на замок Дракулы. Наверное, во всем виновато одиночество, хотя бог свидетель: пока был жив Теренс, они с Клариссой постоянно ругались.
– Мне двести лет, знаете ли, – то и дело повторяла она теперь. – Я самый последний физический человек в Лондоне.
Разумеется, все это было не так, но бесспорно другое: она действительно была очень стара, и проходили дни и даже недели, когда она никого физического не видела. Нас уже не так много осталось, и, чтобы поддерживать друг друга, большинство образовало колонии в несколько домов вокруг общего сада в предместьях Южного Лондона. В радиусе пяти миль от псевдошато Клариссы у северного периметра вообще никто не жил, и никому не хотелось ее навещать. Она всегда была эгоцентрична и сумасбродна, а теперь просто помешалась. Хуже другое: она привлекала к нам ненужное внимание как виртуальцев, которые и так уже нас не любили и называли "людьми Извне" и "жутиками", так и невидимых властей из Сердцевины.
Ее беда заключалась в том, что ни в одном из миров – ни в физическом, ни в виртуальном – она не чувствовала себя дома. Косность (как она это называла) физических вызывала у нее отвращение. Она считала нас лицемерными, скучными и самодовольными и презирала за допущение, что наше собственное существование единственно аутентичное и истинное.
– Вы бы предпочли конец света, лишь бы не признавать, что помимо нас есть другие формы жизни! – как-то заявила она.
Но запираясь перед нами, она не меньше презирала и виртуальцев – за их поверхностность и безусловную готовность считать реальностью все, что подсовывает им Сердцевина, за отсутствие любопытства и подчеркнутое безразличие к тому, откуда они взялись и что действительно собой представляют. Она вечно критиковала нас, но ей и в голову бы ни пришло отказаться от собственного физического существования и присоединиться к виртуальцам, обменять свое тело на виртуальный конструкт. А потому для них она оставалась "человеком Извне".
Хотя своей она себя не чувствовала нигде, зато для всех и каждого в обоих мирах сделалась сущей занозой в заду – главным образом из-за своих вылазок в город. Сначала она ходила пешком. Потом, когда слишком ослабла, раздобыла где-то маленькое инвалидное кресло-коляску, которую вскоре научились узнавать и стали ненавидеть виртуальны Северного Лондона. Медленно трясясь по разрушающимся физическим мостовым, она отключала свой имплантант Поля, чтобы ее не обманывал гладкий виртуальный асфальт, и, соответственно, не видела и не слышала потока виртуальных машин. Перед ней тянулись лишь пустые дома и щербатый, растрескавшийся асфальт заброшенной улицы. А виртуальным водителям приходилось мириться с тем, как она петляет с полосы на полосу.
Но, останавливая коляску, Кларисса обязательно включала имплантант. И, разумеется, он превращал разрушенный физический Лондон в оживленный мегаполис, который существовал в Городском консенсусном поле: Сердцевина накладывала виртуальный симулякр Лондона былых времен на сегодняшнюю реальность. Кларисса помнила былые дни: толпы, выхлопы, огни, шум, суматоха большого города, в котором – как это ни странно – миллионы людей бездумно потребляли и расходовали любые ресурсы физического мира и отбрасывали все то, что оказывалось ненужным. Она не просто тосковала по суете и бурной жизни, она отчаянно ее жаждала.
Конечно, у всех физических имелись имплантанты Поля. Они были необходимы для контакта с цивилизацией, которая, нравилось нам это или нет, стала цифровой. Сращенные с нашей нервной системой, имплантанты накладывали виртуальные конструкты на наше восприятие материального мира, и в результате мы видели тот же мир, что и виртуальцы, слышали то же, что и они, и даже – отчасти – могли касаться того, чего касались они. Большинство из нас рано или поздно приходило к выводу, что подобные контакты нам неприятны, а цифровой мир считали неизбежным злом. Но для Клариссы дело обстояло иначе. Имлпантанты она включала не из практической необходимости, а словно бы вгоняла себе дозу героина. Будто по мановению волшебной палочки, вокруг нее оказывались люди, повсюду бурлила жизнь, поблескивали стекла витрин, рыночные ларьки манили разноцветными товарами, и головокружительная внезапность преображения действовала сильнее любого наркотика.
Но наркотиком для Клариссы стало не само Поле, а его включение. Дальнейшее уже не дотягивало до заманчивого обещания, таящегося в первом мгновении, и сколько бы Кларисса ни пыталась, виртуальный мир ее не принимал. А она очень и очень старалась. Она много часов проводила в виртуальном городе у дверей магазинов, на перекрестках и в скверах, где снова и снова жадно пыталась завязать разговор. Виртуальцы обычно ее избегали, нисколько не скрывая своего презрения. Да, верно, несколько добрых душ могли забыть о своем отвращении к ее возрасту, к самой ее физичности и на краткий миг давали ей иллюзию, что она с кем-то подружилась – но ими двигало лишь сочувствие. К тому же Кларисса была плохой собеседницей. Она слишком много говорила и не умела слушать, и что гораздо хуже, порицая нас за экзистенциальный снобизм, сама была не меньшим снобом. И ее снобизм не знал меры: она никогда не упускала возможности ткнуть виртуальцев носом в поверхностность и иллюзорность их бытия:
– Ты такая милая, душечка! Какая жалость, что ты тут не взаправду.
Обычно она оказывалась в "мертвом пятне", – люди обходили ее стороной. И в таких ситуациях она срывалась, разражалась гневными тирадами, кричала:
– Вы не настоящие, слышите! Вы просто подключенные к компьютеру комки нервных окончаний! Вы далеко отсюда, и компьютер посылает вам картинки реального Лондона, на который наложена всякая виртуальная ерунда!
Пока был жив Теренс – с надменностью, присущей физическим старикам – он сам часто так говорил, но тогда еще Кларисса его одергивала:
– Кто сказал, что твой мир более реален, чем их?
Помню, Кларисса как-то набросилась на него во время одного из собраний нашего сообщества. Они сидели с противоположных сторон длинного обеденного стола, заставленного серебром и хрусталем. Теренс не поддавался на ее провокации, и всем физическим хотелось, чтобы она умолкла и позволила нам вернутся к привычному оцепенению.
– Ну же, Теренс, подумай! – не унималась она. – У виртуальцев хотя бы есть жизнь, они хотя бы друг другом интересуются. – Она обвела собравшихся свирепым взглядом. – И что, по-вашему, останется от нас самих, если мы откажемся от всего, что существует вне нас, от всего, что сделано другими? Мы будем голыми. Мы превратимся в маразматиков. Только подумайте! Даже разговаривая сами с собой, мы используем то, что нам дали другие.
Но так было тогда. Сейчас казалось, что Теренс с самого начала говорил от имени второго "я" Клариссы.
– Не смотрите на меня так! – огрызалась Кларисса на виртуальцев, когда они указывали на нее пальцем и смеялись. – Вы продали свои тела за иллюзию молодости и изобилия, но я-то настоящая!
Иногда посреди такой тирады она демонстративно отключала имплантант, чтобы люди и машины исчезли. Дома тогда превращались в голые остовы, а витрины магазинов с их разноцветьем товаров – в черные провалы.
– Я вас даже не вижу! – кричала она, зная, что виртуальцы все равно ее видят, так как размещенные повсюду сенсоры улавливают изображение, звук и текстуру физических объектов и включают их в матрицу, внутри которой существует консенсусный город. Они вынуждены ее видеть, у них просто нет выбора. – Я в реальном мире и совершенно вас не вижу. Поняли теперь, что вы такое?! Вас можно просто выключить!
Но хотя она с удовольствием сообщала виртуальцам, что их не существует, их мнение было для нее отчаянно важно, и она не могла устоять перед искушением снова включить имплантант, чтобы посмотреть, как подействовал ее крик (я никогда не встречал человека, который бы так часто включал и выключал имплантанты, как Кларисса). Но виртуальцы почти всегда ее старательно игнорировали.
И вот, когда, закатив истерику, она обнаруживала, что никто на нее не реагирует, ситуация выходила из-под контроля. Однажды, за месяц до своего путешествия на Пиккадилли-серкус, она почувствовала, что не может завладеть вниманием прохожих возле станции подземки Уолтхэмстоу. Не желая признавать своего поражения, она, невзирая на артрит и общую слабость, заковыляла вниз по лестницам, чтобы на платформе дождаться поезда на юг. Платформа вокруг нее опустела, так как все виртуальцы сгрудились на другом конце.
А после, когда подошел поезд, она решительно попыталась в него войти. Естественно, она упала на рельсы, ведь поезд-то был виртуальным, частью Поля, способного выдерживать не физический вес, а лишь абстрактный вес виртуальных проекций. Она сломала косточку в колене. Ей было очень больно, но она встала и принялась ковылять взад-вперед по рельсам, ожидая, что кто-нибудь поможет ей забраться на платформу. Законы Поля не позволяли поезду тронуться, пока она внизу. А ведь Кларисса сама нарушила эти правила. Пассажирам оставалось только с ужасом смотреть, как старуха с трудом ходит по пояс в полу вагона, как она, запрокинув голову, обвиняюще буравит их взглядом и упрекает в недостатке сочувствия:
– Разве в Лондоне не осталось никого, кто помог бы пожилой женщине? Вы что, не только тела, но и сердца потеряли?