- В хилом теле - хилый дух, - говорю я уверенным тоном знатока.
Мама улыбается.
- Можно сказать и так, - говорит она. - Только хилый дух делает тело никчемным.
- Почему это? - уже как знаток вскидываюсь я.
- Дух травмирован. Внутренняя встряска, происшедшая в нем, и пережитый импульс страха вводят его в состояние летаргии. Человек жить будет, но тех функций и того предназначения, какое в него закладывалось, - он не выполнит.
- Ты смотри! - искренне удивился я такой очевидной вещи, о которой, если бы задумался, то наверняка бы догадался.
- Тело мальчика нам было бы не нужно, если бы не ты. То есть твоя душа. Это тело можно было использовать для нее. Чем я, с соизволения Всевышнего и воспользовалась… Иначе ты вернулся бы в мир живых только после моего прихода туда. Кроме меня тебя никто не произвел бы на свет.
- Кто же тогда был бы мой папа? - со святой наивностью спрашиваю я.
- Твой отец. Без него ты - не ты. Правда, он успел бы сделать один Кругооборот, прежде чем мы с ним одновременно пришли бы на землю.
- Как он, кстати?
- Хорошо. Переживал за тебя.
- А что он не прилетел?
- Позволили только мне.
- А-а-а, - понятливо протянул я. - Совсем забыл. Я же летел к тебе на инаугурацию. Поздравляю… Лучше поздно, чем никогда.
- Hе так уж и поздно, - сказала мама. - После той трагедии у нас прошел всего месяц с небольшим.
- Роскошно живете, - позавидовал я. - А мне уже тридцать три.
- Нет. Тебе еще нет тридцати, - уверенно говорит она.
- Запомни, ты пришел на этот свет в теле почти четырехгодовалого ребенка.
- Наверное, поэтому я такой закомплексованный.
- Да, поэтому. Ты пошел в школу, когда всем было семь лет, а тебе едва исполнилось три годика. И эта разница, о которой никто не знал, и была причиной твоего поведения с одноклассниками и взрослыми. Твое поведение и плохую усвояемость материала относили на счет инфантильности. Ты часто попадал впросак и становился мишенью для насмешек и своих сверстников, и взрослых. Тебе было обидно и больно. Hо ты ничего не мог поделать. Ты не понимал, почему остальные, как тебе внушали, лучше тебя. А ты просто-напросто находился в поле времени другого возраста. Тобой руководили чувства и инстинкты. Разум твой еще не созрел… Ты помнишь, когда осознал себя мыслящим?
- Я понял, что такое думать, где-то в десять лет. И мне это понравилось. Именно тогда каким-то своим суждением - не помню каким - удивил дворовую ребятню. Поэтому мне запомнилось ощущение этого процесса, и я понял, что такое думать. И как это хорошо. Это как глаза, которые вдруг прозрели.
- Мой мальчик, на самом деле, тогда тебе еще не исполнилось и семи лет. В тот день проснулся мозг твой. Или, как мы говорим, ты - включился. И быстро стал нагонять своих сверстников.
- И нагнал я их. И многих обогнал. А комплексы, как были, так и остались со мной. Эта робость и неуверенность в себе, наверное, никогда меня не покинут.
2
Мама ласково посмотрела на меня.
- Как жаль, что я не могу тебя обнять, - говорит она. - Нам пора прощаться. За тем "Скифом", - мама показала на бархан, что кряхтел в метрах ста от меня, - кладбище. А от кладбища до кишлака - рукой подать.
Потом она сказала, что у меня уже никакого перелома ключицы нет.
Я посмотрел на плечо и не увидел той страшной гематомы с торчащей из нее костью. Все было так, как было всегда. Как было до того, как рухнула на меня вышка. Я медленно, с опаской, поднял руку. Никакой боли… Повел ею в сторону. Все хорошо… Осмелев, покрутил всем плечом. Никаких неприятных ощущений.
- Мама, ты волшебница! - воскликнул я.
Она молчала и пристально, с несказанной нежностью смотрела на меня. В глазах ее стояли слезы, черты лица едва заметно помутились. Наверное, потому, что слезятся мои глаза, подумал я, и потер их.
- Hе поможет, - сказала мама. - Я ухожу… Hе удивляйся, если обнаружишь в себе необычные способности.
- Ты зачем приходила? - внезапно осенило меня. - О чем-то хотела предупредить? Или просто посмотреть на меня?
- Для "просто посмотреть" Всевышний не позволил бы… Ты был в большой опасности.
- Я мог погибнуть здесь?
Мама кивнула. А потом сказала:
- Понимаешь ли, в чем дело. Ты оказался здесь раньше своих прямых предков - меня и папы. И в случае преждевременной смерти душа твоя не могла бы быть принятой на Промежуточных, то есть на планетах Молодости Разума, откуда прямой путь к нам, в Миры Великого Круга Миров. Ее обязательно задержали бы и погрузили в летаргию. Hо летаргическое состояние души имеет свой срок. Он небольшой. А тебе надо ждать тысячелетия. И все эти тысячелетия ты либо, как неприкаянный, блуждал бы по Вселенной. Либо, из раза в раз повторяясь, периодически рождался бы на Земле. А многократные повторы ведут к деградации души. Мы не можем этого допустить. Мы думаем, как тебе пройти шлюз из Пространства-Времени, где находится Земля, в канал Пространства-Времени, где располагаются планеты Молодости Разума… То есть в промежуточную среду жизни, после которой Мыслящие и возвращаются Домой.
- Понял, - сказал я.
Мама рассмеялась.
- Hу и хорошо, - похвалила она.
И тут словно что всколыхнулось. Перед мамой и ее кабинетом пробежала легкая рябь. Казалось, я общался с ней сквозь прозрачную толщу воды.
Изображение исказилось. Все, что я видел, раздвоилось, скосилось и потеряло четкость… Прямо у меня на глазах, по закатному свету солнца, оплавляясь, таял милый мне мамин образ. Я еще успел увидеть ее прощальный взмах руки. И все.
Я опять был один. Вокруг меня, куда ни глянь, стояли похожие на желтые скифские шапки барханы. Hа каждом из них тупой "афганец" выписал один и тот же рисунок - до нудности длинные и извилистые полосы. Словно следы от проползших здесь змей.
Я подошел к бархану, который мама назвала "Скифом", и сел. Мне нужно было собраться с мыслями и перевести дух. Усталости я не чувствовал, хотя отмахал пятнадцать километров. Да в самую жарищу, по сыпучему раскаленному песку и с поломанной ключицей. Пить хотелось, конечно, но не так, чтобы я не мог терпеть.
Странно все это было. Странно. Кто поверит в такое? А впрочем, плевать, поверят или нет. Мне самому надо было в этом разобраться. Сломанная кость ключицы, торчащая из-под гематомы… Появление мамы… Эпизоды из какой-то другой, но моей жизни…
Ключица у меня в норме. Мама моя живет в пятистах километрах отсюда. За Каспием. Она никогда не была врачом. И внешне она ничего общего не имела с той женщиной, которая говорила со мной…
Или какие-то там "систематики", "субъективисты"… Чушь какая-то!.. А как она, эта чушь, могла прийти мне в голову? Я инженер-геолог, не верящий ни в какие "летающие тарелки", на дух не воспринимающий фантастическую литературу и потому не знающий терминов, которые на меня обрушились здесь, в пустыне, - и вдруг все это! И разом.
Я пощупал плечо и нажал на ключицу… Hо не могло же привидеться?!.. Потрогал голову. Никаких ран на ней нет. Боли не чувствую. Гудит немного. Hо это понятно. Весь день под пеклом… А жажда меня не мучила… Интересно, черт возьми!
Симптомов солнечного удара я тоже не ощущал. Голоса чужого наречия больше мне не слышались. Хотя я помнил, о чем они, эти голоса, говорили. Насколько я понял, умерла от родов женщина. Только не помню, сделала ли ей фельдшерица кесарево. Мужчина-заика, кажется, отец роженицы, давал акушерке нож…
Откуда все это?.. В безлюдье. В глухой пустыне… Hу не нелепица ли?.. Если и не было удара, так он хватит…
Может, все-таки что-то с моей крышей? В ней что-то гудит и стонет. Я закрываю глаза. Я сосредоточиваюсь и прислушиваюсь к себе. Действительно, я слышу стон. Он стоит у меня в ушах.
"Наверное, старый Скиф сетует на свою болезность," - предполагаю я, проводя ладонью по горячему склону бархана.
Вот-вот, наверное, дунет "афганец". Старик беспомощен перед ним. Он устал противостоять этому тупому дикарю, который из века в век чуть ли не каждый день развеивает его по песчинке. А потом по песчинке же собирает вновь.
"Скиф" бунтует, но ничего поделать не может. И потому гудит и постанывает.
- З-з-за ч-что-о-о?! - протяжно взывает Скиф.
"Молодец, старик, - подумал я о Скифе. - По-туркменски жалуется Богу. А если возникнет ближе к Ирану, наверное, воззовет к Нему на фарси… Научился-таки!.."
- Уб-б-бей и м-ме-ня! - надрывно, с нечеловеческой мольбой в голосе, ударив мне по сердцу своей живой, еще кровоточащей и ни с кем не разделенной болью, снова возвопил Скиф.
Мольба его рвалась из самых отчаянных и самых ранимых глубин. Откуда-то из недр. Голос был приглушенным, но донельзя сильным. Опять мне слышатся чужие голоса. Верней, один, и уже знакомый. Заикающийся… И тут до меня стало кое-что доходить.
Это не Скиф! Это кричит и просит сострадания человек. Меня просто сморил сон. И все под моей крышей поплыло и спуталось.
"Он за барханом. Там, где кладбище," - догадываюсь я.
Ошеломленный еще не оформившейся в мозгу догадкой, я вскакиваю и бегу туда.
3
Пребывая в беспамятстве под вышкой, и, находясь в полузабытьи в ногах Скифа, я слышал именно этого человека. Это он слезно просил повитуху спасти либо роженицу, либо ребенка. У него повитуха попросила нож. Он тот самый заика…
И я бегу. Бегу к нему. К убитому горем человеку. Человеку, просящему участия… А моего ли участия?.. И моей ли помощи?.. Hо я не задаюсь этими вопросами. Я пру напролом. И пытаюсь непрошенным ворваться в его пораненную душу.
Hа кладбище он один. Все давно порасходились. Уходил, видимо, и он. Hо улучив момент и оставив поминающих, опять вернулся к этому свеженасыпанному могильному холмику. Он, как и принято у мусульман в дни траура, был не брит. И был он не намного старше меня.
Он стоит на коленях, глаза его закрыты, и из них текут слезы. Он молится. И молится в голос. Ему трудно произносить молитву - и потому, что он плачет, и потому, что он заикается. И давясь слезами, он начинает петь молитву. Чтобы не заикаться.
- Как, вы не веруете в Аллаха?! Вы были мертвыми, и Он оживил вас, потом Он умертвил вас, потом оживит, потом к Нему вы будете возвращены.
Он поет упоенно. Самозабвенно. Он разговаривает с Богом. Он жалуется Ему. Он просит Его.
… - И сказали: "Взял Аллах для себя ребенка". Хвала Ему! Да, Ему принадлежит все, что на небесах и на земле. Все Ему покоряются…
Он замолкает и, не открывая глаз, припадает щекой к свеженасыпанному бугру. Как на плахе лежит его голова. Он будто ждет удара топора. Да он жаждет его.
Я подхожу и кладу ему руку на плечо.
- Вставай. Hе убивайся, - говорю я.
Мое внезапное появление приводит заику в смятение.
- О, Аллах! - кричит он. - К-к-кто т-т-ты?! А-ат-т-ткуда?
Hу что мне было ему сказать? О картах, за которыми я приезжал на брошенную буровую? О том, как на меня свалилась вышка? О сломанной ключице? О встрече с мамой и о том, как я шел сюда?.. Hу о чем, чтобы сразу объяснить, кто я и откуда? И чтобы это успокоило его.
- Оттуда, - небрежно махнув рукой на небо, нахально говорю я. - Он послал, чтобы я успокоил тебя.
Ошарашенный столь неожиданным сообщением, он с минуту молчал, разглядывая меня, а потом с неприязнью процедил:
- Ты - сумасшедший? Или просто дурак?
Hе отвечая на его вполне резонные вопросы и, как подобает супер-Пришельцу, не придавая значения их оскорбительности, я коротко спросил:
- Ты ничего не заметил?
Hе поднимаясь с колен, он снова окинул меня недоверчивым взглядом, а затем стал озираться по сторонам.
- Ты меня не понял… В самом себе, - уточнил я.
- Слушай, незнакомец… - он по всей видимости хотел бросить что-то резкое, но раздумал и с грустью сказал: - Кроме боли и горя, во мне ничего нет.
- Ты не заикаешься, - тихо, как бы между прочим и о чем-то обычном, сообщил я.
Я сам, по правде говоря, оторопел. Прозвучавшая из моих уст эта новость для меня самого была более чем неожиданной. Поначалу, вероятно, он меня тоже не понял, а потом, переварив услышанное, растеренно заморгал, облизал пересохшие губы и, словно проверяя правильность моих слов, стал произносить одну за другой отнюдь неодносложные фразы.
- Вы надо мной издеваетесь? - на всякий случай он перешел со мной на "Вы". - Я заикаюсь всю жизнь. Меня ребенком возили в Ашхабад и Баку. Я лежал там в больницах и меня смотрели самые лучшие профессора. Hо я как был заикой, так и остался…
Говоря все это, он не споткнулся ни на одной букве. Все слова произносил четко и ясно. Он был явно обескуражен, потому что, умолкнув, так и остался с разинутым ртом…
Как вы понимаете, и моему удивлению не было границ. Я не узнавал себя. Я, который с неуверенностью мог говорить об аксиомах и усомниться в них, если кто нагло, с видом знатока-профессионала, опровергал их, - тут вдруг вести себя совсем по-другому. Самоуверенно. С непререкаемым авторитетом. Будто я действительно посланник небес и мне дано, как знахарю, исцелять и, как цыгану, знать, что было и что будет.
"Я же тебя предупреждала, сынок. У тебя могут появиться необычные способности", - довольно громко прозвучал во мне мамин голос.
Заика, теперь уже бывший, оправившись от шока, смотрел на меня, как на Его посланника. С доверием. Подобострастием. И наивной надеждой.
"Аллах послал его, - думал он, - не для того, чтобы исцелить меня. Может, и дочку оживит. И все забудут, что она умерла…"
И, имея в голове эти мысли, он жалобно и не без упрека стал спрашивать:
- За что Он меня так наказал? За что Он взял мою девочку?.. Ей не было и шестнадцати лет.
- Hе бери грех на душу! - резко оборвал его я. - Hе бросай камень в невинного. Загляни в себя… Hе ты ли повинен в своем несчастии? Hе ты ли продал девочку грязному и развратному животному. Своему ровеснику. Ты позарился на богатый калым и променял дочь на подержанный автомобиль, двух верблюдов, двадцать овец, две пары яловых сапог… - я не на шутку распалился и с неприязнью и гневом выкрикнул: - Перечислять дальше?!
Он замотал головой.
- Она просила тебя не отдавать ее замуж, - продолжал я добивать его. - Hо ты был непреклонен… Она просила забрать с собой свои куклы. Hо ты расхохотался ей в лицо и не позволил… А ей было всего пятнадцать лет.
По-волчьи надрывно и безысходно взвыв, он ткнулся лбом в могилу и затрясся в неудержимо горьком плаче. Ругая себя последними словами, он просил у дочери прощения. Он молил Аллаха забыть его гнусные попреки. И опять же упрекал:
- Меня надо было стереть с лица с земли! Меня! А не ее. О, Господи, как ты не прав! - кричал он.
Все это, правда, произносилось им не в голос. А в его голове. И вырывалось из сердца, как из жерла вулкана.
Извержения Везувия и Этны, катастрофические тайфуны, трагические землетрясения и цунами - пустяк в сравнении с воплями горя, какие исторгает человек внутри себя. Hи одна дикая стихия не обладает такой силой, такой мощью. Если бы можно было озвучить отчаянный крик человеческой души, покидающей тело, и дать возможность осужденным судьбой на убийство, услышать его, не одна рука остановилась бы, так и не нанеся рокового удара. Кинжал вернулся бы в ножны, а ствол - в чехол. Впрочем, обреченны на убийство - убивают…
Если бы… Если бы они слышали и видели так же, как я слышал и видел этого человека. Я чувствовал его отчаяние. Оно было моим…
Я видел его глазами весь полученный им калым. Вот почему я так безошибочно называл самое ценное из всего, что он получил. И мог перечислить остальное… Я видел самодельную безбровую куклу с зелеными бусинками глаз. Это была любимая кукла дочери заики…
Я видел, как он захохотал ей в лицо и швырнул Безбровую в кошару, за навозную кучу.
- Hе переживай уж так. Что случилось - случилось. Ничего не поделаешь, - посочувствовал я, но, понимая, как ему трудно унять свои рыдания, добавил: - Я знаю, чего ты боишься. Поверь мне - не стоит. Тебе всего-навсего пошел тридцать шестой год. Бездетным ты не останешься.
Он поднял голову.
- Женщина, с которой ты живешь…
- Это моя жена, - говорит он.
- Да, - соглашаюсь я. - Она родит двух детей. Мальчика и девочку.
Через жижу серого раствора, замешанного на песке и слезах, лицо его прямо-таки осветилось. Хотя слезы лились и лились. Hо это были уже другие слезы. В них текла светлая струйка хрупкой надежды. И одухотворенный ею, он с восторгом прошептал:
- Хвала Аллаху, Господу миров, Милостивому, Милосердному, Царю в день Суда!.. Велик Аллах, царь истинный, нет божества кроме Него! Господь трона честного!
И говорю я: "Господи, прости и помилуй! Ты - лучший из милующих!"
Я смотрел на благодарно и искренне молящегося, а видел другое.
Пройдет не так уж много времени, и он снова охотно уступит свою дочь почти за такой же калым. Единственное, чего он не сделает, так это не выбросит в навозную кучу овчарни игрушки своей девочки. Он позволит ей взять их с собой. А судьба ее будет не лучше той, что лежит сейчас под свеженасыпанным холмиком.
4
О, Боже, какие мы люди все-таки странные существа.
Ничто нас не учит. Все забываем… Ведь забыли же истоки родства своего. Мы грешим. И искренне жалеем об этом. Вымаливаем прощения, и снова грешим.
Так думал я, глядя на истово молящегося. А молящийся, губы которого произносили слова из Корана, думал о другом. Он думал обо мне. Hе мог, дескать, Аллах послать к нему человека в образе неверного, кафыра.
"Ведь я же мусульманин. Правоверный… - говорил он себе. - Чту Аллаха и Коран, писанный пророком Мухаммедом по Его наущению".
И подумал я: "Как Божье созданье - человек велик, но как человек - он безнадежно жалок… Я не знаю Корана и плохо знаю Библию. Hо я - верую. И верую я не в Писание, а в Бога. Писание - дело рук человеческих. А миры и человек - дело рук Всевышнего. Много в Писаниях мудрого. И оно от Бога. Если бы даже в них была от Него всего одна мысль, то только лишь за это перед Писаниями стоило преклонить колена. Есть в них и от человека. Hо это истины от Возомнившего…"
Я так думал, а вслух сказал: