…Возле широко распахнутых церковных дверей стоял кривоногий старикашка с хитрым востроносым лицом.
– Это дед Заяц, наш старейшина, – пояснил Дерт, сын Дарта. – А голова уже в управу пошел, объяснительную писульку в город стряпать. Токмо чего он там толкового напишет? Ни шиша!
Меня эти дела по большому счету не касались, вот только, не ровен час, из города могли нагрянуть стражники для разбирательства. Хотя к исчезновению тела кузнеца я никакого отношения не имел, они все же могли заинтересоваться моей персоной, а это сейчас совсем ни к чему. Впрочем, поживем – увидим…
Похлопав по плечу Дерта, сына Дарта, который вновь радостно оскалился, я кое-как протиснулся сквозь толпу и, ощущая устремленные вслед любопытные взгляды, не слишком быстро, сдерживая шаг, пошел по пригорку. Позади Дерт, сын Дарта, косноязычно разъяснял общественности, кто я такой и что мне здесь надо.
Над дверью управы – деревянного одноэтажного дома с распахнутым окном – черной краской было коряво написано: УПРАВА. За окном виднелись стол и склонившийся над ним бородатый мужик. Я свернул влево, миновал пригорок и увидел каменное здание с круглой башенкой, подходящее под описание отпрыска Дарта. В старом саду перед домом стояли беседка и колодезный сруб. Подойдя к двери, я постучал и обнаружил, что она не заперта. Я вошел и крикнул:
– Эй, Хит! Хуансло Хит! Где вы… дедуля?
Никакого ответа. Я двинулся по коридору, одну за другой толкая двери и заглядывая за них. Половицы скрипели под ногами.
Спальня – кровать, шифоньер и несколько стульев. Затем кладовая, где обнаружились подвешенные к потолку длинные колбасы, бочонок с квашеной капустой, большая корзина с яблоками и на полке – десяток закрытых железными крышками банок из тонкого стекла. Баночки наполняла желто-зеленая вязкая жидкость, похожая на рассол, но слишком для него густая. В жидкости плавало нечто бесформенно-продолговатое, и, приглядевшись, я понял, что это морские устрицы без раковин. Я брезгливо поморщился и, взяв из корзины яблоко, покинул кладовую.
Дальше располагались кухня и горница, или как там, в сельских домах, называются эти просторные помещения с обеденным столом и длинными лавками… Ничего необычного. Я уже собрался продолжить осмотр, но тут слева раздалось кряхтение. Шагнув внутрь, я посмотрел.
На стене возле двери висели массивные, я бы даже сказал – монументальные, ходики, выполненные в виде замковой башни, с бойницами, подъемным мостом, овальным циферблатом и вычурными стрелками. Как раз наступило три часа, часы закряхтели громче. Мост медленно опустился, появилась деревянная драконья голова. Миниатюрная пасть разинулась на невидимых шарнирах, между клыками проскочила голубая искра. "ГХХРА!" – сипло прокашлялся дракон, а потом еще два раза: "ГХХРА! ГХХРА!" – и еще две искры блеснули в пасти, после чего голова задвинулась назад и мост рывками поднялся.
Качая головой, я вышел из горницы. Довольно неожиданно. Часы и сами по себе диковинные, ну а искры наводили на мысль об электричестве – совсем недавно изобретенной штуковине, сути которой я решительно не понимал, но про которую знал, что она иногда дает свет, а иногда убивает людей. Откуда этому самому электричеству взяться здесь, в старом сельском доме на задворках Западного Ливия? Даже в крупных городах не всякий богач мог позволить себе освещать дом с его помощью… Нет, решил я, скорее в пасти дракона спрятано какое-то устройство наподобие огнива.
Короткая винтовая лестница вела в круглую башню. Я стал подниматься по ней, и тут наверху, за дверью, отчетливо скрипнула половица.
– Хуансло Хит! – воззвал я, ускоряя шаг и толкая дверь. – Встречайте родственника!
Но и здесь никого не оказалось. В круглой комнате находились круглый грибообразный стол на тумбочке с ящиками, пара стульев, массивный шкаф. На стене висело панно. На панно неизвестный автор высокохудожественно изобразил стоящее на фоне гигантской стеклянной пирамиды голое волосатое существо ростом с человека, с единственным, совершенно безумным глазом посреди бугристого лба. Внимательно рассмотрев его, я еще раз огляделся – и уронил огрызок яблока.
Из узкого пространства между столом и стеной торчали обтянутые серыми домоткаными штанами ноги. Я сделал осторожный шаг и заглянул. Под столом, глядя в потолок остекленевшими глазами, лежал Хуансло Хит.
Я помедлил, пытаясь сообразить, что мне теперь делать, а затем ринулся вниз по лестнице, в спальню.
Глава 2
Лекарь сразу же отправился в башню. Появившиеся одновременно с ним старейшина, гробовщик и Дерт, сын Дарта, смотрели на меня с явным подозрением и близко старались не подходить. Мы проследовали на кухню, где под низким столом тускло поблескивала батарея бутылей, и гробовщик предложил немедленно выпить. Я достал одну из бутылей, нашел стаканы, до половины наполнил их, пробормотал: "Закусить бы…" – и шагнул к двери, но старейшина окликнул меня дребезжащим голосом:
– Ты куда?
– В кладовую, – пояснил я, останавливаясь. – Там яблоки есть и…
– Я принесу, – вызвался Дерт, сын Дарта, и приволок всю корзину.
Мы подняли стаканы.
– Что ж, – молвил старейшина. – За упокой… Чтоб ему… земля, значит, пухом…
Не чокаясь, мы выпили, после этого дыхание мое перехватило, и я поспешно вгрызся в яблоко. Когда ступор прошел, смахнул с глаз слезы и наконец обрел возможность видеть. Стаканы гостей были пусты, они сидели, настороженно глядя на меня.
– Ну, так, – произнес я, откладывая огрызок. – Кажись, вы думаете себе, не этот ли невесть откуда взявшийся родственничек пришиб старика, чтобы получить его наследство? Ась?
– Вылазь! – передразнил старейшина. – А что еще, по-твоему, милок, мы должны себе думать?
Гробовщик промолчал, а Дерт. сын Дарта, согласно кивнул.
– Ну, хочу сказать, что тут того наследства – кот напикал. Я еще не осматривался, но, кажись, таких пустых домов в округе полно, выбирай любой и живи. А из-за мебелишки, посуды и бочонка с капустой убивать никого не станешь…
Старейшина покачал головой.
– Это ешо неведомо. Неведомо, чего у Хита в подполье да под перинами схоронено. Он был хитрющим стариканом и себе на уме. Мы-то этого не знаем, а ты, може, чего и прознал…
– Ничего не прознал. Я вообще тут впервой и родственника видел всего пару раз, давным-давно.
– То ты так говоришь…
– Ну а потом…
Дверь открылась, появился лекарь – кучерявый вислоусый дядька неопределенного возраста. Взоры присутствующих обратились к нему.
– Так что? – спросил старейшина.
Лекарь медленно сел, почесал затылок и с непонятным выражением произнес, потупив глаза и нервно теребя мундштук слухательной трубки:
– Никаких внешних повреждений.
– А шо ето значит? – осведомился гробовщик.
– Это значит, что его никто не бил, не колол, не резал, не кусал, не колотил головой и другими частями тела о стены и даже не царапал…
– Ага… А чего ж он тады того… навернулся-то?
– Смерть от сердечного удара.
– Тоже от сердца? – удивился Дерт, сын Дарта. – Как и кузнец?
– Как и кузнец, – подтвердил лекарь.
– То есть ты точно можешь сказать, что вот этот парниша… – старейшина повел в мою сторону тонким носом, – никакого касательства к евонной смерти не имеет?
Лекарь покосился на меня.
– Могу.
– Никакого? – уточнил старейшина.
– Ну, ежели только Хит не помер от радости, когда его увидал.
Все расслабились, а Дерт, сын Дарта, заулыбался и даже подмигнул, показывая, что с самого начала не сомневался во мне.
– Так я пойду, – сказал лекарь, вставая. – Делов еще…
– Стой! – велел старейшина, внимательно наблюдая за ним. – Чего это с тобой, Мицу?
– Со мной? – Лекарь растерянно поковырял в ухе мундштуком трубки. – Да нет, ничего.
– Так "да" или так "нет"? Я не думаю, что этот вот парниша мог тебя подкупить, – я тебя знаю, да и не было у него на это времени. Значит, что-то другое. Выкладывай, чего такой смурной?
Лекарь повел плечами, еще раз ковырнул в ухе и наконец спросил:
– Сколько, по-вашему, этому Хиту было годов?
Старейшина развел руками:
– Скоко годов? Ну, не знаю…
– Годов восемьдесят, – вставил гробовщик.
– Да, может, около того. Постарше меня, значит.
– Ну вот. А организм у него, как все равно у сорокалетнего дядьки.
Я насторожился, внимательно вслушиваясь в разговор. Это становилось интересным.
– То есть как? – не понял Дерт, сын Дарта. – Ты че несешь, Мицу?
– "Че-че"! Ниче! – осерчал лекарь. – Че есть, то и несу! Я, конечно, только снаружи ошшупал, без вскрытия трудно определить, но все ж таки… Не могут быть у восьмидесятилетнего… даже у семидесятилетнего старикана такие… сохранившиеся внутрешние органы. Я вообще-то его плохо знал да и видел редко… Он пил?
– Пил! – с вызовом подтвердил гробовщик. – Пил, так шо с того? А кто щас не пьет, кто не пьет? Жизня такая пошла… вредная. Я сам, редко, правда…
– Нишкни! – приказал старейшина.
Гробовщик, сопя, сгреб со стола бутыль и разлил пойло по стаканам. Лекарь продолжал:
– Значит, пил и тем вред организму наносил. Должен был выглядеть еще старше своих годов… А он… Ну, неизъяснимый для научного знахарства факт! Не понимаю!.. – Махнув рукой, лекарь встал и покинул кухню.
– Какую-то ерунду Мицу гутарит, – высказался Дерт, сын Дарта.
– Ну, лады… – Старейшина взял стакан, и это послужило сигналом – мы все, презрев слова лекаря о вреде питья для внутрешних органов, выпили. – Значит, он сам помер. А почему мы должны верить, что ты его родич?
– Договорить не дали… – проворчал я, вытаскивая из нагрудного кармана сложенный вдвое лист пергамента. – Нате, читайте!
Старейшина извлек очки в проволочной оправе с толстыми линзами, водрузил их на нос и принялся читать вслух:
"Внук мой, Уиш Салоник!
Надеюсь, письмо сие найдет тебя в городе Чеппле, где ты, как я знаю, проживаешь. Пишет тебе дедушка твой, урожденный Хуансло Хит. Обитаю я сейчас в селении Беляны, что на восточном берегу океана Сапфо, близ речки (ныне – болота) Длины, неподалеку от города Базика. Поселился тут давненько и владею каменным домом с прилегающим к нему садом, а также кое-каким капитальцем. Люди тут хорошие, не злые, а особо выделяются благородством душ тутошнее начальство, старейшина и голова.
Чувствую я, Уиш, что здоровье мое ослабло, сердце побаливает, голова кружится иногда, верно, грядет мой смертный час. Других родичей у меня, окромя тебя, нет, так что приезжай, поживи со стариком, порадуй меня на склоне лет, а как придет неминуемая кончина, так и вступишь во владение каменным домом с прилегающим к нему садом, а также кое-каким моим капитальцем.
Ты уж уважь старика, приедь.
Твой премноголюбящий X.X.".
Ниже стояли число и подпись. Старейшина бросил пергамент на стол и глянул на меня поверх очков. В этих очках, линзы которых почти достигали размера блюдец, вид у него был потешный.
– А ты, значит, и есть Уиш Салоник?
Я протянул ему другой пергамент, где, как в давешнем тюремном свитке, который читали стражники, сухим конторским языком была описана моя яркая внешность, а дальше говорилось, что имеющий оную внешность и податель сего действительно является Уишем Салоником, – и все это скреплено гербовой печаткой городской конторы Его Пресвятейшества. Описание старейшина тоже прочел вслух, все время поглядывая на меня поверх очков.
– Ну что, теперь поверили? – спросил я.
Оба пергамента взял сначала гробовщик, а затем Дерт, сын Дарта, причем последний рассматривал их с умным видом, держа вверх тормашками.
Старейшина осведомился:
– И давно ты письмо получил?
– Да уж месяца два будет.
– Ну? – Старейшина забрал пергамент и внимательно осмотрел его. – Интересно… число над подписью старое, но чего ж тады…
Я быстро глянул на него – глаза старейшины за толстыми линзами были хитрющими и проницательными. Гробовщик и Дерт, сын Дарта, явно ничего не поняли, а он… Неужто догадался, старый хрыч?
Впрочем, так или иначе, старейшина решил не распространяться о своих впечатлениях. Он протянул руку и сказал:
– Что ж, познакомимся, Уиш…
Пожав сухую ладошку, я спросил:
– А вас как величать?
– Как… Все кличут дедом Зайцем. И ты так зови. Выпьем за знакомство!
Мы выпили, и я почувствовал первую волну опьянения. Отрезая от яблока маленькие дольки и осторожно пережевывая их беззубыми деснами, старейшина поинтересовался:
– Что ж, Уиш, думаешь здесь остаться?
– Для того и приехал.
– И как раз в день смерти деда… редкое совпадение… Нет, это я так, без всякого намека. Значит, вступишь во владение наследством.
Гробовщик, всё это время о чем-то тяжко размышлявший и ухвативший наконец ускользающую мысль за хвост, вдруг разродился:
– А етот… пощерк! Пощерк-то на писульке старика Хита али нет?
Дед Заяц покосился на него, затем на меня (я хранил безмятежное спокойствие) и сказал:
– Ну так чего же, давайте проверим. Ежели Хит был грамотен, то где-то издеся должно быть хоть что-нибудь им написанное. Где, Уиш?
Ожидая от него именно этого провокационного вопроса, я ответил равнодушно:
– Еще не осматривался. Но может, в спальне? Или наверху, в башне.
– Года мои не те, чтобы по лестницам зазря шастать. Глянем в спальне…
Мы прошли в спальню и раскрыли шифоньер. После недолгих поисков там помимо полупустой фарфоровой чернильницы, нескольких перьев и сломанных угольных палочек обнаружился смятый лист пергамента, на котором крупным почерком – таким же, как и в письме, – было выведено:
"Устрицы океанские, консерв. – 7 банок (10 девр./б.)
коренья маулицы сушен. – 10 шт. (2 девр./шт.)
рыба суккубия, вялен. – 4 шт./1 фунт. (5 девр./шт.)
Всего – 114 девр.".
– А че такое "девр"? – удивился Дерт, сын Дарта.
– Пощерк тот же, – констатировал старейшина. – Так что, выходит, и письмо Хит писал. Уиш… – Он хитро и с некоторым озорством глянул на меня. – Официяльно признаю тебя наследником покойного. Документ мы с головой потом справим. – Придвинувшись ближе, дед Заяц тихо добавил: – Опосля отблагодаришь… А пока я вот чего думаю. Яма на кладбище выкопана, гроб есть, у вдовы кузнеца Герма для поминок все готово… Токмо сам покойный спарился. Так что схороним старика заместо его. Надо будет надпись на камне замазать и выбить другую… – Гробовщик кивнул. – Пусть снедь из дома вдовы к тебе, Уиш, перенесут. Ну а про деньги за похороны и поминки с ей сам договорисси. Найдешь "капиталец" и тады отдашь. Верно я грю?
– Верно, – согласился я.
* * *
Похороны, что называется, не сложились.
Общее впечатление портил отец Витольд, не вполне оправившийся после конфуза с исчезновением тела. Он путался, Хуансло Хита несколько раз обозвал Метелином Гермом и не смог толком прочесть отходную. Не добавила порядка и вдова кузнеца, которая поначалу мирно себе всхлипывала, а затем протиснулась ко мне и вцепилась как клещ, имея в виду вытянуть побольше денег. Мы тихо проторговались почти всю церемонию, с трудом сошлись на десяти мерцалах, после чего вдова потеряла ко мне интерес и вновь принялась плакать. Когда отец Витольд с грехом пополам закруглился, к могиле выбрался старейшина и продребезжал что-то о всеобщей скорби и потоке слез. Мы все поскорбели и смахнули слезы. Потом я, повинуясь жесту деда Зайца, продефилировал вперед и изрек несколько проникновенных фраз. Все с интересом рассматривали новое лицо и оценивали городскую одежду, а в задних рядах несколько мужиков затеяли спор о примерной стоимости рыжих сапог. Чувствовал я себя донельзя глупо и поскорее нырнул обратно в толпу.
– Поминки ввечеру, в доме Хуансло Хита, – объявил старейшина, и мы с облегчением, чтоб не сказать – с радостью, разошлись.
Я собирался в тихом одиночестве хорошенько осмотреть дом и заодно поискать "капиталец", но тщетно – то и дело появлялись селяне, якобы для того, чтобы принести свои никому не нужные соболезнования, а на самом деле, чтобы попялиться на меня и, если представится такая возможность, прихватить на память о покойном что-нибудь интересное. Возможности такой я, впрочем, никому не предоставил. Потом из вечерней прохлады сада возникла монументальная фигура скорбной вдовы, надеявшейся выторговать пару-тройку мерцалов… и не выторговала. Всплакнув для порядка, она, позвав на подмогу нескольких женщин, принялась вместе с ними переносить из своего дома посуду с едой и бутыли с напитками.
Вслед за похоронами не сложились и поминки.
Не сложились главным образом потому, что все, включая и меня, напились. Вернее будет сказать – все, во главе со мной. Я оказался в этом смысле застрельщиком потому, что после трехмесячного вынужденного воздержания поддался опьянению удручающе быстро, несмотря на обильную закуску.
К вечеру горница была битком набита селянами. За уставленным посудой длинным столом они сидели чуть ли не на коленях друг у друга. Стол имел достаточную ширину, чтобы во главе уместились двое, так что двое туда и сели – я и старейшина. На противоположном конце расположился лекарь, место рядом с ним пустовало в ожидании все еще корпевшего над своей писулькой головы. По левую руку от меня устроился сияющий неуместной сейчас улыбкой Дерт, сын Дарта, по правую от старейшины – насупленный гробовщик.
Когда все расселись, дед Заяц поднялся и загнул прочувственную речугу за упокой души "всеми нами почитаемого, дорогого Хуансло Хита". Народ затих, я скорчил скорбную мину, мы выпили… Заскрипели лавки, зазвенела посуда, и общих тостов больше никто не произносил. Вскоре о дорогом покойном как-то подзабыли – атмосфера стала непринужденнее, голоса громче, и мрачные мысли, обычно сопровождающие такое мероприятие, как поминки, отпустили собравшихся. Чувствуя, что быстро пьянею, я налегал на закуски, но это не очень-то помогаю.
Старейшина, попыхивая трубкой, к дыму которой слабо, но вполне явственно примешивался пряный аромат безумной травы, придвинулся ко мне.
– Да, странным был твой старикан, – задумчиво продребезжал он. – Странным и скрытным.
– Во-во, – подтвердил Дерт, сын Дарта, навачившись на стол с другой стороны.
– Ты-то сам его хорошо знал? – осведомился дед Заяц.
– Нет, не очень. Так, встречались несколько раз, да и то давно. А в чем проявлялась эта его… странность?
– Ну вот, к примеру, с чего он жил? Сад садом, а на земле не работал никогда, ничего не выращивал, ни по кузнецкой части, ни по плотницкой, ни по скорняжной или какой другой мастаком не был, однако ж на что-то существовал, и деньжищи у него не переводились… Вот токмо что в разных штучках-дрючках механических кумекал.
Я хорошо представлял себе, с чего именно жил Хит, но распространяться об этом не стал.
– Что за штучки-дрючки?
– Да хоть бы часы эти, из которых змий вылезает и искрой щелкает. Ты городской человек. Скажи, видал, чтоб где-нибудь в городе торговали такими ходиками?
– Не видал, – согласился я.