Но вопрос оставался вопросом. А народный контролер в свободное от печальных раздумий время был счастлив. На его глазах рос Дмитрий-маленький. Он уже что-то говорил и называл Добрынина "деда", а Таню "мамкой". Жили они теперь втроем в одной квартире - Добрынин принес с работы оба одеяла, купил новую раскладушку для себя и теперь каждый вечер расставлял ее на кухне, отодвигая стол вплотную к стене. Кухня теперь была его спальней, и он находил это весьма удобным. Ведь часто ночью ему приходилось просыпаться. И каждый раз он находил что-нибудь пожевать, пережидая эти вспышки кратковременной бессонницы.
Таня чуть поправилась и уже подумывала о работе. Не то чтобы ей не нравилось возиться с сыном, но просто ощущение долга перед Родиной было в ней, как и в Добрынине, выше ощущения семейного долга, и народный контролер не мог этого не одобрять. Оставалось Тане еще три месяца подождать, после чего она могла сдать Дмитрия в ясли и заняться созидательным трудом. Добрынин агитировал ее идти на спиртозавод, работы там было много. Но Таня колебалась. Была она рукодельницей и представляла себе будущую работу за швейной машинкой или же с иголкой в руке. Больших заводов она боялась, но объяснить свою боязнь толком не могла.
По воскресеньям они втроем ходили на аллею Славы. На могиле Дмитрия Ваплахова уже стоял памятник - небольшой аккуратный бетонный обелиск со звездой на верхушке. Появились на аллее еще две могилы. В одной был похоронен генерал Чеповецкий, которого Добрынин знал по первомайской почетной трибуне. Во второй лежал молодой прораб, погибший, спасая своих товарищей во время несчастного случая на стройке.
Кто-то до сих пор приносил на могилу Ваплахова свежие цветы, но Таня попрежнему каждое воскресенье покупала бумажные и аккуратно втыкала их по краям могилы.
- Эти дольше стоят, - говорила она. - А свежие - наутро уже сено!
Так и тянулось время, пока однажды ночью, когда Добрынин, пережидая очередную бессонницу, жевал кильку в томате - свои любимые консервы, раздался негромкий, но настойчивый стук в дверь.
Удивленный народный контролер открыл и увидел перед собой молодого стройного офицера с листом бумаги в руке.
- Товарищ Добрынин? - спросил офицер.
- Да.
- Извините, что ночью. Срочная радиограмма! - сказал он и передал листок в руки народному контролеру.
- Прочтите, пожалуйста, в моем присутствии.
Добрынин проверил дверь в комнату - она была закрыта. Прислушался - там было тихо, и Дмитрий, и Таня крепко спали.
Тогда он включил в коридоре свет.
"Срочно приезжайте в Кремль. Свинягин". - прочитал он радиограмму и посмотрел на офицера.
- Машина будет готова к восьми утра, - сказал офицер. - На заводе мы предупредим, что вас не будет.
Добрынин кивнул.
Когда офицер ушел, Павел Добрынин вернулся на кухню, посмотрел на часы с неработавшей кукушкой. Был самый разгар ночи - полвторого.
Спать расхотелось совсем, и Добрынин сидел в трусах и в майке за столом над открытой полупустой консервной банкой с томатной килькой, сидел и думал, терялся в догадках: зачем его срочно вызывают в Москву? Зачем теперь, когда он в общем-то вопреки своему желанию осел, получил жилье и имел на своем попечении почти родную семью, вызывать его в Москву? Прошлый опыт ясно говорил, что такой вызов - это новое задание, новый город и новая ответственная работа. Но теперь Добрынин не ощущал в себе прежнего энтузиазма. Может быть, потому, что остался он один, потому, что не было больше рядом надежного друга Ваплахова. А может, просто возраст был этому причиной?
Но раздумья раздумьями, а в восемь утра придет машина, и он, собрав свой вещмешок, спустится вниз, чтобы ехать в город, который он любил и немного боялся. Что он скажет Тане? Что он может сказать Тане, уже, наверно, привыкнувшей к его заботе и присутствию? Эта мысль все сильнее тревожила Павла Добрынина, и он понял, что ничего не сможет ей сказать - просто слова станут поперек горла. И тогда он решил собраться сейчас, ночью. Тем более было это несложно, потому что вещей, которые ему надо было взять с собой, у Добрынина почти не имелось.
Осторожно, на цыпочках Добрынин прошел в комнату, взял свой вещмешок, постоянно лежавший под кроватью, на которой спала сейчас Таня с ребенком. Взял с полки книжного шкафа третью книгу "Детям про Ленина", чтобы было что в дороге читать, и на ощупь, не глядя, взял сборник стихов. Потом вернулся на кухню, положил в мешок несколько банок консервов.
Проверил, лежит ли в вещмешке именной револьвер. Успокоился, ощутив пальцами его холодный металл. Вспомнил вдруг о фляге со спиртом, лежавшей на всякий случай тут же на кухне. Взял и ее.
Шел третий час ночи.
Добрынин взял бумагу, ручку и чернила и написал Тане записку.
Письменные слова долговечнее и смелее выговоренных.
"Дорогая Танечка, дорогой Митя!
Ночью принесли радиограмму с вызовом в Москву. Не хочу вас будить. Желаю вам счастья, здоровья и успехов. Живите здесь, в квартире. Не знаю, когда вернусь. Буду писать. Ухаживайте за могилкой Дмитрия. Жму руку (зачеркнул). Целую (зачеркнул). Обнимаю (оставил), Павел Добрынин".
Около семи утра, когда на улице было уже светло, Добрынин с вещмешком спустился вниз.
Он прогуливался вдоль дома, вспоминая, как точно так же прогуливался тут, ожидая приезда Тани.
Около восьми к дому подъехал военный "газик".
Тот же молодой офицер поздоровался с Добрыниным, предложил ему сесть на заднее сиденье.
- Мы вас довезем до станции Усть-Кут, а там в одиннадцать сядете на прямой поезд. Билет уже есть.
Добрынин кивнул.
Выехали за город.
Ухабистая грунтовка подбрасывала машину, но солдат-шофер крепко держал руль в своих молодых руках.
Глава 26
Дождливый майский вечер занудливо шелестел за окошком. К стеклу прилипали, а потом рывком скатывались вниз крупные капли.
Сторож автостоянки дома отдыха МВД "Сокол" Марк Иванов стоял над двухконфорочной газовой плитой в своей будке-сторожке и сквозь толстенные линзы тяжелых, замучивших переносицу очков наблюдал за побитой алюминиевой кастрюлей, в которой варился суп из говяжьей лопатки с ошметками мяса, нескольких картофелин и одной луковицы.
Пузырьки уже поднимались со дна кастрюли, что свидетельствовало о начале кипения. Сжимая в ладони пригоршню каменной соли, Марк выжидательно следил за этими пузырьками. Наконец он взял левой рукой ложку, зачерпнул немножко супа, подул на него, а потом дотронулся губами, боясь обжечься, но понимая необходимость проверки на соль. Суп оказался несоленым, и Марк щедро посолил его.
Потом присел рядом на табурет. Стал ждать. Будка-сторожка уже три года заменяла ему настоящее жилье. В общем-то, обустроился он здесь неплохо: стояла под одной стеной узкая кровать с железной сеткой, а под другой стеной, у окна, находился маленький столик, плитка, две табуретки и старая тумбочка, несколько раз перекрашенная за последние сорок-пятьдесят лет.
Марк снова поднялся, посмотрел на кипящий суп, понюхал его, наклонившись над кастрюлей. Еще чуть-чуть - и будет готов.
Чувство голода своими частыми появлениями очень раздражало Марка. И дело было не в том, что ему не хватало денег, хотя зарплатой то, что он получал в кассе дома отдыха, назвать было трудно. Просто не хотелось ему никуда выходить из своей будки. Малюсенькая автостоянка была полностью видна из окошка, да и находились на ней только две машины, одна из которых - старый синий "Москвич", принадлежавший бухгалтеру, - последний раз ездила, должно быть, лет двадцать назад. Красные "Жигули" отдыхавшего в доме отдыха майора, конечно, ездили. Так что вроде охранять их стоило, но в поселке Уютное никто ничего не воровал, и вообще было тихо, мирно и спокойно.
И если уж говорить о еде, то все остальные сотрудники дома отдыха бесплатно и сытно питались в том же самом доме отдыха, в столовой. А если не хотели есть именно там, то всегда могли набрать себе еды, оставшейся от отдыхающих, и отнести к себе домой, чтобы кушать по-домашнему, в приятном одиночестве или в кругу семьи. Все так и делали. Все, кроме Марка.
Кто-то постучал в дверь будки, и Марк испуганно оглянулся.
- Кто? - спросил он хрипловатым подростковым голосом.
- Я, Ванеев.
Марк шагнул к двери, снял крючок, на который она была закрыта.
Вошел промокший старик лет семидесяти в грязном ватнике и черной кепке.
- О, - сказал он, снимая мокрую кепку и выжимая ее себе под ноги. - Ты лампочку новую взял!
Марк тоже посмотрел на лампочку, свисавшую с потолка. Действительно, последние три дня ему приходилось жечь свечи, и в конце концов он пошел к завхозу дома отдыха и, поборов гордость, а может быть, просто стеснительность, выпросил у него новую лампу взамен сгоревшей. Пришлось, правда, потом снова идти к нему и относить сгоревшую лампу, понадобившуюся ему для отчетности. Зато теперь в будке было так ярко, что даже пауки, прятавшиеся в щелях сбитых из деревянных досок стен, были хорошо видны.
- Здравствуй, Вася, - как-то замедленно проговорил Марк вошедшему гостю. - Счас суп готов будет, поешь?
- Я не того, - мотнул головой Ванеев, стаскивая с себя мокрый ватник. - Я газету принес…
- Какую газету? - Марк посмотрел на Васю, и толстые линзы очков увеличили удивление его взгляда.
- Ну помнишь, ты мне про своего Кузьму, попугая говорил?
- Да…
- Ну так тут вот про него и даже про тебя есть! - сказал старик, вытащил из-за пояса брюк свернутую трубочкой газету и подал ее Марку.
Руки у Марка задрожали, он развернул газету.
- На какой странице? - спросил.
- Там, посередке. Она промокла чуть-чуть, так что не порви…
Марк, раскрывая газету, подошел к столику, разложил ее на нем, раскрыл посередке и увидел среди бисера текста фотографию попугая.
- Кузьма! - вырвалось у него. - Где ж это он?..
- Ты почитай, почитай, - говорил Ванеев. - А я пока за супом послежу, чтоб не убежал…
Марк сел на табурет и стал читать. От напряжения болели глаза, болели и слезились. Приходилось приподнимать очки и вытирать слезы рукой.
В статье рассказывалось о каком-то ученом, изучающем возможности попугая и открывшем с помощью этого попугая огромное количество неизвестных раньше стихов неизвестного поэта.
Статья была на весь разворот, и Марк уже терял терпение.
- Где же здесь про меня? - шептал он сам себе. - Где ж тут про меня?
Ванеев сделал шаг к столу, наклонился над разложенной газетой и, ткнул пальцем в какой-то абзац.
- Там где-то.
Марк снова протер рукой глаза, поморгал, наклонился над статьей.
"Со своим первым хозяином и дрессировщиком Марком Ивановым попугай ездил с концертами больше двадцати лет. Птица пользовалась огромным успехом, можно сказать, что знала ее вся страна. И когда началась война против гитлеровской Германии, Марк Иванов с попугаем Кузьмой дали сотни концертов на фронте, в перерывах между боями, в госпиталях. Сами они тоже побывали в госпиталях - оба были тяжело ранены во время выступления. Но потом они все равно вернулись в строй и если б не тверинщина - выступали бы и сегодня. В эти дни Марку Иванову было бы шестьдесят семь. Он умер в тюрьме на глазах у своего попугая от дистрофии и сердечного приступа. Его фамилия заняла свое место в списке миллионов жертв несправедливого, жестокого режима Тверина…" Снова заболели глаза. И заныла переносица, почти продавленная этими тяжелющими очками.
Марк положил очки на стол, рукой схватил свои взъерошенные седые волосы, потянул их до боли. Потом отпустил.
- Слышишь, Вася, пишут, что я умер!.. Вася кивнул, следя за кипевшим супом.
- Но я ведь живой, - сказал Марк. Вася снова кивнул, не глядя на приятеля. Потом сказал: "Живой". Марк чувствовал себя крайне удрученно.
- Ты до конца читал? - спросил он.
- Ага.
- А где они сейчас? А?
- В Ялте…
- В Ялте? - воскликнул взбудораженный старик. - В Крыму? Я хочу его увидеть… Я ведь жив…
Вася обернулся и посмотрел на приятеля с сочувствием.
- Ялта ведь недалеко? - спросил Марк.
- Недалеко, - подтвердил Вася. - Я туда ездил на экскурсию от нашего "Сокола". Часа четыре езды…
- Поеду, - прошептал Марк. - Надо ехать… Не знаешь, когда автобусы есть?
- С утра, наверно. С Судакской автостанции.
- Вася, - Марк подошел к сидевшему у плиты старичку. - Послушай, ты посиди здесь за меня денек! Завтра. А?
Ванеев поднял взгляд на Марка, посмотрел на его затуманенные, неизвестно куда смотрящие глаза.
- У меня же лодочная… Я ж там должен до семи быть.
- А ты Нину свою попроси! Она пусть на лодочной подежурит, а ты здесь! Прошу тебя! Я ж поеду, скажу им, что живой! Может, они что сделают? Может, Кузьму вернут, и я тут по санаториям выступать буду… А? И ты с нами ездить будешь? Подежурь, а?
- Ну… я… так не знаю… - замялся Ванеев. - Надо с Ниной поговорить, я так не знаю…
- Ну так сходи, пожалуйста, поговори! - просил, стоя над Ванеевым, Марк.
- Когда, сейчас? - Вася испуганно оглянулся на мокрое окошко.
- Да, сходи сейчас, а я пока суп разолью по тарелкам.
И Нину позови, вместе поедим… А, Вася?
Ванеев поднялся с табурета. Снял со спинки кровати свой мокрый ватник; ватник был насквозь промокший, и надевать его никак не хотелось, особенно после того, как погрелся он у газовой плиты.
- Надень мой плащ, - говорил Марк, показывая рукой на висевший на гвоздике черный плащ. - Он сухой, я сегодня никуда не выходил!
Вася вздохнул, надел плащ, открыл дверь, сначала выглянул в проем. Обернулся. Сказал: "Ну счас вернусь!" и побежал под дождем к пятиэтажному дому, в котором жил вместе со своей "новобрачной", такой же старухой Ниной.
Марк, забыв о супе, снова сел за стол и смотрел на фотографического чернобелого Кузьму. В глазах стояли слезы, но не из-за напряжения в этот раз, а из-за воспоминаний, нахлынувших куда сильнее, чем этот майский дождь, монотонно шелестящий за окном.
- Завтра увижу… - бормотал Марк. - Завтра его увижу… Поднялся, прихрамывая подошел к двери, выглянул наружу в надежде увидеть бегущего назад Васю Ванеева, но на дворе было тихо, и только дождь монотонил тоскливо. Вернулся к столу. Запершило в горле. Прокашлялся, и тут же старая рана напомнила о себе - закололо в груди, в легком.
Снова закашлялся, но теперь уже с хрипом. Привычный звук сотряс будкусторожку.
Когда Вася Ванеев, договорившись обо всем с Ниной, прибежал назад, чтобы обрадовать приятеля-сторожа, Марк лежал на полу лицом вверх.
Толстые линзы очков увеличивали уставший тусклый взгляд остановившихся глаз. Лицо было бледным и поразительно худым. Одна рука неуклюже лежала на тонкой "лебединой" шее, вторая была откинута в сторону.
Постояв над телом несколько минут, Вася пришел в себя. Присел на табурет, подумал о смерти, до которой не так уж долго осталось и ему. Потом выключил суп. Приподнял газовый баллон, проверяя, много ли еще там газа осталось. Показалось, что много.
"Чего пропадать?" - подумал он и выкрутил вентиль шланга, соединявшего баллон с плитой.
Нести этот довольно тяжелый баллон ему не хотелось, но и оставлять его было грех. Поразмыслив немного, решил Ванеев сначала отнести домой кастрюлю супа, а потом уже вдвоем с Ниной вернуться за баллоном.
Нашел зеленую эмалированную крышку от кастрюли, не от суповой кастрюли, ну да все равно, лишь бы подходила. Взял с крючка над плитой две тряпки, схватил ими горячие ручки кастрюли и, отпихнув ногой дверь, поспешил под дождь.
Глава 27
Дело двигалось к Новому году. Все больше приходило старику Эква-Пырисю поздравительных открыток и телеграмм, посылок и бандеролей, и все меньше серьезных писем.
Банов был этому рад. Не то чтобы не нравилось ему читать эти письма. Просто знал он, что отвечать на них придется Кларе, а Клара, бывшая уже на каком-то месяце беременности, быстро уставала. Хотя надо сказать, что беременность сделала Клару удивительно красивой - обычно худое скуластое лицо округлилось, и что-то доброе и мягко-женское появилось в нем: то ли выражение мольбы или же просто какого-то не очень важного вопроса ко всему окружающему миру, а может быть, было это выражением ожидания ребенка, что тоже само по себе не могло не быть - причиной внутренней и внешней мягкости и доброты, Погода была отменная. Снег искрился под солнечными лучами, снегири красногрудыми комками перелетали с елки на елку или вдруг опускались на простынно-белый снег и шумели себе там, что-то под этим снегом выискивая. Иногда пробегала по снегу от одного дерева к другому рыжая белка.
Кремлевский Мечтатель, казалось, получал в эти дни больше удовольствия от наблюдения природной красоты, чем от распаковки бандеролей и посылок. Хотя пару дней назад три одинаковые по форме, довольно длинные посылки вызвали у старика взрыв удивления и радости. Сразу три лыжные фабрики прислали Кремлевскому Мечтателю по паре добротных лыж в подарок к Новому году. Одна пара лыж пришла от Мукачевской лыжной фабрики, и назывались эти лыжи "Елочка", вторая пара - "Турист" - пришла с Урала, а третья пара вообще из-за границы, и назывались эти лыжи по-иностранному, так что понять, откуда их прислали, ни старик, ни Банов не смогли.
Но зато тут же придумал Кремлевский Мечтатель лыжный праздник, и вот пару дней спустя они втроем, вместе с беременной Кларой пошли на лыжную прогулку.
Шли, не спешили. Первым прокладывал неглубокую лыжню Банов, за ним шла на лыжах Клара, а уж позади всех не спеша Кремлевский Мечтатель.
Гуляли они часа два и проложили неплохую прогулочную лыжню по Подкремлевским лугам с подъемами и спусками с холмов и приятными проходами между близко растущими елочками.
- Теперь будем через день прогуливаться! - сказал, отдышавшись, покрасневший и румяный от мороза старик.
Отогрелись у костра, поставили лыжи возле его, Эква-Пырися, шалашика. И стали солдата ждать с обедом.
Потом обедали с аппетитом, и, конечно, из-за скудности разделенного на три части обеда, все трое остались немножко голодными.
- Надо что-то придумать, - сказал старик и посмотрел на ожидавшего окончания обеда Васю.
- Ничего нельзя, - развел руками Вася. - Я ж говорил, повар-азербайджанец, он лишнюю котлету никому не даст, выбросит, а не даст!
- Да? - сказал задумчиво старик. - Но тут дело серьезное. Вот товарищ Клара скоро матерью станет, а будущая мать должна быть сытой и здоровой, иначе придет на смену нам слабое, хилое поколение, так ведь, товарищ Банов?
- Ага, - сказал Банов.
- Может, рапорт написать? - предложила Клара, решив, что не дело это, когда в общем-то ее проблема решается без ее участия.
- Рапорт? - переспросил старик. Подумал пару минут.
Потом, обернувшись к ней, сказал: - Не рапорт, а заявление! Именно заявление под моей подписью… на имя коменданта Кремля… Как сейчас коменданта Кремля звать? - обернулся старик к солдату.
Солдат пожал плечами.
- Ну ладно, просто на коменданта Кремля… А ну-ка, товарищ Банов, дай-ка мне письменную доску и принадлежности.
И, отложив недоеденную перловую кашу с тефтелями, положил старик себе на колени письменную доску и стал писать на листке бумаги заявление.