- И знать не хочу. Ой, Волек-волк, я совсем дурная.
- Это от счастья. Мой дружок Георгий верно говорит, что самое лучшее блюдо - это молодая вдова, что несколько лет томилась в собственном соку.
- Наглец непотребный. Непочётник.
- Да? Так ударь меня в отместку. Хотя бы этой косой распущенной.
Она некрасива, хотя сейчас об этом не помнит и не знает. Одни волосы хороши - что длиной, что цветом. Гладкие, каштановые, скрученные в жгут - скользят по его спине, как змея, и снова падают ей на живот вместе с его поцелуями.
Вместе с его руками, что позволяют себе невиданные дерзости. Обхватывают грудь, скользят по пышным ягодицам, отчего безымянная женщина выгибается навстречу ему, как боевой лук. Проникают во все тайные, запретные отверстия.
Вместе с его языком, что раскрывает лепестки губ, нежно касается ушных мочек, играет с сережками, скользит в глубь раковины, вливает в нее дотоле неслыханные слова:
- В тебе много светлой воды, прекрасная моя: ты течешь как ручей.
- А ты - темный огонь. Ты раскалённая твердь. Кто говорит с тобой за меня?
- Твоё желание. Твоя жажда.
Он как мощное копьё в ее ладонях, но противится. Перехватывает руки, прижимает к ложу:
- Сам. Твоё дело - подчиняться.
И вот она уже поднята, как мост, пронзена, точно клинком, нанизана, словно скатный жемчуг на нить. Не сорваться. Не уйти.
Это он уходит.
Откатывается волной жара.
На дальнюю сторону постели.
- Я не умру?
- Что за мысли приходят тебе в голову! Нет. Во всяком случае, пока не родишь моего ребенка.
- Что за мысли приходят в голову тебе. Я же… прости… стерильна.
- Вот оно что… Как вы - почти все.
Владислав не спеша одевается - душно обоим. Оранжевый вечер глядится в окно, завтра будет непогода. Но сегодня солнце смотрит сквозь поредевшие облака.
- Зоя. Жизнь. Ты пока в паломничество не пускайся. Я вернусь. Беспременно.
На следующий день Зоя послушно ждёт. Бродит по саду, обламывает сухие ветки с плодовых и бесплодных деревьев, смотрит в печной огонь, пытаясь расшифровать его арабески. Есть неохота, хотя в мешке найдутся припасы на первое время. А вот кофе легко идёт: славно, что хотя бы эта отрава имеется.
Волек пришел нежданно-негаданно, хоть и глаза проглядела.
- Вот, подарок тебе. Рядом с ключом и крестом повесь.
Овальный слиточек из перевитых прядок разного цвета: желтых, красных, рыжих. Будто расплавились, но не перемешались. И ушко на нем.
- Амулет. Сегодня слепил.
Это вульгарное словцо режет слух - но в нём имеется какой-то иной смысл, пугающе буквальный.
Но Зоя не успевает додумать эту мысль - минуту спустя любовное безумие накрывает обоих снова.
И сливает день с ночью.
Утром снова уходит: жди. Разжигай своё пламя втуне.
Зоя смотрится в зеркало, упрятанное в недра славянского шкафа: наверное, когда-то узкое пространство между отделений служило сервантом. Она сильно похудела в эти считанные дни - но и похорошела. Тускло-зеленые глаза обведены черным и блестят, губы напухли, прямые волосы чуть завились на концах.
Когда она выбирается за ограду - та, впрочем, капитулировала наподобие самой Зои и теперь лежит на вялой траве - за поворотом ждёт прекрасная неожиданность. К бывшему продуктовому магазинчику подъехала крестьянская лошадка с возком, на котором, белым по зеленому, неумело выписано слово "Хлеб". И что самое замечательное - так и есть взаправду. Некий сельский житель решил подкормить остатки дачного населения самодельным продуктом. Хилая очередь из трех-четырех человек стоит терпеливо, Добавочное удовольствие - вдыхать упоительный дух свежей выпечки, торговаться напоказ, выбирать из нехитрого изобилия: взять калач, халу или франзольку? А, может быть, сладкую булку, сдобренную хрустящим, с косточкой, изюмом?
Зоя оставляет здесь свои сережки - кольцо стоило бы поберечь до следующего раза - и с гордостью несет в руках добычу: слоёное, обсыпанное сахаром сердце величиной в обе ее ладони.
Сердца хватает на два дня. Волек только для виду отщипнул кусочек, да и ей не больно охота.
На следующее утро возок снова приезжает, но очередь как-то странно косится на Зою - вернее, на дарёное Владиславом яйцо.
Той последней ночью, после любви, ей снится сон.
Будто лежит она посреди зеленой лужайки, и высокая трава, смеясь, гладит и щекочет обнаженное тело. Колышется…
И тут Зоя понимает, что это огромный змей, и она лежит в его извивах, точно в колыбели. Голова змея увенчана короной, чешуйчатый хвост охлестывает бедра женщины, длинный тонкий язык разнимает стиснутые колени, проникает в лоно, как струйка огня. Дрожит, трепещет - и встречает встречную волну содроганий.
От ужаса или счастья она кричит?
Наполовину проснувшись, женщина видит, что змей никуда не ушёл. Только он алый, золотой, черный… Смрадный.
- Просыпайся, дурёха. Угоришь ведь. Испечёшься заживо, - голос Владислава доносится непонятно откуда. - Слишком я увлёкся.
- Печь, - еле доходит до Зои, когда ее уже уносит - неужто через рухнувшую крышу? - Сажа в трубе загорелась.
- Или поселковые доброхоты ведьминское гнездо подожгли. Тоже вариант.
Наверное, она всё-таки погибла, потому что летит внутри жаркого алого смерча, а внизу - блики и мерцание, которые ширятся… ширятся кругами.
- Дыши против лёта, а то горло воздухом забьёт, хуже того задохнёшься, - говорят ей.
Она видит огромную плоскую голову, увенчанную рогатой короной, чешуи, в которых, как в раскалённых угольях, переливается рыжевато-синее пламя, и, наконец, понимает.
- Ты дракон. Огненный Змей. Который летает к молодым вдовам, чтобы ввести в соблазн и убить.
Владислав - а это он, он! Оборотень клятый! - смеется:
- Умница, даром что современное воспитание с образованием имеешь. С пол-оборота угадала.
- Куда ты меня уносишь?
- Куда захочу. Подальше от вселенского пожара. Погляди вниз, любимая моя. Видишь? Смотри еще.
А там нет ничего: только чернота и яркие искры, что хищно перемигиваются, перелетают из одной тьмы в другую. Оттуда, где они есть - туда, где их еще не было.
- Ты всё попалил. Всё, что мне осталось на земле.
- Как это "всё" было ничтожно! Горсть праха и гнили.
Зоя изо всех сил бьёт кулаком по колючему панцирю.
- Я там родилась, скотина.
- И хотела там же умереть, наверное? У тебя это прямо на языке вертелось все дни. Погоди, вот разомкну кольцо, упадешь вниз - будет тебе смерть.
Пока они спорят, пепелище кончается и вдруг перестаёт быть.
Внизу - одетая утренним светом густо-зеленая кипень, бреющий полет Змея колышет ее, опрокидывает наизнанку кроны. Лес. Бор. Пуща. Тайга. Парма. Зоя вспоминает все имена сразу.
Корабельные сосны, прямые и мощные стволы. Редкие кедры и ели. Курчавая шевелюра светлых берез, кленов и лип.
- Что это?
- Мой дом, - говорит летучий зверь и начинает кругами заходить на посадку. Ложится брюхом на плиты и размыкает объятие.
И ничего такого особенного. На противоположном краю поляны стоял обыкновенный "новодеревенский" коттедж, какие строили тысячами, а потом бросали тысячами, рассчитанный на столетия, но пришедший в негодность сразу же, как отключили свет, воду и канализацию.
Хотя этот ловко срубленный из лиственницы (такое Зоя выучилась понимать на одной из прежних работ), плотно сложенный "в чашку" бревенчатый дом выглядел живым.
Внутри него тоже была жизнь.
Люди в странных тускло-желтых туниках, с неподвижно красивыми лицами вышли из него и выстроились шеренгой, кланяясь прибывшим.
Змей тем временем совершил нечто уж вообще неописуемое: поднялся с земли спиной к людям и закрутил себя в заднее сальто - наружу блескучим золотым брюхом. И снова перекинулся в человека.
- На меня смотришь? Нет, ты туда смотри. Они ждут, когда ты на их "здравствуйте" ответишь. Не очень-то старайся. Это бронзовые роботы.
- Не поняла.
- Андроиды. Как у моего дальнего родича Гефеста. Только у него было - две девушки для услуг и еще Талос для защиты окрестностей, а у меня целых девять. Четыре юницы и пять мужей. Те еще были хлопоты. Их ведь нельзя делать из самородной руды - только из того, что было приближено к настоящему человеку.
- Вот зачем ты вторсырье собирал.
Прозаичность беседы почти успокаивает Зою, лишь некая тошнотная муть скопилась где-то под ложечкой и давит.
- Ага, вот за этим, - Владислав протягивает вперед руку и слегка сжимает в кулак. Будто мнёт и лепит.
Он и в самом деле вылепил этих тварей. Размягчил металлы своими раскаленными лапами, соединил в какой ему вздумалось форме и вдунул в них парадоксальную жизнь, понимает Зоя. Как и… в амулет.
Рука тянется к замусоленному шнурку, пытается сорвать.
- Не смей. Это не твоё. Лес вокруг твой, особняк твой, рабы твои, но оберег - для моего сына.
- Какого? Господи…
- Того, кого ты мне родишь. Здесь, в этом доме, под строгим присмотром. Нет, ты думаешь, я тебя из беды выручал? Я своё нынешнее семя спасал в тебе. Это ему одному защита и различение. Хочешь, чтобы я дитя потом нашёл и принял - наденешь амулет ему на шейку. Поняла? А теперь прощай - и помни хорошенько. Приду - спрошу.
Снова круговорот, колючий вихрь искр и пыли. Гром и мимолетная зарница с той стороны полуночных облаков.
Андроиды, не дожидаясь ответа от своей новой владелицы, окружают ее, никак не могущую оторваться глазами от неба, берут под руки и почтительно уводят в палаты - отдыхать.
"Ведь он сам и поджёг, - говорит себе Зоя перед тем, как окончательно погрузиться в видения. В эти минуты мысли особенно похожи на кристалл, ибо не замутнены телесными ощущениями. - Распалился страстью, как говорили в старину. Может быть, он и куркуля в посёлок заманил - посулил выгоду ему, получил сам. Не золото… это мог бы и без такой выдумки со всех жителей получить. Выхватил, что хотел, и сделал, что задумал".
"Он" - других названий для зверя у нее нет и не будет.
"Но ребенок. У меня будет ребенок! Не человек, а…"
Этого Зоя уже не успевает домыслить: постель непривычно мягка и ластится к чисто вымытому телу, к сытой утробе, и так же ласково и вкрадчиво льнёт сон к обожженным глазам, к отравленному разуму.
А утро - совсем обычное утро, как до Пандемии Равнодушия. Когда чудовищно гипертрофированный вирус черной меланхолии погрузил всё человечество в состояние вялого дистресса и самоубийственной тоски по тому, чего никогда не было и быть не могло.
Большая чашка кофе вместе со сливочником, рогаликами и крупно порезанным грейпфрутом резво подкатывает к постели на каком-то забавном треножнике с шаровидными опорами понизу.
Девушки, певуче приговаривая, выкладывают на одеяло халат и башмачки и уходят. Где тут комната для омовений (грубое "санузел" никак не стыкуется с бассейном три на два и жутко навороченным биде), Зоя уже поняла с одного раза. Вообще-то у Зоиного шефа было покруче. И вышколенная прислуга, само собой. И столовая не на два лица, а на десяток очень важных персон. А если библиотеки - со свитками и томами поперек себя шире - у шефа и в заводе не было, так ведь зато в усадьбе ни компьютера, ни спутникового ти-ви. Уже проверено.
Одни треножники эти - марсианские боевые сервировочные столики…
Марс. Иная планета.
И тут ее точно драконьим хвостом по башке ударяет: по всей земле уж года три как нет ничего, кроме анклавов, их еще оазисами называют. Только здесь уж никак не оазис.
Здесь иное время. Мифическое. Мир Первокузнецов. С треножниками Вулкана, девами и отроками, в которых ни одной шестеренки, ни одного колесика не скрипит, потому что их нет; с естественной подземной каверной для слива нечистот и очень странной кухней - рядом с мезонином, где она расположена, раз в полчаса взмывает страусовое перо гейзера.
С оградой, больше похожей на Великую Китайскую Стену, причем по сути невидимой. Нет, Зоя видела, пролетая, но не поняла сразу, что это за ведьмино кольцо в траве, которая оказалась дубовой рощей посреди тысячелетних секвой. И с лесом за ней, полным непуганого зверья. Лесом, который застилает весь континент.
Здесь иное время. Медленное, тягучее, как свежий мёд.
Зое тут не скучно, но и веселья нет никакого. Знай слоняйся по огромным светлым залам, что бесконечно перетекают одна в другую, неторопливо разгуливай по ухоженному парку, что весьма успешно притворяется диким, длинными тёплыми вечерами разгибай на пюпитре надвое старинные кодексы с цветными рисунками на полях: из-за ее особенного положения их подвозят за ней те же треножники или несут следом бронзовые леди, что следуют и следят за нею неусыпно.
Ибо дом кажется ей целым замком, парк внутри ограды - лесом, лес вовне - целой вселенной, а время - бесконечностью.
Завороженность оборвалась, когда подступили роды. С тоскливой мукой и такой невообразимой болью под самый конец, что одно это наверняка должно было бы уничтожить саму Зою. В те долгие часы, сутки или минуты роженице казалось, что внутри нее пребывает и хочет излиться наружу гибкий слиток пламени, сгусток раскалённого живого золота.
…Уже почти в беспамятстве она видит, что металлические повитухи - и то берут ребенка щипцами, прежде чем опустить в кадку с холодной чистой водой. Шипучий, едкий пар исходит от поверхности, но когда девы поднимают дитя из воды и кладут рядом с матерью, оно кажется ей самым прекрасным существом в мире: белый, прямо-таки светящийся лоб, светлые бровки и кудри, тонкая серебристая шёрстка по всему тельцу. Счастлив будет, говорит в ней внезапно ожившая древняя старуха. Удачлив будет. Младень Вук Огнезмий. Всеслав Беловолк.
- Всеслав. Слава тебе, сын, - вчуже повторяют материнские губы. - И приходу твоему слава.
И умолкают надолго. Почти навсегда…
Зоя прекрасно поняла в те часы, что одно лишь Змеево яичко, неведомо с какими заговорами сотворенный амулет, спасло ей жизнь, и решила в дальнейшем ни за что с ним не расставаться.
А сын пусть будет вторым ее талисманом.
Дни срываются в галоп и мчат карьером: маленький Всеслав растёт со дня на день и вовсю проявляет характер. В первые дни едва не оторвал ей сосок - материнского молока показалось ему маловато. А уж когда - с воплями и воем - прорезались первые молочные зубки, кормить его стало совсем невмоготу. Сцеживай - не сцеживай, а иссякла благодать. Девы и треножники стали делать и таскать ему прикорм - кашки всякие из диких семян, протертые клубни, сок из диких ягод. Шерсть с него сошла в первый же месяц или неделю, и открылась нежная смугловатая кожица.
- В батюшку пошел, в самого Змиулана, - с почтением сказал мужчина-охранник. - И ясны очи - как зелен камень Алатырь.
Янтарные с зеленцой, как у кота или рыси, уточнила про себя Зоя. Священный звереныш. Змей, ты сделал мне то, чего я сама хотела, - путь в иные страны, дитя от моей зачерствелой плоти. Но сделал так, что мне только и остаётся тебя проклинать.
Впрочем, даже эти проклятия выдержаны в несколько архаическом стиле, что не был ей раньше свойствен.
А мальчик как-то сразу сделался подростком. Отроком. Ни улыбки для матери и прислужников, ни злости на выговор. Немногословен и хмур - ни ответа, ни привета, как говорится.
Сколько времени прошло?
- Семь лет и семь зим, - с лёгким поклоном говорит одна из бронзовых дев.
Действительно, зимы в этих блаженных краях весьма чувствительны, хоть и коротки: задувает северный ветер, наметает снег до самых древесных вершин, укрывает землю от своей злобы.
По этому снегу на восьмой свой год Всеслав убежал. Перелез через каменную стену и сгинул.
Зоя чуть с последнего ума не сошла. Едва кулаки не разбила о натуральные панцири слуг: ищите скорее! Мало ли какая опасная живность в лесу прячется.
А те:
- По такому снегу не отыскать. И какой след тропить - не знаем.
Зоя - в крик:
- Как то есть не знаете!
- Не будет горя волку среди волков, туру среди турьего стада, соколу в поднебесье, - ответили ей. Взяли под руки и увели в дом - отпаивать духмяным ведовским чаем.
А через три дня и сам мальчик явился. Глаза дикие, волосы колтуном встали, пахнет какой-то дремучей берлогой - но счастлив донельзя.
Когда потом еще отлучался - на день, на неделю, на месяцы - уж не боялась. Забиралась в библиотеку, прижималась к теплой изразцовой печи - книги смотреть. Или шла на поварню - от гейзера серный запах, противный, но, говорят, слабым легким полезен. Заказывала себе разные лакомства. За стену ни ногой, но когда расцветало всё кругом, даже спала внутри нее под звёздами. С амулетом на шее никакие гады ползучие и перелетные не страшны. А если и явятся, то пусть их. Моя любовь их приманит, моя ненависть - убьёт.
Лишь только один-единственный раз испугалась она ночлега под открытым небом.
Когда с окутанного тучами неба, шелестя, хлопнулось рядом нечто огромное, нежно тёплое и всё в мятущихся искрах.
А мгновение позже отрок Всеслав, сидя над ее вмиг уставшим телом, рассеянно гладил мать по руке, смотрел в темноту фосфорными своими, иззелена-золотыми глазами и вполголоса пел:
"Я буду змеем перед войсками,
Волком во всяком лесу,
Оленем с серебряной короной,
За коим гонится волк.Я буду карпом в глуби озерной,
Косаткой в волнах морских,
Я стану ястребом в чистом небе,
Чайкой пряну на воду.В земле, порождённой заново,
Вечно пребуду в славе,
И будет герою подарено
Имя владыки жизни".
Эти стихи Зоя отыскала в книге древних сказаний, изукрашенной по полям сложными узорами из сплетенных лоз и змеиных тел. Но что ее сын знает еще какой-либо язык, кроме того, на котором она с ним разговаривала, а тем более - умеет на нём читать, ей не приходило в голову.
Юноша Всеслав рос по-звериному гибок, не по-человечески красив. Пропадал то в лесной чаще, то на мужском подворье, то на женском. Зоя с удивлением обнаружила, что у "железяк" есть не только разум, но и чувства, первое из которых - уединиться на своем поле. Потом уж пообщаться - строго со своими. А она, смертная женщина с мягкой плотью, - существует лишь для того, чтобы принимать служение.
Но Всеслав необходим латникам для чего-то иного.
Да-да, она стала воспринимать любого из своих слуг как оживший доспех, внутри которых, в темной пустоте, спрятано нечто ей неведомое и опасное. Не так ее мальчик: они любят его, учат бою и наслаждению, колдовству и ведовству всяких родов и видов, и это для них и для него точно воздух.
К чему готовят, для чего учат? Она долго не раздумывала. Сердцем знала и не противилась.
Наконец, пришёл день.
С утра ясное весеннее небо заложило хмурыми облаками, за которыми погромыхивал гром. Зарницы полыхали в полнеба, от одного края до другого. Сизые молнии рвали стороннее облако в клочья, но тут же сшивали вместе с другими такими же - стегали, простёгивали небесную ткань, чтобы крепче была.
Но разорвалась она в одночасье по всей своей ширине.
И прянул внутрь стен Огненный Змей во всей многоцветной его красе.
Стал на хвост посередь саженой, ухоженной рощи и дохнул пламенем:
- Где отчее гнездо моё? Верните. Где сын от крови моей? Отдайте.