Легендарный Купердяй свято чтил законы, изложенные в черной книге Спекулянда Заморского. Заветная "Как стяжать богатство, ни куя, ни пахаючи" открыла купцу глаза. Обратившись в веру денежную, Купердяй стал поклоняться Идеальной Модели, жить, как Кривая Спроса вывезет, объяснять повышение цен проказами злокозненной кикиморы Инфляции.
Потому-то разгневанный Кощей и проклял купчину по всей строгости рыночной премудрости:
– Да будет в твоей модели "деньги – товар – деньги-с-черточкой" вечное равновесие! Да будешь ты хозяйствовать при Прочих Равных Условиях! Да застынешь ты в точке пересечения Спроса и Предложения!..
Много всяких оскорбительных слов произнес Кощей. Крыл он Купердяя по маркетингу, склонял к лизингу да мерчандайзингу, а под занавес обозвал сволочью волатильной, коей надо секвестировать сбытовой дивизион.
И стало в Крупном Оптовище точно так, как заклял бессмертный старец. Каждый наживал несметное богатство, потом мог в одночасье разориться до грошика, затем снова поднимался, но общая сумма благ оставалась равной. На каждую безделицу находился покупатель. Ветхие товары сменялись новыми, ведь и Торгаши-Керим завез два воза всякой всячины… А кое-кто приноровился по вечерам оставлять у ворот снедь да кое-какой товарец. Утром таких снабженцев ждали мешочки с деньгами. Местные сидельцы использовали для приемки длинные багры, а мешочки отлично летают.
Этот своеобразный бермудский треугольник похищал у семей кормильцев – отцов, братьев, мужей, и осиротевшие семьи тщетно пытались вернуть купцов домой. Ни один нанятый колдун не превозмог Кощеева проклятья даже после того, как сам бессмертный ведун слег из-за истории с иглой.
– Вот она, подлинная власть… – протянул Иван.
Сытый книжник стал размышлять вслух:
– Откуда власть? Я разумею, от слова "волос". Чья шапка волосатее, то бишь у кого пушнина богаче, да чья бородища гуще – у того и власть. Вон, хотя бы бояр вспомни… Но это понятие человеческое. А есть и высшее владение. Владетель – это тот, у кого все в лад, все по Прави великой.
Пока Старшой набирался мудрости у летописца, Торгаши-Керим, Абдур-ибн-Калым и Егор попали в не очень приятную историю.
Как и любой купец, Торгаши попробовал смухлевать. Ему приглянулась сбруя на коня.
– Вот подарок сыну! – воскликнул толстый персиянец, и его помощник тоже зацокал языком.
Хотя Емельянов-младший не разбирался в упряжи, но и он понял: сбруя действительно справная. Крепкая кожа, украшенная стальными, отполированными до зеркала, пластинами, добротное седло, позолоченные кольца – в общем, мечта джигита. И отличная плетка в придачу.
Человек, продававший упряжь, оказался откровенно слабоумным товарищем. Мужичок не особо молодой, весь какой-то всклокоченный, щуплый, словно недокормленный подросток, в глазах – полнейшее умиление и неестественный задор. Кожура подсолнечная на лоб прилипла, рубаха дырявая да в пятнах… Босяк юродивый.
Опытный Торгаши мгновенно оценил продавца.
– Сколько хочешь?
– А сколь не жаль? – Мужичок вроде бы и прищурился хитро, но в затылке пятерней поскреб, выдавая собственную дураковатость.
Купец погладил пузо.
– Вещь хорошая, работа старательная. На первый взгляд, не жаль и золотого. Только сам понимаешь: конь-то в скорости потеряет!
– Как так? – открыл рот продавец.
– Обыкновенно. Пластины стальные, знать, тяжелые. Передняя лука у седла вверх молодцевато загнута, затейливо, конечно, но встречный ветер будет замедлять ход. Плеть – просто загляденье. Сам посуди: станет ли рачительный хозяин усердствовать такой прекрасной плеткой? Побережет. Отовсюду коню поблажки да отягощения.
– Ох, и верно… – Дурачок даже расстроился. – Не можно такой товар за серебряный продавать.
– Мудро рассуждаешь, – вступил Абдур-ибн-Калым. – Добавлю смиренно, что кожа свежая, сохнуть станет, тесно будет коню. Болеть начнет… Медного хватит?
– Ой, да берите так! – отчаянно воскликнул мужичишка.
Купец почесал нос, а потом все же выудил из-за пояса медяк:
– Возьми, добрый человек. Мы бесплатно не покупаем. – И добавил тихо помощнику: – Некрасиво как-то…
– У нас говорят: некрасиво без одежды по базару ходить, – процедил Абдур, сгребая упряжь.
Все это время Егор сохранял молчание, хотя язык чесался одернуть обманщиков.
Стоило товару перекочевать в руки нахальных персиянцев, и будто из-под земли выросли двое здоровяков. Вот эти точно были двойняшками – одинаковые до последней черточки лица, до мельчайшей складочки одежды. Простая рубаха с расшитым отворотом, темные штаны, лапти, в могучей правой руке – дубина. Дубины, кстати, тоже выглядели, словно клонированные.
– Не по совести! Нарушение правила нумер один! – гаркнули здоровяки дуэтом.
– А вы кто такие? – прищурился учетчик-персиянец.
– Два молодца, одинаковые хоть с начала, хоть с конца! А ныне стража ярмарки, – отрекомендовались они. – Приставлены бороться с кривдою в сделках. Верните товар.
Абдур-ибн-Калым потянул Егора за рукав:
– Будь любезен, огради нас от нападок этих громил!
Ефрейтор засомневался:
– Я подряжался от разбойников вас охранять, а это типа милиция.
– Правильно, парняга, – не без насмешки одобрил левый молодец. – Отойди подале, сейчас здесь будет восстанавливаться справедливость.
– Подождите-ка, любезные. – Торгаши-Керим вскинул руки, демонстрируя ладони. – Мы не хотим драки. Сделка честная, продавец доволен.
Юродивый мужичок и правда излучал волны сумасшедшей радости. Большая монета красовалась на грязной ладошке, словно грязное солнышко.
Один детина подступил к дурачку, забрал денежку.
– Нечестная сделка!
Продавец, словно ребенок, мгновенно скуксился и заревел.
– Ну вот, обидели юродивого, отняли копеечку, – хмуро прокомментировал Егор, не подозревая, что цитирует классику.
Дембелю не нравились ни торговые методы персиянцев, ни поведение местных "милиционеров". Он принял решение:
– Ну-ка, отдай мужику деньги! – рявкнул Емельянов-младший.
Приказ прозвучал так весомо, что и детина протянул монетку юродивому, и Торгаши полез за пояс за золотым. Тут молодцы опомнились, развернулись к Егору.
– Препятствие наведению порядка! Правило нумер два, – слаженно обвинили они парня и разом подняли дубины.
"Репетировали, наверное", – подумал ефрейтор Емеля, а тело уже начало двигаться. Егор сместился вправо, чтобы уйти от прямой атаки и отгородиться от одного молодца другим. Нападение скомкалось, но ближайший бугай все же сумел развернуть корпус и довольно метко опустить дубину на голову дембеля.
Егор заблокировал удар, отчего крепкая и с виду свежая дубина переломилась. Дембель пробил правым кулаком в бок "милиционера". Молодец вякнул, хрустнули ребра.
Второй как раз обогнул соратника и широко рубанул дубиной, целя примерно в плечо ефрейтора. Тот мгновенно схватил только что ударенного бугая за шею и притянул к себе. Дубина угодила в спину "щиту". Сначала ребра, теперь хребет… Ноги молодца подкосились, и он сполз по Егору наземь.
Оставшийся "милиционер" растерялся. Во-первых, охранник бесчестных купцов слишком быстро двигался и демонстрировал стальную неуязвимость. Во-вторых, бугай пусть и случайно, но ударил напарника! Сам.
Персиянцы, окрестные торговцы и случайные свидетели застыли, ожидая развязки противостояния власти и силы.
– Либо отдай сбрую, либо плати хозяину золотой, – пробурчал Егор пухлому персиянцу.
Торгаши-Керим кивнул и достал желтую монету. Тут уж дурачок вовсе просиял от счастья.
– Восстановлена справедливость? – обратился дембель к молодцам. – Претензии есть?
– Нету, – с готовностью ответил стоящий на ногах детина.
А лежащий продребезжал злобненько:
– Дубину сломал. Порча имущества, принадлежащего управе ярмарочной. Правило нумер три.
Отметив про себя, что "милиционеры" впервые заговорили не в лад, Емельянов-младший повел указательным пальцем, мол, не раскатывайте губу, ребята.
– Лес вокруг. Еще наломаешь. А то за ушибленную руку спрошу. Спросить?
Детина замотал русой головой. В тот же миг оба стража порядка исчезли.
– Больно руке? – тихо поинтересовался Торгаши-Керим.
– Не-а. Вот камнем бы били, тогда бы поболела… Наверное.
Процессия двинулась дальше. Егор несколько раз, когда на миг смолкал рыночный гомон, слышал, как купец бормочет: "Ну, конечно, хитрость – вежливость купцов. Но попутал же нечистый убогого обмануть. Не узнаю тебя, Торгаши. А еще Честнейший…"
Остаток дня троица провела в честной торговле и степенном блуждании по поселку-ярмарке. Прогулялись и Старшой с Неслухом. К ужину все собрались на постоялом дворе.
– Ну что, купец, мы свое обещание выполнили, – сразу взял быка за рога Иван. – Завтра мы с Егором поедем дальше, а ты как хочешь.
Сработала предпринимательская хватка персиянца.
– Мы же договаривались до Мозгвы.
Егор вопросительно поглядел на брата.
– Не согласен, – отрубил Старшой. – Два дня. Мы шли попутчиками. Мы спешим.
– Но разве ваши дела не потерпят пару лишних дней? Я доплачу! – не сдавался Торгаши-Керим.
– Вчера ты говорил то же самое про пару дней, – хмуро заметил Абдур-ибн-Калым.
– Сила проклятья проявляет себя по-разному, – шепнул Ивану летописец, потерев острый нос.
Купец тряхнул пухлыми щеками:
– Два, три, какая разница? Здесь мне сопутствует необычайная удача. Мы были с двумя возами, а нынче у меня уже четыре! Это место просто создано сделать меня богатым!
– Мы отсюда никогда не уедем! – взорвался помощник. – Ни через три дня, ни через неделю!
Абдур-ибн-Калым вскочил с ковра, принялся вышагивать по комнате. Чалма размоталась и волочилась за стариком белой широкой лентой. "Тоже мне невеста", – хмыкнул Емельянов-старший.
– Что случилось? – Егор захлопал глазами. Здоровяк чувствовал: творится неладное, но ничего не понимал.
– Неслух не сочинял про Оптовище, – сказал Иван.
Торгаши-Керим ждал от учетчика пояснений.
– Мой справедливейший хозяин, – заговорил Абдур, слегка успокоившись. – Я прибегну к красоте военного языка. Еще древние полководцы установили: сзади – это тыл, а то, что впереди нас, – это фронт. Так вот, сдается мне, мы в глубоком-глубоком тылу!
– Какой он все-таки утонченный человек, – восхитился учетчиком Неслух-летописец. – Я бы в их положении прибег к языку анатомии.
Персиянцы вдруг заговорили разом, да к тому же на своем языке. С каждой секундой градус полемики рос, и дембеля с книжником предпочли выйти на воздух.
Летописец живо выхватил из торбы свиток, расположил его на перилах и заскрипел пером. Старшой наконец-то объяснил Егору ситуацию.
Через четверть часа гортанные восточные крики стихли, оба персиянца молча покинули дом и направились к воротам Крупного Оптовища.
– Пущай самолично убедится, – одобрил книжник, не отрываясь от письма.
– Как мы их бросим? – спросил младший.
Иван рассердился:
– Ты им родственник, что ли? Или они тут по твоей вине оказались? Братан, ты лопушком не прикидывайся. Доброта глупой быть не должна. Неслух их предостерегал? Они не услышали. Вопрос закрыт.
Емельянов-старший знал, что полностью прав, но неуверенность, конечно же, осталась – так работает совесть человеческая. Младший дембель и вовсе отказывался понимать брата. Ефрейтор не представлял, как можно бросить людей, с которыми подружились: "Не по-русски это! Да и денежек с них взяли немало… А персиянцы-то небось домой хотят… Прямо как мы с Ваней!"
Близнец поставил жирную точку:
– Вообще, Неслух дал четкую вводную, Егор. Отсюда только вперед ногами. Можешь прибить этих олухов и выноси куда хочешь.
Старшой любил черный юмор.
Торгаши-Керим вернулся на постоялый двор совершенно другим человеком. Он не стал унывать, наоборот, купец развил злую деятельность. Сначала он гонял возниц и охранников, потом отчитал Абдур-ибн-Калыма за пустячный просчет на последних торгах. Исчерпав поводы злиться на других, толстый персиянец предался самобичеванию:
– Будь проклят тот час, когда я захотел стать купцом! Будь проклят тот день, когда я научился считать динарии! Будь проклят тот год, когда сложились хорошие условия для накопления моего первого богатства! Джинн дернул меня ехать в Рассею!
Здесь Торгаши резко осекся, утер расшитым рукавом влажные щеки, шмыгнул мясистым носом.
Дембеля, летописец и учетчик ждали, в какую крайность ударится купец в следующий момент. Персиянец полностью справился с нервами и заговорил с невероятным спокойствием:
– Я обязан вырваться из этого варварского узилища. Семья ждет меня в Хусейнобаде, сын – в Легендограде, а богатые прибыли – повсеместно.
– Мы поможем! – заверил Егор, сжимая здоровенные кулачищи, потом смутился, оглянулся на насупившегося брата. – Я. Я помогу. Обещаю.
Иван закатил глаза к потолку, мол, ну что за кретин. Торгаши-Керим шагнул к ефрейтору Емеле, протянул руку, сжал его могучее плечо:
– Спасибо, витязь! Я знал, что ты настоящий преемник древних воинов, о коих помнят в любой земле. Красота твоей души достойна отменной касыды, но я, увы, не поэт. Слово витязя – закон. Верю, ты не нарушишь обещания.
– Попали, – выдохнул Старшой.
– Друзья мои! – вклинился разумник-летописец. – Коварное проклятье молодецкой удалью не побороть. Потребно отыскать ведуна, равного по силе Кощею. А ты, торговый человек, жди и молись, чтобы Ивану да Егорию сопутствовала удача.
– Истинно так, – закивал Абдур-ибн-Калым.
Тучный персиянец отпустил Емелино плечо, прошелся по комнате. Вернулся, заговорил вполголоса:
– Вы благородные люди, и я открою вам секрет, дабы обратиться с просьбой. Не корысть гнала меня в Мозгву, а прямое повеление самого шаха. Кому, как не мне, поставщику всех сладостей в его диван, мог дать свое поручение благословенный Исмаил, да продлится его жизнь многократно! Стыд мне и позор. Я отклонился от цели и вот я посрамлен! Заклинаю вас, юные богатыри, и тебя, мудрейший, доставить князю Юрию два письма.
Купец подошел к сундуку, стоящему у изголовья его ложа, и достал оттуда драгоценный ларец, исполненный из слоновой кости. Погладив резную поверхность, Торгаши передал его Егору.
– Вручая сей важный груз в твои надежные руки, я мысленно вижу, как мозговский шах читает письма моего господина.
Церемонно отступив, персиянец подал знак помощнику. Абдур мгновенно извлек из широкого рукава тугой мешочек:
– Не покупаем вашу преданность этим золотом, но в знак дружбы покрываем ваши расходы.
Иван принял мзду, с удовольствием отметил немаленький вес.
– Завтра утром стартуем.
Не желая участвовать в разговорах, Старшой шепнул брату: "Не пообещай еще какой-нибудь глупости", прихватил радиоприемник и вышел.
Уже стемнело, и дневной шум умер, уступив место редким всхрапам лошадей, дверному скрипу и далеким песням о потерянном доме. Дембелю показалось, что где-то звучит знаменитый колымский плач:
Я знаю, меня ты не ждешь
И писем моих не читаешь.
Встречать ты меня не придешь,
А если придешь, не узнаешь…
Вслушавшись, Иван понял, что хотя песня очень похожа, но все же другая.
Возле харчевни Старшой облюбовал старую беседку. Она пустовала, и парень уселся на скамью. Прижал пальцы к клеммам приемника. Защелкало, затрещало, и радио порадовало дембеля развеселой рекламой:
– Магазин "Мастерок" – все инструменты для стройки. Сезонные скидки на бензопилу "Дружба", шуруповерт "Любовь" и отбойный молоток "Милосердие".
"Вот-то и вот, – согласился Иван. – Егорово милосердие хуже отбойного молотка".
Тем временем реклама сменилась бравурной музыкальной заставкой, и в тихое Крупное Оптовище ворвался звонкий девичий голос:
– Мы возвращаемся в студию передачи "Письмо кумиру" и продолжаем читать ваши весточки, дорогие радиослушатели. Следующее письмо прислал нам Анатолий. – Тут ведущая оставила бойкую манеру и стала читать напевно: – "Дорогой Морис Борисеев! Раньше я воровал, но, услышав твои песни, я буквально стал другим человеком! Теперь я убиваю. Спасибо тебе. Толян, ИТУ №666, Надым".
Иван усмехнулся, невольно разорвав контакт. Радио смолкло. И вовремя – из трапезной вывалился бородатый неухоженный мужик. Одежды были богатые, да грязные и мятые.
– И ты попался? – Бородач широко распахнул объятья, желая обнять Старшого, как брата по несчастью.
– Э-э! – Парень отодвинулся подальше от горемыки-купца и убрал с колен драгоценный "Альпинист". – Я-то завтра дальше поеду, а ты грабли убери.
Мужик опустил руки, сокрушенно покачал головой:
– Спятил от безысходности, да? – И, пошатываясь, ушел во тьму.
– Ходят тут, – буркнул Иван, возвращаясь к приемнику.
Хрюкнуло, засвистело, булькнуло пару раз. Сквозь шум прорезалось знакомое трио:
Как у матушки моей
Было восемь дочерей.
Ну, не виноватая я, да, девятая я,
Что я косая, кривоногая, горбатая я!..
– Ага, Борьку не включили, чтобы не толкать зека на новые убийства, – догадался Старшой.
Покрутил ручку, пытаясь поймать еще какую-нибудь волну, но, кроме шелеста, треска да электронных утробных завываний, ничего не наловил.
– Пора дрыхнуть, – постановил Иван.
Он выключил радио, вокруг сомкнулась тишина. Лишь чей-то плачущий голос вопил песню, перемежая ее всхлипами нечеловеческой тоски:
– Ой, ты степь широка-а-ая…