Здесь росли березки, елки и несколько осин. Все деревья склонили верхушки, ветви вяло повисли, чуть ли не подметая землю. Иголки, листья и трава были желтыми. Старшой протянул руку, сорвал пару листьев. Они лопнули с сухим треском и рассыпались в прах. Пыль осела облаком. Штиль. Безмолвие.
– Совсем близко, – выдохнул Иван.
Ефрейтор Емеля вытащил саблю.
Близнецы вывели лошадей из желтой зоны, привязали к ветвям. Колобок скатился наземь. Стоило отойти от животных, и те принялись рвать поводья, дергаться, пытаясь освободиться. Тяжеловоз делал это тихо и сосредоточенно, а Иванов гнедой взбрыкивал и коротко ржал.
– Тихо! – Старшой похлопал жеребца по напряженной шее. – Боятся, дьяволы. Отпускаем?
Младший кивнул. Хлеборобот заверил:
– Они отбегут и станут ждать, чую, умные.
Стоило развязать поводья, и пара рванула туда, откуда прибыли путники.
Братья молча переглянулись и отправились на встречу с воплощенным горем.
Под ногами хрустела трава. Впереди виднелся кустарник пшеничного цвета. Егор подумал: "Вот тронь его – и рассыплется". Старшой тоже не рискнул касаться хрупких веток. Колобок деловито укатился в глубь зарослей.
Его не было с полминуты, потом вернулся:
– Лучше обойти.
Левее обнаружилась узкая тропинка. Братья старались не задеть кусты, но здоровяк-ефрейтор все же не вписался. Ветви стали лопаться с почти музыкальным треском. Заросли разрушались по законам эффекта домино: с обеих сторон от парней расчищалось пространство. Желтая пыль клубилась там, где только что был кустарник. Затем она опала, и Емельяновы с Колобком увидели полянку шагов в десять диаметром. Посредине торчал одинокий пень, а на нем восседала девушка. Она сидела вполоборота к визитерам и расчесывала длинные черные волосы большим гребешком. Одежда была простой – сарафан, рубаха. Ноги босые.
Девице можно было дать лет четырнадцать. Именно в таком возрасте дамочки прячут лица за волосами, переживая из-за прыщей или собственной мнимой некрасивости. Вот и эта особь слабого пола скрывалась за роскошной смоляной волной.
Незнакомка чуть раскачивалась и пела, отрешившись от этого мира. В монотонном мотивчике смутно угадывались русские народные страдания, девушка старательно "подволакивала" звук "о". Выходило жалостливо:
Ой, пошла в лес одна,
Заболела нога.
Ой, присела на пень,
Просидела весь день.
Ой, пора бы вставать,
Да никак не встать.
Ой, пора бы идтить,
Да никак не пойтить…
"Хм, я по этому рецепту мог бы километрами песни сочинять, – подумал Старшой. – Чего она тут делает-то?"
Егор сделал шаг, и под подошвой его армейского ботинка громко щелкнула старая ветка. Девица вздрогнула и обернулась. Из-за волос зыркнул испуганный правый глаз, половина лица была скрыта. Иван успел отметить, что кожа чистая, без угрей.
– Вы кто? – Незнакомка вскочила и запрыгнула на пень, будто это как-то могло ее защитить.
Сразу бросалось в глаза, что девица бережет левую ногу. В дрожащей ручке, выставленной перед грудью, маячил гребешок, дескать, не подходи, зарежу… или хотя бы оцарапаю. Емельянов-младший посмотрел на свою саблю и стыдливо убрал ее в ножны.
– Мы – богатыри русские, – представился Иван.
Каравай деликатно кашлянул. Старшой поспешно добавил:
– Да, и вот Колобок с нами. А ты-то кто?
Близнецы залюбовались не по годам развитой фигуркой, носик и губки тоже были симпатичнее некуда. Да, умеют девчонки заинтриговать. Черноволосая просекла, что перед ней не лихие люди, робость сменилась легкой наглостью:
– Я-то? Баба Яга собственной персоной. – Напряженный голос сорвался.
Иван улыбнулся:
– Нам довелось Ягу встречать, ты не такая.
Девчонка спрыгнула, ойкнула, отдергивая от земли ножку, плюхнулась на пень и разревелась. Лицо совсем спряталось за белые ладони, зато задралась пола сарафана, показывая до коленок стройные ножки.
– Круто, – промолвил Егор.
– Усладушкой величают, – проговорила незнакомка, поправляя сарафан.
Красивый голубой глаз вновь вперился в братьев и Хлеборобота.
– Вот! – обрадовался Старшой. – А мы Иван да Егор. Не кашляй, Колобок, я тебя уже представил.
Помолчали, Усладушка вытерла слезы.
– Ну, это… А как ты тут?.. – попробовал сформулировать Емельянов-младший, явно запавший на развитую малолетку и оттого совсем смутившийся.
– Шла по дороге, ногу подвернула, – жалобно и одновременно музыкально ответила девушка. – Свернула вот, села на пенек. А тут вы.
– Куда ты топала-то, когда тут Лихо Одноглазое рыщет? – удивленно спросил Иван.
– Да я и сама, как видишь… – Услада показала на глаз и добродушно рассмеялась. – С вами спокойнее. А шла я в Мозгву.
– Блин, и что же с ней делать? – озадачился Старшой, повернувшись к брату, который так и пожирал девчонку взглядом. – Лошадей мы отпустили, сами должны найти Лихо…
– Надо вернуться за кобылкой, – выдал решение каравай.
– Не пойдет. Боятся они этого места. Тут, наверное, наше Лихо долго пробыло, – сказал Иван.
Отмер очарованный Егор:
– Я понесу Усладу до лошадей. Потом вернемся и поквитаемся с Лихом за… за… В общем, за всю фигню!
"Герой!" – мысленно усмехнулся Старшой, но план поддержал.
– Согласна? – спросили близнецы девушку.
– Да разве ж не жалко вам коняшку? – засмущалась красавица. – Как же вы без нее?
– Нормуль, – успокоил Емельянов-младший, подходя ближе. – Держись за плечи.
Услада крепко сцепила руки на груди Егора, он подхватил ее ноги, готовый тащить красавицу хоть до самой Мозгвы.
Сухую поляну покидали торопливо, будто бы избавлялись от чего-то плохого, хотя братья все еще чувствовали близость магического врага.
Выбрались на тракт. Иван шел первым, следом шагал великан-ефрейтор с девушкой за спиной, замыкал экспедицию Колобок.
То и дело оглядываясь, Старшой не забывал высматривать и лошадей. "Скорее всего, пугливые животные дали деру, – рассуждал он. – Но лучше бы Хлеборобот был прав. И девка эта, в эпицентре гадкой аномалии сидевшая… Дурочка".
Егор запнулся, и Иван вновь обернулся на брата. Здоровяк удержался на ногах, правда, чуть не уронил Усладу.
В этот момент с лица девушки откинулись волосы. Спрятанная половина оказалась уродлива. Серая сморщенная кожа. Порванная щека, за которой белели стиснутые зубы. И самое мерзкое – пустая черная глазница.
Зрелище было адское: полууродина-полукрасавица за спиной брата. Ивана аж замутило.
– Брось ее! – крикнул Старшой.
– Че?! – не понял Егор.
Лик Услады исказила злоба. Девушка осклабилась, прошипела что-то, и Иван с ужасом почувствовал, что не может вздохнуть. Захрипел, стал тыкать пальцем за спину младшего, с ужасом наблюдая, как вытягиваются пальцы проклятой незнакомки. Они змеились по груди Егора, словно корни, и пытались нащупать голую кожу, но китель парадки не позволял. При этом девушка не ослабляла, а даже усилила захват, сжимая шею богатыря. Емельянов-младший стал бороться. Вокруг катался и верещал Колобок.
Старшой упал на колени. Голова кружилась от нехватки кислорода. Алые всполохи возникали и пропадали перед глазами парня. Вскрикнул Егор – один из корней-пальцев впился в его руку.
– Ах ты, сучка, – пробубнил ефрейтор Емеля и от всего сердца вмазал рукой вверх.
Боксерский инстинкт не подвел – удар достиг цели. Лоб страшной нежити хрустнул, Услада отпустила Егора и шмякнулась навзничь. Он ощутил неимоверную усталость. Ныло "ужаленное" запястье.
Зато Иван наконец-то глотнул спасительного воздуха.
Перекувыркнувшись, девушка оказалась на ногах. Пальцы извивались, тянулись к братьям. На каждом кончике виднелась маленькая присоска. Сейчас Услада потеряла всякую привлекательность – фигура изменилась, раздалась вширь, руки и ноги искривились и удлинились. Грудная клетка стала больше, черные волосы седели прямо на глазах изумленных близнецов и Колобка. Лицо вытянулось, нижняя челюсть сделалась массивней, кожа полностью посерела, а голубой глаз пылал синим пламенем.
– Красотуля, – прохрипел Старшой.
Продолжая расти, Услада раскрыла пасть, полную шевелящихся клыков, и завыла:
– Хотели Лиха? Получите!
– Да мы уже как-то догадались, – пролепетал бледный Егор.
Иван смотрел на шатающегося брата и понимал, что дело швах.
Одноглазое существо прыгнуло на Емельянова-младшего, и в тот миг, когда здоровенные челюсти уже смыкались, чтобы сокрушить шею и голову увальня-ефрейтора, в пасть со скоростью пушечного ядра влетел верещащий Колобок.
Смертоносный выпад Лиха закончился сильным, но безвредным ударом морды в грудь Егора. Парня повалило на стоящего на коленях Ивана.
Само двухметровое чудище гмыкнуло, хватаясь лапами за шею, отступило и бухнулось на узкую задницу. Пальцы заструились в пасть, норовя вытащить, выцарапать каравая, перекрывшего воздух. Задние лапы (а думать о них как о ногах близнецы не могли) заскребли дерн, собирая острыми роговыми шипами траву.
Движения стали замедляться, глаз глядел умоляюще, затем тварь, кажется, поняла, что ей крышка, и поползла к братьям.
Емельяновы попятились, словно каракатицы, на четвереньках. Погоня продолжалась метров пять, потом Лихо собралось с последними силами и прыгнуло. Стеганули по ботинкам Ивана да Егора болтающиеся, как плети, пальцы.
Не доскочило.
Еле-еле подняв уродливую башку, чудище пристально посмотрело на дембелей, будто проклинало, и окончательно отрубилось.
– Тьфу-тьфу-тьфу, – сплюнул Иван. – Это не потому что я такой суеверный, а потому что ты такое сглазливое.
Лихо не двигалось, лишь подергивалась одна из задних конечностей.
Егор всхлипнул:
– Колобка жалко. Помер, как герой. Нас спас.
– Точно, – выдохнул Старшой.
Они встали, помогая друг другу, и долго пялились на гадкое патлатое существо.
– Ну, пойдем в Мозгву, – предложил Иван.
Тут шкура на спине чудища вздыбилась огромным горбом. Братья отступили, готовясь к худшему, но синюшная кожа лопнула, и…
– Надо же, V-образное сердце с шестью предсердиями, – пробормотал окровавленный Хлеборобот, стирая проворными ручонками слизь с боков. – Вот уродина…
– Колобочек! Не сожрала! – обрадовался Егор и бросился обнимать каравая.
– Но-но, – не без удовольствия ответил тот. – Я же говорил, что несъедобный.
– Отрыв башки! Спасибо тебе, – умиленно проговорил ефрейтор и упал в обморок.
Глава шестая,
в коей затягивается аркан событий, а близнецы удивляются княжескому гостеприимству
Сначала добудьте факты, а затем на досуге можете ими поиграть.
Марк Твен
Южнее Легендограда и Мозгвы стоит славный город Тянитолкаев. Славится он уникальной раздвоенностью. Половину Тянитолкаева обороняет стена, другая защищена глубоким рвом. Дома деревянные и каменные. Дороги тоже.
Люди также делятся на две категории, только не на деревянных и каменных. Половина народа за Партию ослов, а пятьдесят процентов за слонов. Бояр тут называли боялами, потому что их следовало бояться, да и в других вопросах народ в этом княжестве был изрядно своеобразен.
Близнецы Емельяновы хорошо знали тянитолкаевскую жизнь и нескольких местных. Но сейчас бравые дембеля завязли в лесу между Легендоградом и Мозгвой, а странный, разделенный пополам город жил собственной жизнью.
Когда в темном небе проявились первые намеки на рассвет, ранние прохожие увидели маленькую сухую бабульку, разодетую в цветастое цыганское платье. На голове буквально пылал алый платок, на шее звенели всяческие бусы да амулеты. Морщинистое остренькое лицо было тревожным. Большие карие глаза кричали о грядущей беде.
Старушку звали Скипидарьей. Она была гадалкой.
Растрепанная Скипидарья шла по утреннему городу, неся в тонкой руке горящую лампаду. Она бродила почти час, уже рассвело, и огонь выглядел неуместным.
Малец по имени Шарапка, спешащий по поручению хозяина, остановился перед мятущейся вещуньей, поймал ее за подол:
– Ты чего, бабушко?
– Человека ищу, дитятко. – Гадалка поймала свободной рукой концы цветастого платка, постепенно соскальзывающего с острых плеч.
– Какого человека?
– А такого, с двумя ушами, чтобы слышал. И разумом, чтобы понял. Беда идет, погибель неминучая!
Малец испугался непонятных слов одержимой старушки, припустил по улице прочь. Скипидарья не обратила на это внимания и продолжала громко вещать:
– Горе тебе, град располовиненный! Черное море потопит тебя в крови, а защитники единственные, судьбою избранные, уже в неизъяснимой беде! Бедный соколик Иван, бедный соколик Егорий! Страшись, люд тянитолкаевский! Не помогут тебе ни стены высокие, ни небеса широкие, ни подземелья глубокие! Беги от погибели неминучей!
Ошалелые прохожие расходились в стороны, стараясь не задеть оглашенную прорицательницу. До сегодняшнего утра бабка пользовалась доброй славой, Скипидарье верили, но нынешняя выходка была чем-то непривычным. Лучше посчитать, что старушка сбрендила.
Через четверть часа к безутешной гадалке подошел высокий полный боялин с приятным лицом. Из-под куньей шапки выбился рыжий вихор, острый взгляд вперился в вещунью. На вид богато разодетому боялину было не более тридцати лет. Необходимость таскать дорогие вещи тяготила визитера. В такую жару не в шапках-шубках красоваться. Поравнявшись со старушкой, мужчина вытер лоб и чуть заметно поклонился:
– Здравствовать тебе, Скипидарья.
– Не мешай, Полкаша. – Бабка отвернулась и подняла свою лампаду повыше.
Боялин обошел гадалку, тронул ее за руку:
– Могу ли помочь тебе?
– Себе помоги, – огрызнулась вещунья, отодвигаясь. – Того же Драндулецкого прогони из города… Да поздно, поздно уже!
Старушка опустила лампаду, острые плечи, укрытые платком, поникли. На лице застыла скорбная маска.
– Да что стряслось, бабушка?
Ласковый басок боялина окончательно успокоил гадалку.
– Погибнет славный Тянитолкаев, Полкаша. – В глазах Скипидарьи стояли слезы.
Боялин взял гадалку под локоток:
– Пойдем ко мне, позавтракаем. Ты мне все порядком поведаешь. Город наш спасать станем.
– Станем? – по-детски переспросила вещунья, вспоминая яркое видение, которое посетило ее этой ночью.
– Безусловно.
Полкан и предсказательница побрели к боялскому терему, а народ судачил потом: "Вот времена настали. Скипидарья с ума сошла, а боялин Люлякин-Бабский ее под ручку водит".
* * *
Лошади нашлись сами – выбрели к дембелям и Колобку, ведь после кончины Одноглазого Лиха исчезло пугающее ощущение беды. Егор был слаб, как младенец. Хлебец катался вокруг и бестолково хлопотал, то есть суетился. Иван поглядел на запястье брата. Ранка безобразно вспухла и почернела. Ефрейтор Емеля продолжал демонстрировать адскую невезучесть.
Он сохранял внешнее спокойствие, но чувствовал себя отвратительно. Во-первых, он перестал управлять телом, пропала сила, которой так гордился. Во-вторых, было страшно. Беспомощность оказалась хуже невозможности говорить. Совсем недавно Егор терял речь, только разве сравнится эта потеря с… А с чем? Вдруг это первые симптомы смерти? Парень хотел жить. Он попытался сжать пудовые кулаки, повести онемевшими плечами. Не удалось. Тогда страх сменился ужасом, но ефрейтору не подчинялось даже лицо! Мышцы словно отмерли, даже бровь не дернулась.
– Братка… – сумел выдохнуть Егор.
Старшой спрятал прихваченный у Лиха гребешок, похлопал младшего по руке:
– Молчи, не напрягайся. Слышь, Колобок! Может, надо отсосать яд из раны или еще что-нибудь сделать?
– Надрежь и выдави гной, – порекомендовал Хлеборобот, продолжая нарезать круги.
Иван пожалел, что нет спирта или хотя бы зеленки. Последовал совету каравая. Из ранки вытекла темная вязкая масса. Запашок стоял, будто кошка сдохла. Да, ефрейтору Емеле в каком-то смысле все же повезло, ведь Лихо могло впиться в него и другими пальцами, и притом не в руку. Тогда наверняка парень не выжил бы.
– Надо валить в город, – пробормотал Старшой. – Там хоть врачи или, как их, ведуны.
Он попытался оторвать брата от земли. Расслабленное тело казалось неподъемным. Иван растерялся.
– Заставь лошадь лечь рядом, балда, – сумничал Колобок.
Тяжеловоз беспрекословно выполнил команду Старшого, и ему удалось закатить Егора на спину кобылы. Потом она осторожно встала на мощные мохнатые ноги. Иван привязал к ней близнеца веревкой, припасенной в седельной сумке.
Взял повод, заскочил на жеребца. Колобок устроился на спине ефрейтора, выпустив из себя несколько ложноножек. Двинулись.
После того как Старшой вскрыл рану, самочувствие Егора улучшилось. Он ощутил в ватных руках и ногах тепло, задышал глубже, а еще частично вернулась способность управлять лицом.
Голова ефрейтора Емели покоилась на шее тяжеловоза. Перед глазами, которые так хотелось закрыть, медленно появлялись и исчезали деревья. Картинка убаюкивала. Парень отключился.
– Ты смотри, храпит! – умилился Колобок.
Иван улыбнулся:
– Жить будет.
Ехали медленно, чтобы Егор не сполз. Часа через полтора он очнулся и резко сел в седле. Каравай слетел на дорогу, заскакал, словно мячик, охая при каждом ударе о землю.
– О! Доброе утро! – обернулся Старшой.
– Пывет, – смог выдавить Емельянов-младший.
– Я из-за них дважды в муку распадался, а они! – послышался вопль обиженного Хлеборобота.
Егор попробовал оглянуться, но не преуспел.
– Ну, мы же не специально, – сказал Иван, останавливая лошадок. – Уйми красноречие. Придумал же – "в муку".
– Не придумал! – огрызнулся каравай, отряхиваясь. – Знали бы вы, как это страшно – решиться на рассыпание. Вдруг не соберешься обратно?
– Подожди, когда мы тебя заставляли рассыпаться?
– Ха! А в Лихе я, по-вашему, что делал? Цельным куском блуждал? Нетушки, я в крупу и по сосудикам. Загрязнил легкие и сердце. Тут супостату и крышечка.
Близнецы поразились изощренности хлебца. Он же, похваставшись, успокоился. Ловко запрыгнул на круп тяжеловоза.
– Чего ждем? Поехали!
Ефрейтор Емеля потихоньку разрабатывал ватные мышцы – шевелил пальцами, гримасничал. Основные силы уходили на поддержание тела в вертикальном положении. Бледного лица Егора коснулся легкий румянец, а спина и вовсе вспотела. "Ничего, я молодой, сейчас оклемаюсь", – подбадривал себя парень, правда, особого прогресса в его самочувствии не наблюдалось. Из ранки по-прежнему сочилась, капая на тракт, черноватая сукровица.
– Точно люди говорят, что все горе от баб, – почти чисто изрек Егор.
– Я напоминаю: Лихо не мужик и не баба, – наставительно проворчал Колобок. – Но признаюсь. Мне она, ну, оно спервоначалу тоже весьма приглянулось. Глаз радовало.
– Глаз? – невинно переспросил Иван, и троица рассмеялась, ефрейтор чуть не упал с кобылки.
В Мозгву въехали уже затемно. Егор снова лежал и дремал. Не разбудил его и цокот копыт о брусчатку Алой площади. Эхо разносило резкий стук в темноте, звуки бились в стену княжьего городища да в Кощееву усыпальницу, неслись обратно, создавая эхо.
Перед теремом, на освещенном факелами крыльце братьев встретил вечнозеленый Влесослав:
– Что-то вы быстро.