* * *
Уцелевшие погромщики переминались с ноги на ногу перед телами павших товарищей. Изорванная куртка координатора трепыхалась красным стягом уличной войны на торчащем из поленницы суку. Запал иссяк. Никто не хотел умирать.
- Ну! - истошно выкрикнул Бобо, в безнадёжном отчаянии перехватывая скользкий от крови самотык. - Кто служил в армии?
Работяги прикусили язык. Побитые и опомоенные, лишившись лидера, они выпустили весь пар. Ярость китайца, бившегося со зверством загнанной в угол крысы, пробудила даже у самых активных борцунов за чистоту расы остатки мозгов. Они поняли, что не надо загонять смиренных ходей, дабы те, обратившись, не растерзали притеснителей. И сейчас люмпенам хотелось одного - убежать. И они убежали.
Когда их след простыл, Бобо без сил опустился на колоду для колки дров. Самотык выпал из пальцев и покатился, подпрыгивая и звеня о булыжники.
- Идёшь за головами, свою взять не забудь, - Михан сплюнул под ноги обильной и солёной слюной. Он кривился, растирая зашибленный бок.
- Побили чёрных пролетариев своими красными пролетариями, - засмеялся Бобо.
Вместе с ним засмеялись и лесные парни.
У вымотанных людей хватило сил, чтобы перелезть через поленницу и не сорваться, спускаясь. На другой стороне проулка было темно и тихо. Сюда практически не долетал шум резни, не видно было пламени. Сели на брёвна, закинули ноги на козлы для пилки дров. Стало безразлично, что сюда забредут погромщики. Прямо по курсу и совсем недалеко был проспект Льва Толстого, там текла совершенно мирная жизнь. До перипетий Китайского квартала горожанам традиционно не было дела. Окружённые невидимой границей всеобщего безразличия, беглецы замерли, отдыхая.
- Я думал, ты добрый человек, а ты нормальный… в общем, - признался Жёлудь. - Прости за комбинированный способ.
Бобо кивнул, тяжело дыша. Сунул пакши за пазуху, пощупал плечевую мякоть. Жёсткое рубилово оставило следы на куртке.
- Как мне руку топором не перешиб? - задумчиво вопросил он.
- Куртка дареная усилила защиту.
- Дареная? - Бобо потянул рукав.
- Оставь себе, - торопливо сказал Жёлудь. - Мне она тоже на халяву досталась.
Почему-то он больше не хотел иметь ничего общего с пролетариями, и тем паче надевать зашкваренную трансвеститом куртку.
- Хорошая, кошерная, - добавил он, словно уговаривая мутанта. - Её только немного крысокабан погрыз.
- Крысокабан - хорошо! - на китайский манер прицокнул языком Бобо. - Вкуснотища.
Михан с трудом вывинтил из кармана бутылку.
- Уцелела, - с удивлением отметил Жёлудь.
Михан вытащил зубами пробку, отпил, передал другу. Молодой лучник отхлебнул обжигающей жидкости.
- Ядрёна, - выдохнул он и разглядел в полутьме этикетку с изображённым жирными штрихами толстогузым мохнатым недочеловеком, опирающимся об землю костяшками пальцев. - Что это мы пьём?
- Гориллку, - пояснил Бобо, принимая бутылку, и произнёс загадочный в своей чудовищной неприличности тост.
Бутылка вернулась к Михану, а тот, не зная как теперь поступить, плюнул на приличия, подумал, что война всё спишет, и расконтачил посудину, обтерев горлышко рукавом. Засадил три глотка.
- Откуда ты такой взялся? - прохрипел он. - Выглядишь как китаец, говоришь как русский.
- Из Ленобласти. На Московском тракте стоит большое село Лю Бань. Там после Большого Пиндеца собрались уцелевшие питерские китайцы, отстроили заново и решили никуда больше не уходить.
- Там же радиация! - воскликнул Михан.
Бобо оттянул куртку, бросил взгляд за пазуху.
- Ну-у… вот, - как бы извиняясь, сказал он.
- Поня-атно, - протянул молодец, глядя на мутанта из рассадника, и тут же спохватился. - А ты радиоактивный?
- Когда надо, радиоактивный, когда надо, радиопассивный, - беспутно ухмыльнулся Бобо. - Любой каприз на усмотрение клиента.
- Тебе это нравится? Как ты здесь оказался? - не унимался Михан.
- Пошёл после срочки, - благожелательно поведал Бобо, выпитое на него никак не подействовало. - Когда вернулся из армии, понял, что в родном колхозе со скуки дрекнусь, вот и ушёл.
- Но тут…
- По мне, так самый ништяк, - признался трансвестит. - Деньги тут хорошие. Накоплю, свой бордель открою.
- Ты где служил? - спросил Жёлудь.
- В Луге, в батальоне охраны, дээмбэ две тысячи триста двадцать три-двадцать пять, осень. Мы ещё тогда чухну возгоняли слегонца во славу светлейшего князя.
Он приложился к бутылке, пока лесные парни переваривали услышанное.
- Так ты… настоящий боевой леголас, - с почтением вымолвил Михан.
- Да ладно, чего там, - застенчиво отмахнулся трансвестит.
Когда во лбу засел полновесный стакан, бойцов попустило. Они слезли с поленницы и двинулись, волоча ноги, к мирной земле.
- Что это было? - спросил Жёлудь. - У вас часто такое случается?
- Первый раз, - ответил китаец. - Завтра вернусь, узнаю что к чему.
- А ваш генерал Сунь Хунь Вчай, что-то не слышно его пулемётов? - сказал Михан.
- Без понятия, - сказал Бобо.
Расстались на проспекте Льва Толстого. Над крышами Шанхая летел в небо дым, зеваки толпились, глядя на разгул азиатчины. К ним выбегали шальные ходи и напуганные гости квартала. Звоня во все колокола пронеслись на гнедых рысаках пожарные дроги с баграми и лестницами, за ним поспевал паровой экипаж с бочкой и мотопомпой, гудя сиреной. Муромцы поглядывали в сторону суматохи и спешили по своим делам. Китайский квартал горел не впервые.
- Укроюсь на свечном заводе, - сказал Бобо. - Удачи вам, пацаны!
- Будь, - коротко сказал Михан.
- Что такое комбинированный способ? - Жёлудь задумчиво смотрел в землю.
Трансвестит бесстыже подмигнул.
- Как-нибудь встретимся, покажу.
- Спасибо, не надо.
- Я думал, тебе понравится, вот и подошёл, - признался Бобо.
Жёлудь ждал чего-то подобного и приготовился.
- Я только наполовину эльф, а вообще-то я человек, - упредил он гнусный смешок Михана.
- У всех свои недостатки, - на прощание сказал трансвестит.
Жёлудь сунул под мышку изрубленную дубинку негра-швейцара, и парни торопливо пересекли проезжую часть, спасаясь от испытующих взглядов прохожих и не желая нарваться на городовых.
- Насчёт лужского воинства надо запомнить, - пробормотал Михан.
- В роте языком не трепли, - сказал Жёлудь.
- Не дурной, - ответил стажёр.
На улице Мечникова им попался кривоногий выродок с фомкой, недолиходей, торопящийся примкнуть к погромщикам.
- Куд-да? - Михан лапнул его за засаленный пиджак, а Жёлудь заехал дубинкой по горбу.
Фомка полетела на панель. Гад вырвался и понёсся откуда пришёл, проклиная себя за тягу к нехорошему.
- Крути, верти, ворочай, загнанный рабочий! - проскандировал Михан в спину убегающему пролетарию.
- Поубивал бы, - буркнул Жёлудь.
- Так поубивал.
- Мало поубивал.
В темноте осунувшиеся и на себя непохожие парни добрели до казарм.
- Стой, кто и… - выкрикнул стоящий на фишке Желток и смолк, остолбенев.
Глава двадцать четвёртая,
в которой наступает неделя траура, сопровождаемая балами и фейерверками
По Великому Мурому в торговых рядах, по лавкам, по модным кафешкам, на невольничьем рынке поползли слухи, да приговорки. Они прокрадывались в мастерские, шастали по доходным домам, прислуга заносила их в особняки и даже во дворцы на набережной. Все злословили обо всём.
- У генерал-губернатора накануне хризантема в петлице закровоточила, прямо на званом обеде, все видели.
- Китайцы в Шанхае сами себя сожгли и побили нещадно, нелюди.
- Запрет на увеселения был по случаю траура, а креативные затеяли бал-маскарад. Они и Рагнарёк будут праздновать, бараны позитивные.
- Котолюбы в кабаке съели лошадь.
- Театр сгорел, а купцы страховку получат. Ясно, в чём дело.
- На Болотной стороне мальчик двухголовый народился, страсть! Гуру вангует, к Большому Пиндецу это.
- Ктулху-то фтагн!
- Скоро всеобщая стачка. Народ подымется. Китайцы из города бегут - то знак. Дворников совсем не видно, улицы не метены и мусор не вывозят.
Ходили по рукам листовки. Поговаривали, будто их отпечатали в самой Орде. Самые догадливые умы смекали про местную типографию, но вслух не говорили. Все боялись всего. Город готовился и ждал. Ждал всего наихудшего.
Пандорин выглядел бледнее обычного. Он был грустен и сдержан. Глаза стали совсем чёрные. Тягчайшие преступления одно за другим сыпались как из рога изобилия, а начальник сыскной полиции не мог за ними поспеть. Вдобавок, нелепая сплетня об участии на выборах. Его хотят протолкнуть китайцы и китайские же избиратели массово бегут из Великого Мурома, но очевидное противоречие фактов никого не волнует. Кто-то разыграл китайскую карту. В том, что смиренные ходи тут не при чём, Пандорин был уверен на все сто процентов, и даже на сто сорок шесть. Реализовывалась старая блатная схема "прикуп на зверей", когда более опытные интриганы творили руками инородцев мелкие пакости, чтобы списать на них крупные злодеяния. Списать всё, а самим остаться не при делах, но снять сливки.
Лежащая на письменном столе прокламация была тому подтверждением.
ВСЕ НА МИТИНГ!
ХОДИ ОБОРЗЕЛИ
Они пролили кровь генерал-губернатора
Они взорвали дом в Рабфаковском переулке
Они убили Кенни
Сволочи!
Ходи сожгли Театр
Они оборзели вконец
Ходи выдвигают своего кандидата на выборы!
Хотите жить под косоглазыми? Они совсем потеряли края
Нет? Присоединяйтесь к маршу протеста
ХОДИ НЕ ПРОЙДУТ!
Все на митинг в субботу 14 июля!
Сбор на Болотной
Отстоим Великую Русь!
Командир Отвагин
Начальник сыскной полиции догадывался, кто такой "командир Отвагин", и предполагал его роль в этом деле. Пандорина огорошило, когда в каземате внутренней тюрьмы обнаружили растерзанный труп Пелагеи Ниловны Вагиной без капли крови. Это сделал вампир. Тот самый, который устранил инженера Блерио, в этом сыщик не сомневался. Вампиры редкость, их истребляют при первом удобном случае. Если эта зараза проникла в Великий Муром и свободно разгуливает днём, она пользуется основательной поддержкой. Пандорин не строил иллюзий, что это было делом рук тёмных пролетариев. Даже самые узколобые не могли подчиняться воле вампира, чтобы долго прислуживать ему в таком большом городе. Это делалось умышленно. Организованно. Для вампира воровали нищих и прятали обескровленные трупы, так что полиция до сих пор не нашла ни единого. Тела на чём-то вывозили. Кто-то весьма небедный создал сложный и законспирированный механизм, подыскал надёжных людей и платил им за молчание. Версий было мало. Когда Пандорин думал о них, разум хотел закрыться и забыть, однако вечный страх школьного изгоя и привычка к строжайшей самодисциплине заставляли начальника сыска не мигая смотреть на ослепляющую правду.
Пандорин научился балансировать на режущей кромке меча. Другого моста для прохождения по жизни у него не было.
* * *
- Сволочи! Сволочи! У них всё хорошо! - бесновался креакл в тесной клетушке.
За окном светило солнышко, по двору гуляли счастливые люди.
Креакл задумал месть. Он сел писать в газету.
* * *
- Вставай, сынок. Полчаса на сборы, в город идём.
Жёлудь пролежал на койке три дня и почти всё время спал. По назначению доктора им с Миханом разрешили валяться после подъёма. Альберт Калужский пользовал их соляными примочками, которые, наверное, помогали. Обошлось без серьёзных ранений. У Михана лепила обнаружил трещины в рёбрах, Жёлудю попало по голове и он на время сделался сонный. От полученных звездюлей тело крепко ломило, не хотелось шевелиться, хотелось дохнуть носом к стенке или дремать.
Парень поднялся. Потащил ноги в умывальную комнату. Скованными, неловкими поначалу движениями, кряхтя. привёл себя в порядок. Дарий Донцов угодливо протянул полотенце.
Раб сиял как начищенный медный чайник. Все эти дни он находился подле Жёлудя, прислуживал Альберту Калужскому и был освобождён от нарядов. Более того, сейчас молодой лучник обнаружил перемену во внешности раба. Дарий был обряжен в новенькие портки и рубаху, повседневные, но с иголочки. На шее Донцова болтался тонкий ошейник нержавеющей стали, на котором было что-то выгравировано. Жёлудь подумал, что проснулся в немножко другом мире и взял себя в руки, чтобы вникать в перемены и выглядеть понимающим. Он сдержал удивление, когда раб разложил на койке выходной костюм - гламурную рубашку от Манделы, постиранную и отглаженную, и незнакомую обновку, брюки и короткий сюртук из тёмно-серой шерстяной ткани в крапинку, взятые без примерки, но под размер. Глаз старого лучника был верен. Наряд сел как влитой. Жёлудь сразу почувствовал себя вношенным в одежду, от неё исходило тепло отцовской заботы. Лесной парень неожиданно для себя улыбнулся.
- Настоящий директор, - оценил Лузга, когда Жёлудь проходил мимо.
Оружейный мастер раздобыл пачку элитного чая "Высокогорный клин", заварил чифир и кайфовал.
- Доброго здоровьичка, гражданин начальник, - отставил кружку, поднялся, присел, разведя руки, и крикнул: - Ку!
"Что бы это значило? - обалдел Жёлудь, когда Лузга, по-волчьи ощерился, пригладил с боков ирокез и вернулся к чифирению. - У него башня съехала или у меня?"
- Готов? - заприметил сына из канцелярии Щавель и вышел, держа в руке пухлый чёрный бювар из магазина Настоящих Аксессуаров. - Я в издательство, - сообщил он дневальному.
Пётр записал расход личного состава на разграфлёной дощечке.
Надраенные берцы, поверх которых Жёлудь пустил брючины, выглядели как грубоватые ботинки. Для плотного костюма в самый раз. На улице оказалось свежо и солнечно, дул ветер, день далеко зашёл на вторую половину. Мусорные рабы, оптом закупленные муниципалитетом на рынке из числа мужиков и баб за сорок без определённой профессии, а потому самых бюджетных, мели тротуары под присмотром ражего дворника.
Щавель поймал коляску. Дарий Донцов проворно занял место на облучке возле кучера, отец с сыном расположились на диване.
- Н-но, рябая! - звонко чмокнул водитель кобылы и шевельнул поводьями.
Молодая лошадка резво и без понуканий довезла пассажиров до крыльца длинного каменного дома в конце проспекта Льва Толстого, где он переходил в улицу Алексея Толстого и заворачивал на улицу Аэлитную. Далеко от центра, но место относительно фешенебельное. Напротив стоял пятиэтажный доходный дом, набитый мелкими чиновниками и средней руки мастеровыми. Длинный дом был обнесён кованой оградой, внутри его что-то грохотало и лязгало. Над крышей торчала высокая красная труба со двора, из которой валил серый дым - котельная с паровой машиной. "Издательство Манулова" сияли латунные буквы на архитравном покрытии. Возле крыльца издательства стоял ростовой чугунный памятник Неизвестному Редактору с выбитым на постаменте девизом "МТА не пройдут!"
- Кто такие? По какому вопросу? - из будки у ворот вышел на длинной цепи привратный раб с плёткой в руке.
Старый, но крепкий, с цепкими глазами и уверенными движениями спортсмена, он говорил уверенно и строго. Жёлудь заметил, что указательный и средний пальцы привратника вымазаны чернилами.
Щавель бесстрастно взирал на невиданное доселе чудо - цепного раба с плетью надсмотрщика.
- Я боярин Щавель из Тихвина, - сухо ответил он.
- У вас рукопись? - раб придирчиво смотрел на бювар.
- Мне нужен твой хозяин по юридическому вопросу. Открывай.
- Вам назначено? - не унимался раб.
Старый лучник не ответил. Привратник, несмотря на старческую въедливость, усиленную синдромом вахтёра, сообразил включить заднюю и отворил железную калитку на воротах.
- Милости прошу, - пропустил он гостей, накинул засов и вернулся в будку, где ждала стилистической правки важная рукопись.
Длинный трёхэтажный дом, облицованный серым камнем, стоял чуть в глубине улицы и был похож на странную смесь фабрики, особняка и конторы, однако же вне всякого сомнения в этом стиле задуманный. За домом виднелся двор и постройки из красного кирпича сугубо утилитарного назначения. Забор обносил всё это хозяйство и заворачивал за угол, огораживая таким образом полквартала. В архитектуре и обустройстве проглядывал рачительный и ясный ум, не чуждый бахвальства, однако во главу угла ставящий рациональность и прагматизм. Шпалеры низко подстриженного можжевельника перед окнами придавали ансамблю чахлую принудительную эстетику.
По мощёной калиброванным булыжником подъездной площадке возле главного входа прошли к крыльцу. С почтением миновали памятник. Не то, чтобы он загораживал дорогу, но Неизвестный Редактор был изваян с таким мастерством, что по лицу его, по напряжённости фигуры, по тому, как держал короткую офисную плеть-семихвостку, понятно было - не пройдут!
И даже не столько молодые талантливые авторы в издательство, сколько их творения в печать.
Торопясь как на праздник, Дарий Донцов подскочил и распахнул перед господами высокую дверь с витражными стёклами, закрытую плетёной решёткой. От тряски в экипаже у Жёлудя разболелась голова. Он хмуро гадал, что окажется внутри, но там встретился большой тамбур, деревянная стойка справа и здоровенный дядька в чёрной форме с дубинкой на поясе.
- Здравствуйте, вы к кому?
На рутинный вопрос последовал рутинный ответ.
Проходная настолько напоминала Щавелю служебный вход новгородского кремля с его муравьиной текучкой, что проклюнулось таинственное дежа-вю, признак сбоя Матрицы.
Охранник выписал проспуск, объяснил дорогу и запустил посетителей в здание.
- Бывал здесь? - спросил Щавель раба.
- Нет, но всю жизнь мечтал, - сверкнул глазами Дарий Донцов.
Литературный невольник вертел головой, жадно оглядывал внутренности издательства и уверенно вёл господ, имея привычку к подобного рода заведениям. Навстречу им попадались словно озабоченные всеми тягостями мира сотрудники в ошейниках и без или обгоняли, спеша по служебным делам. Каждый держал в руке бумагу, от листка до прижатой к груди кипы. За дверями барабанили и позвякивали мелкие механизмы, под полом гудела и стучала мощная машина, создавая в здании фон деликатно работающей фабрики. Подхваченные деловой круговертью посетители донеслись до прохладной клети с каменной лестницей.
- На третьем этаже, - повторил Донцов наставления охранника.
Идти опять пришлось вдоль всего коридора. Щавель, впечатлённый громадой предприятия, бесстрастно взирал на бронзовые таблички. "Корректоры" и ниже приклеена бумажка "Соблюдайте тишину!". На чёрной дубовой двери покрывшаяся нефритовой патиной доска мрачно возвещала "Самотёчная", и Жёлудь инстинктивно шарахнулся от этой юдоли скорби, а Дарий Донцов покосился на неё свирепо, но в то же время грустно и с недоумением. Наконец, дошли до комнаты с весёленькой, натёртой с утра суконкой табличкой "Директор".
Дарий Донцов услужливо постучался.
Подождали. Тишина.
Щавель повернул ручку и открыл. В комнате оказалась приёмная с креслами и диванами, а также секретарским столом, только что брошенным. Крупная чашка с чаем ещё дымилась.