- Молодому кранты!
Нечисть решила не дожидаться окончательного решения со стороны полицейских и взяла инициативу на себя. Под мятущийся свет фонарей сунулась страховидная рожа. Она возникла на миг и тут же скрылась.
Сыщики ринулись к люку и стали палить все разом, наперегонки стараясь попасть в вурдалака. Они азартно садили в пол, себе и товарищам под ноги. Кто-то попал. С воплем невысказанной страсти сыскарь повалился навзничь, ловя в сапоге отстреленные пальцы. В куражах, на боевые потери внимания не обращали, пока не убухали все патроны. Пустопорожние щелчки бойков, катающийся по полу коллега, дым от пороха и соломы, пробившееся пламя в углу - вот и всё, что улавливали органы чувств обалдевших оперативников. Пальцы до боли в кулаках сжимали потные рукоятки огнестрела.
Полицейские пробовали отдышаться, но только закашлялись. Глаза разъедал сизый чад. Тварь выпрыгнула из подвала и с рёвом накинулась на обезоруженных сыскарей. После канонады она подкралась к лестнице незамеченной.
Что-то тёмное выметнулось наверх. Вампир возник посреди опергруппы и впился в горло взрывотехнику. Не высасывал кровь, а вырвал гортань и бросился на Пандорина. Он двигался с той немыслимой скоростью, на которую способно падшее существо, разменявшее бессмертную душу на сверхчеловеческие умения героя комиксов. Если бы не антивампирский порошок, начальнику сыскной полиции тут бы и каюк, но шведские алхимики постарались на совесть, очищая зелье из листвы заморского кустарника. Плюс выработанные в училище рефлексы дали себя знать. Пандорин машинально пал на спину и что было мочи принялся лягаться. Вурдалак с таким приёмом обороны не сталкивался. Он закогтил сапог, но Пандорин проворно выдернул ногу из голенища и заголосил фальцетом. Тварь шарахнулась, не вынеся девчоночьего визга, и ринулась прочь, ловить разбегающихся оперов. Это было нетрудно. Один из полицейских выпрыгнул в окно и запутался в сети, старательно натянутой им самим, и сейчас бился как муха в паутине. Живоглот ухватил его за воротник, втащил в комнату, впился резцами в шею и прокусил сонную артерию.
Флигель, из которого не было выхода, сделался капканом для опергруппы.
Старший опер забился к печке, по каторжной привычке уберегая почки и хребет. Откинул барабан, совал в каморы вынутые наспех патроны из пригоршни, с перепугу не понимая, сколько их и какой стороной вставляет. Меж половиц просовывались языки пламени и поджаривали опера, ноги выше сапог болезненно пекло. За дымом ничего было не разглядеть, кроме зарева и мечущихся теней. Когда на него надвинулась громадная фигура и из сгустка тьмы вылезли окровавленные лапы, старший опер вбил барабан и лихорадочно вдавил спусковой крючок, отпихивая оружием нападающего.
Кургузый ствол утонул в мундире. Получив пулю сорок пятого калибра в живот из угла, в который хотел спрятаться, полицейский принял неожиданную и нелепую смерть. Его отшвырнула злая сила, а перед старшим оперуполномоченным возник вампир.
Барабан вбок, экстрактор, ускоритель заряжания. Пандорину нужно было несколько секунд, чтобы привести оружие в боевую готовность. Он пружинисто согнулся, привстал, перекатился на подсогнутую ногу, единым движением изготовился к стрельбе с колена. Чувства были обострены до предела, руки стали прочнее камня. Дом горел, бежать от молниносной смерти невозможно, спрятаться некуда, ждать, пока нечисть сама убежит, некогда. Пандорин поднялся с пола, где не было дыма, и ещё хорошо видел. Дальний угол был весь в огне и подсвечивал помещение. Вурдалак был как на ладони. Пандорин прицелился в него, не боясь попасть в старшего опера. Он выстрелил вампиру в спину. Серебряные пули с высверленным носом, в который залили каплю освящённого лампадного масла, были заткнуты капсюлем. Они ударяли в тело нечисти, но не пробивали навылет, а взрывались в треклятом нутре. Осколки серебра рвали мышцы, лёгкие, сердце, разя священнодействием самые уязвимые места. Лампадное масло отравляло благодатью нечестивую плоть. Вурдалак крякнул, захрипел и сполз по груди обделавшегося старшего опера.
Не веря своему спасению, они выбежали из пекла, Ерофей Пандорин в одном сапоге и старший опер в дымящихся брюках. Стояли плечом к плечу, задыхаясь и утирая слёзы. На свежем воздухе попустило. Неподалёку ржали кони. Из-за экипажей выбрался спасшийся бегством полицейский. Дома его ждала жена и он думал о ней в первую очередь.
- Целы? Как остальные? - растерянно спросил он, стремясь хоть как-то загладить вину.
Когда он приблизился, старший опер схватил за грудки, сунул кулаком в лицо.
- Сдриснул, трус! Ты у меня вылетишь из органов, сикушник. Сам гол пойду, но тебя как бубен пущу! - он тыкал и тыкал в морду, зло, по-зэковски, а полицейский только отворачивался и плакал.
- Отставить!
Пандорин оттянул старшего опера за тужурку. Вытащил из кармана табакерку антивампирского порошка.
- Предлагаю занюхать это дело для ускорения реакции. Сейчас пойдём наших вытаскивать.
Подчинённые единодушно поддержали инициативу начальника. Из разгорающегося флигеля выволокли тела, включая ещё живого с пулей в животе, который должен был вот-вот отдать Кому-то душу. Малодушный полицейский так разошёлся, что отважился вытащить вурдалака, ибо гнев начальника пугал теперь сильнее. Присмотрелись к внешности застреленного, Ерофей Пандорин похолодел.
- Это не вампир, - старший опер оттянул рукава на лапах нечисти. - Это упырь с ориентировки. Сбежал из каземата Манулова.
Пандорин уже и сам понимал, что под словесное описание председателя Боевого Комитета Рабочей Партии валяющийся возле ног трупешник селюка никак не подпадает. Плечистая корявая фигура, морщинистая крестьянская ряха с глубокими глазницами, узким лбом под нечёсанными волосами, уши пыром, бивни через раз. Упырь Манулова, а совсем не тот невысокий ладный типчик с ровной овальной физиономией, как будто нарочно сглаженной небесным Скульптором из соображений конспирации.
Это было самое неудачное мероприятие департамента сыскной полиции за всё время службы в нём Ерофея Пандорина. Председателя БКРП добыть не удалось, а, значит, жертвы были напрасны. Заговорщики целы и невредимы. Гидра революции, о существовании которой Пандорин был проинформирован, не обезглавлена, но прямо сейчас накапливает яд, злорадно потирает волосатые щупальцы и, может быть, вовсю расправляет крылья народного бунта.
"И от китайского навета не отмылся, и пятно на карьеру наложил", - придавили его рефлексии.
- Его фотографию в газете печатали, - воодушевился от понюшки, да от совместных действий полицейский. - Семьсот рублей могли получить за живого.
"Неисправимый болван", - Пандорин глянул на него как на новичка в сыскном деле. В сложившейся ситуации надо было хоть что-то сделать для разруливания проблемы.
- Ты первый побежал и тем самым посеял панику, - во взоре начальника сыска сверкало праведное негодование, а у несчастного беглеца вместе с нагрянувшим пониманием рос испуг. - Нас двое свидетелей.
Старший опер охотно кивнул.
- По факту вашего поведения будет подан рапорт, - Пандорин снова чувствовал себя выкованным из чистой стали с головы до ног. - Вы будете изгнаны из органов без учёта выслуги лет, с позором и лишением пенсии.
Старшем оперу понравилось, что посеянное им дало всходы так быстро.
Раненый в живот протяжно застонал, не приходя в сознание.
- На вас кровь ваших товарищей.
Полицейский заплакал.
Ерофей Пандорин вдохнул полной грудью.
Жизнь налаживалась.
* * *
Твой кот не боится опасных трудов;
Он, чуя господскую волю,
То ловит мышей, а в саду и кротов,
То псину соседскую троллит.
И плед, и подушки ему ничего,
Но бросишь ты глупо котэ своего!
Вот едет уныло Петро со двора,
Посол с ним и весь "Правый сектор".
И видят, как ТЭЦ на брегу у Днепра
Сливает отходы в коллектор.
"Куда он качает, когда мы сидим
Во мраке, и зябко всю зиму дрожим?!"
Петро возвратился в детинец бегом
И обогреватель он пнул сапогом.
"Так вот, где таилась погибель моя!
На тризне, уже недалёкой,
Никто не почтит меня, злобно кляня,
И сдохну я весь одинокий.
Бойцы будут помнить минувшие дни,
Но в память мою и не выпьют они".
Стоял князь Петро, погружённый в печаль,
Посредь президентского зала.
С электроплиты нить накала-спираль,
Светясь, между тем, подползала.
Как Пёстрая Лента вокруг обвилась
И вскрикнул удачно зажаренный князь.
- закончил Филипп балладу о киевском князе Петре, который бросил любимого котэ, самонадеянно ринулся в омут Большой Политики, приведшей к Большому Пиндецу, и пал жертвой коварного электричества. Всё оттого, что не послушался предупреждений трёх мудрецов - волхва, политолога и барда. Даже барда! Филипп неоднократно это подчеркнул.
После пожара, когда его фотография в дверях горящего Драматического театра со спасённым актёром на руках и фапабельной финской актрисой, трогательно вцепившейся в пояс спасителя, обошла все газеты, бард забронзовел. Его стали узнавать на улицах. Барышни целовали ему руки, а именитые горожане одаривали ценными подарками. Его приглашали выступать на корпоративах, когда траур закончится и массовые увеселения снова разрешат. Пока что Филипп удачно сыграл на похоронах котолюбов, которые под увеселения не попадали. Его творчески дополненные котиками баллады тронули сердца аристократии. Котов надо было включать в любую песнь, это добавляло респектов исполнителю. Обретя популярность, бард стал подумывать о певческой карьере в Великом Муроме, если с драматургической не сложилось. Он подыскал недорогое, но хорошее жильё с пансионом и дожидался, когда прогонят прежнего постояльца, собираясь переехать вместе с уходом ратников из казарм.
В ротной канцелярии Карп и Литвин обсуждали при закрытых дверях нюансы завтрашней операции с вернувшимся от князя Пышкина командиром.
- Муромской полиции не хватит блокировать все подходы к центру, - объяснял Щавель расстановку сил. - Добрые ахтунги примкнули к восставшим.
- Что ещё от ахтунгов ждать… - буркнул Карп.
- Велимир Симеонович обратился к нам в обмен на расширение областей для ловли рабов. Во исполнение воли светлейшего князя и для блага Святой Руси я согласился.
Карп ухмыльнулся. Сотник Литвин, которому, в отличие от работорговца, предстояло участвовать в сомнительной силовой авантюре лично, осторожно кивнул.
- Я здесь часто бываю, - пробасил Карп. - У них не было причин восставать. Работяги по восемь часов работают. Для обеспечения столицы при её техническом уровне больше не надо. Великий Муром экспортирует торг и с работорговли живёт.
- Если причина надуманная, она может быть любой. Кому-то китайцы не нравятся, у кого-то жемчуг мелкий, а кому-то просто охота принять участие в массовых беспорядках. И вот, они собираются, притягивают друзей, берут с собой детей и идут на демонстрацию протеста.
- Детей - это очень важно, - веско добавил Карп. - Их всем жалко, а пролитая кровь младенца даёт силу восстанию. Её любят желающие странного. Двойная польза от детей в мясорубке.
- У нас будут два орудия. Выкатим на перекрёсток и дадим залп по колонне бунтарей, если они не остановятся.
Литвин выпучился.
- Твоя кровожадность, боярин… Она недопустима. Даже с бунтовщиками так нельзя. С нашей стороны это военное преступление в чистом виде. Нас отсюда не выпустят. Закроют в казармах, вынудят сложить оружие, быстро осудят и потом казнят. Спишут на нас всю кровь, а сами останутся чистыми.
- Бунтовщики соберутся в пролетарских кварталах за нашими спинами, - сказал Щавель. - Ими займётся полиция. На нас пойдут революционеры с Болотной стороны. Они хотят революции, они её получат. Князь Пышкин так решил. А революции без жертв не бывает, это знает любой рукопожатный гуманист. Так надо.
- Какая же это революция? Обычное мирное шествие как на Масленицу, - возразил сотник.
- Революция у них в головах, - вставил Карп.
- Я видел революцию, - взор старого лучника стал мечтательным, как будто он прицеливался в небо. - Я её делал. Революция всегда на улицах. Её легко узнать по крови и гильзам. Революции не бывает в головах.
В канцелярии повисла тишина.
- Это недопустимая жестокость, - стоял на своём Литвин.
- Жестокость - это инструмент гуманного воздействия на массы, - за Щавелем был опыт, о котором сотник догадывался, но в подробностях узнавать не хотел. - Она ориентирована на наблюдателей, а не на того, против кого обращена. С объектом приложения прямого действия нам сразу всё ясно - края ему, а вот наблюдателям ничего не ясно. Они смотрят на проявление жестокости, ужасаются и думают, что всё как-нибудь прекратится, но ничего не прекращается. И тогда наблюдатели начинают примеривать нашу жестокость на себя и пугаются до усёру. Им не хочется оказаться на месте жертвы. Страх дисциплинирует. Ничто так хорошо не вправляет мозги, как не доведённый до включения в практическое участие испуг. В результате, мы имеем несколько единиц замученных и тысячи усмирённых, а не наоборот. Это и есть настоящий гуманизм, а не провокация гражданской войны, которую хотят замутить выступающие за защиту прав рабочего класса интеллигенты и прочие болотные гуманисты. Князь Пышкин, что характерно, ценность жестокости прекрасно понимает. Поэтому и находится у руля управления столицей.
- Государственно мыслишь, боярин, - отметил Карп.
- У меня был такой опыт, - спокойно пояснил Щавель. - После того, как мы кремль взяли и начали приводить в чувство утонувшую в бездуховности Русь. Допрашивали и пытали, пороли и расстреливали. Посчитали - прослезились. Надо было сразу на кол сажать активистов вместе с их семьями, в назидание окружающим. Обошлись бы меньшими потерями. От полумер всё зло. И сейчас в Великом Муроме возникшее протестное движение, эта освободительная борьба против китайцев и властей, тоже деградация, а за деградацией неизбежно следует распад, голод и разруха.
Карп, повидавший много городов мира, сжал массивный кулак и пристукнул по столу.
- На демонстрации хороших не бывает. Мирные люди дома сидят в кругу семьи. Побарагозить выходят только смутьяны, неприкаянные и желающие странного.
- Экстремисты, - вынес определение Щавель. - Их светлейший князь велит казнить. Потому что Закон такой!
- Как скажешь, командир, - склонил голову сотник княжеской дружины.
Глава двадцать восьмая,
в которой Пандорин зрит в корень, а вожди обращаются с мобилизующим призывом, и у каждого своя правда
- Мы попали в спецвыпуск, - старший опер положил перед шефом газету, которую раскопал неизвестно где, ведь с базы не отлучался. Шустр и проворен был старший опер, а, может, газетёнку подкинули доброжелатели.
Глубокая ночь с пятницы на субботу не утихомирила департамент, готовящийся к маршу несогласных. Пандорин держался только на антивампирском порошке, а его оставалось в табакерке немного - выдача производилась строго под оперативное мероприятие.
"ПОШЛИ ПО ШЕРСТЬ, ВЕРНУЛИСЬ СТРИЖЕНЫ" - издевательский заголовок предварял полосную статью о разгроме опергруппы. Посреди красовалась карикатура, выполненная знакомым пером. Из горящей избы вприпрыжку выскакивали смешные человечки при эполетах, с болтающимися на боку саблями, придерживаясь обеими руками за поджаренные зады. Из окна выпархивала донельзя удивлённая летучая мышь.
Начальник сыска дочитал и кровь его закипела. Какой-то щелкопёр изгалялся как мог, подробно (и местами близко к правде) описывая кошмар во флигеле, словно сам присутствовал и всё видел.
На ум пришёл уволенный полицейский. Нижние чины охотно сливали журналистам служебную информацию за угощение в трактире. Если трус был прикормленным, это объясняло бойкость появления материала.
Спецвыпуск назывался "Вечерний трубадур".
- Ты знаешь, - Пандорин устало смотрел на газетную шапку, сравнивая ничтожность названия с ничтожеством автора, а их обоих с силой воздействия на благорасположенные умы доверчивой публики, - что двадцать лет назад боярин Щавель всех трубадуров на Руси извёл?
- И правильно сделал, - похвалил старший опер. - Не знал. Молодец Щавель.
- Нам надо было в редакцию газеты ехать, а не вампиров ловить, - Пандорин отметил, что задним умом все крепки. - Там коренится главная зараза. Эх, времени мало, завтра в усиление. Сегодня уже… Как быстро всё развивается… Как по заказу.
- Вы б поспали, - посочувствовал старший опер и тут же пожалел об этом, потому что Пандорин резко выпрямился и окаменел лицом.
- Давай карту. Ещё раз посмотрим на предмет провокаций. В семь утра инструктаж.
Старший опер вытащил из подставки свиток, расстелил на столе план Великого Мурома. Придавили края карты чернильницей, пресс-папье и прочими весомыми аксессуарами, которые держат на столах чиновники, знакомые с внезапностью анонимных посетителей.
Перешли к делу, оба стали собранны, деловиты и как бы сравнялись в чинах.
- Что с активистами? - спросил старший опер.
- Дураки да бешены не все перевешаны, - пробормотал Пандорин. - Жандармские ездили в адреса. Почти без толку. Неблагонадёжные ныкаются перед акцией.