* * *
Наверху раздался сдавленный крик, который часто сопровождает силовое задержание. Ерофей Пандорин взбежал на последний этаж, отданный муниципалитетом под библиотечный склад, ныне заброшенный. Полицейские мобильной группы плющили коренастого седого господина в чёрном сюртуке. Браслеты были застёгнуты, но пожилой господин сопротивлялся, сучил ногами, отпихивался, елозил на боку. Он хотел крикнуть, но вместо крика вырвался хрип. Опера перевернули его. Увидев Пандорина, господин затих, но не смирился, вращал вытаращенными глазами, сдавленно ругался.
- Взяли стрелка, - доложил оперативник, поднимаясь и отряхиваясь.
Возле окна валялось длинное ружьё с толстым стволом, огромным подствольным магазином и чёрной ложей, богато отделанное. Пандорин поднял его. Подствольный магазин оказался резервуаром высокого давления ёмкостью литров на пять. Ружьё было пневматическим. Серебряная инкрустация, позолоченный спусковой крючок, спусковая скоба и рукоять затвора выглядели совсем не пафосно, если знаешь, сколько стоит само оружие. Пандорин знал. И был в курсе, кто крутится на полу перед ним.
- Это фанфаронистейший стрелок Азии. Думаю, ему не с кем потягаться в Великом Муроме, - Ерофей Пандорин опустил приклад духового ружья к ноге и говорил оперативнику, глядя при этом на стрелка.
Поставленный на ноги пленник тяжело дышал в руках двух дюжих городовых. У него было чрезвычайно женственное и в то же время мужественное лицо порочного извращенца.
- В селе Зазнобино хорошо помнят его. Он прополз пять вёрст по дну высохшего оврага, чтобы вырвать мужика из пасти матёрого крысокабана.
- Спас? - спросил оперативник.
- Пока он полз, мужика сожрали. Это для полковника характерно. Правда, полковник?
Задержанный с трудом сдерживал ярость, но продолжал сдавленно рычать. Он и сам был похож на крысокабана. Верхняя губа задралась, обнажая прокуренные зубы, усы ощетинились.
- Дьявол! Сучий дьявол, - были его слова.
- Полковник, известный котолюб и обладатель европейского мейн-куна, отсутствовал на веранде "Жанжака", когда мальчик открыл стрельбу. Какой везучий полковник!
Пандорин продолжал говорить как будто подчинённому, но на самом деле внимательно наблюдал за реакцией снайпера, его мимикой и даже интонацией, с которой тот извергал невнятную брань.
- Не менее известно пристрастие полковника к азартным играм. Мне также знакома недавняя история преизрядного карточного проигрыша. Полковник спустил имение своей жены в секу на катране клуба "Богатей" и задолжал сверх того, но кто-то покрыл долг чести. Везение, везение… Кругом везение. Что же привело полковника на заброшенный склад, выходящий окнами на позицию новгородского ОМОН?
Оперативник смотрел на задержанного со всё возрастающим интересом. Ему чудилась в руках тяжесть словаря юридических терминов, которым так славно отоваривать по башке скупых на признания уголовников.
- Дьявол! Хитрый дьявол, - хрипел полковник.
- Кто же был тот таинственный благодетель? - вопросил Пандорин. - Назовите его имя сейчас или пожалеете об этом.
Пожилой господин со сквернословиями рванулся вперёд, но городовые оттащили его. Брызги слюны летели из раззявленной пасти, источающей вонь вчерашнего пива и прогорклого сала.
В поисках отдохновения от этого амбре Пандорин понюхал дульный срез духового ружья.
- Пахнет воздухом, - установил начальник великомуромских сыщиков. - Из пневмы недавно стреляли.
- Я не желаю переносить издевательства легавых, в каких бы чинах они ни были! - возмутился полковник.
Удивлённый таким оборотом, Пандорин посмотрел, к кому обращался задержанный. В помещении склада стоял запыхавшийся старший опер. Он подмигнул. Брови начальника сыскной полиции взлетели.
- На пару слов, - старший опер увлёк Пандорина в соседнюю залу, где их не могли слышать подчинённые.
Он вёл шефа под локоток, и это несказанно оскорбило начальника сыскной полиции.
- Что вы себе позволяете? - осведомился он.
- Полковника придётся отпустить, - расклеймённая харя старшего опера исказилась заискивающей улыбкой. - Прямо сейчас. Без оформления.
- Да что вы…
- Вы отправите группу на патрулирование, мы с вами посадим стрелка в экипаж и отвезём домой, - жёстко произнёс старший опер, морда его вытянулась и посуровела. - Так надо, товарищ
- Какой я тебе товарищ? - шёпотом воскликнул Пандорин, чуя, что творится неладное.
- Товарищ по партии "Единая Россия", - почти неслышно и не шевеля губами ответил подчинённый. - Ваш билет четырнадцать-восемьдесят восемь, а номер моего билета - семь-сорок.
И он пожал руку шефа особым образом. Таких откровений, раскалывающих судьбу, Пандорину получать не доводилось. Стоя на заброшенном складе публичной библиотеки, открытой меценатом Мануловым, но по причине временного недостатка финансовых средств, прикрытой, он ощущал себя морским котиком, выброшенным на сушу. Прямо на веранду "Жанжака", в страстные объятия опытного котолюба. Рукопожатность была частью ритуала восхождения на Горбатую гору. Член партии с вершины протягивал руку стремящемуся взойти и люто, бешено рукопожимал. О продолжении ритуала Ерофей Пандорин вспоминал с содроганием и тщетно старался изгнать из памяти.
Он тогда думал только о восхождении по карьерной лестнице. Партия давала многое, а требовать многого не спешила. Теперь от ставленника потребовалось отработать, и он оказался во власти своего подчинённого, человека битого, тёртого и морально нечистоплотного. А старший опер вдобавок развернул перед ним специально захваченную бумагу.
- Вот мандат. У меня особые полномочия. Вам придётся соблюдать партийную дисциплину, товарищ Пандорин.
Начальник сыскной полиции вернулся в помещение заброшенного библиотечного склада совершенно другим человеком. Это был переломный день в жизни многих и многих, и он продолжал своё кровавое течение.
Глава двадцать девятая,
в которой жруны "Жанжака" вопрошают, что же будет с Родиной и с нами, а Павел Вагин мечет ихор
Город бурлил. "Жанжак" ломился от посетителей. После несостоявшегося митинга неудовлетворённые пролетарии умственного труда, коим повезло собраться не на Болотной стороне, а в рабочих кварталах, почувствовали голод живота, ума и сердца. Удовлетворять оголодавшие люди потянулись в самое пафосное заведение, чтобы пожаловаться на жизнь и обсудить с зеваками, прогулявшимися до моста, как страшно стало жить при кровавом режиме. Сам по себе гром орудий был для них не в новинку. Великий Муром часто баловал горожан салютами в честь того или иного праздника, и сейчас снобы, с изящной иронией задавали риторический вопрос, не был ли нарушен запрет на фейерверки по случаю траура? Поскольку нормальные люди от снобов шарахались как от морально прокажённых, утончённым интеллектуалам оставалось вопрошать друг у друга, обретая полное взаимопонимание.
Завсегдатаи старой закалки смотрели на молодёжь со светящимися дощечками, на причудливо наряженных хипстеров, на внутримкадские ужимки, подманивали владельца заведения Жанжака Тырксанбаева. После водки с бужениной не терпелось поговорить начистоту.
- Зачем пускаешь москвичей, у них нечистые деньги, - укорял иной совестливый патриот.
- Мне плевать, какие у них деньги, - лыбился Жанжак.
- Ох, ты, басурманин!
- Это я басурманин?
- А кто ты, русский?
- Тринадцать лет здесь живу, кормлю людей, плачу все налоги, в купеческой гильдии состою и я после этого не русский? - удивлялся Тырксанбаев. - Вон юноша бледный, ни дня не работал, сын купца Первой гильдии Фомы Гордеева, он русский?
- Русский, - кивал собеседник и спохватывался: - Или кто?
- Русский - это государственная принадлежность, - поучал Тырксанбаев. - Сынок по национальности мокша или эрзя, вообще-то он то и другое вместе, но кто там у нас по национальности Фома Гордеев? Однако сынок не русский, нет. Что он сделал для Руси, чтобы стать русским?
Огорошенный таким ходом мысли патриот не находил слов, кроме бранных, но браниться по Закону от первого сентября не полагалось, и поэтому замолкал. Перекипев внутри, он заводил разговор на ту же тему, найдя равного, потому что сам не мог похвастаться заслугами на благо Родины.
Веранда "Жанжака" гудела. Котолюбы, оглаживая обузданных шлейками котэ, судачили, насмотревшись на кровь, о самом главном - о дивидендах. Заплатят или нет? Дошли слухи, что бросили возводить железную дорогу на Арзамас. В посёлке земельных рабочих случился китайский погром как недавно в Шанхае. Ходи разбежались. Это несомненно скажется на курсе акций "Великорусских дорог", треста, входящего в альянс. Не лучше ли продать ценные бумаги, пока они совсем не обесценились? Что будет с краткосрочными облигациями храма Блаженных вкладчиков, чей выпуск обеспечен пакетом акций Желдоральянса? Не под угрозой ли дивиденды? Не пора ли идти в храм за разъяснениями? И проконсультироваться как на зло не у кого, достопочтенного отца Мавродия последнее время не видно… Наверное, рассуждали безоблачные котолюбы, надо дождаться понедельника, а пока следует обсудить завтрашний бал-маскарад, устраиваемый по случаю вступления в Первую гильдию благороднейшим Отловом Мануловым. Эй, кызым, ещё кофе со сливками и принеси этих нежных тирамису, и рюмку кюрасао, да поживей, скотина немытая!
* * *
- Ну-с, работа кончена, контракт выполнен, крови по колено, - бодро напевал под нос пиар-менеджер, пакуя саквояж. - Пора бежать как крыса из фирмы, с гордо поднятой головой.
Дверь растворилась, словно её никогда не было. На пороге стоял Павел Вагин, живой, но взбудораженный.
Пиар-менеджер изрядно удивился и прекратил собирать манатки.
- Вы меня в первый ряд поставили! - жёлтая майка лидера была залита кровью, чужой, не своей.
Москвич струсил, но сохранил видимость олимпийского спокойствия и постарался бесконфликтно разрулить ситуацию. Общаться с недовольными служащими ему доводилось по факту каждого завершения кампании. Опыт был, но понимание обстановки в эйфории скорого убытия оставило его.
- Что за экстрим? - спросил он. - Давай поговорим как взрослые люди. Прикинем уд к носу. Ты хотел быть вождём, а вожаку положено вести стадо, для чего всё-таки необходимо находиться в первом ряду, верно?
- Верно, - нехотя выдавил Павел.
- Мне и так пришлось выполнять почти всю основную деятельность: подбирать персонал, руководить, координировать, даже листовки писать.
Ровный тон остудил кипевшие чувства Вагина до образования корки. Молодой активист постарался думать как менеджер, но пережитое дало себя знать.
- Отчего же сами тогда не повели толпу? - брякнул он.
- Лучше погреть руки, чем склеить ласты, - рассудительно сказал пиар-менеджер. - Я всегда так работаю.
Он бережно свернул сорочку и отложил к остальному белью.
- Сами-то вы никуда не ходили, так и просидели всё время в офисе, - с язвительностью обиженной прислуги обратил внимание работодателя Павел.
- Предпочитаю наблюдать со стороны. Вы очень интересно себя убиваете.
Такого цинизма Павел от нанимателя не ждал. Он принял настрой как должное и перевёл разговор в деловое русло.
- В Москву, - твёрдо заявил он, - я готов ехать прямо сейчас. Мне не надо собираться.
- Иди домой, Таракан, - снисходительно спровадил навязчивого провинциала москвич. - Ах, да, у тебя же дома нет…
Вагина словно ударили под дых. Он постоял в оцепенении, тупо глядя перед собою. Перевёл дух и поднял на пиар-менеджера взгляд, исполненный злобы.
- Я, что же, не поеду с вами?
- Зачем ты мне теперь нужен?
- Но вы же обещали.
- Обещал - не значит женился.
При словах о женитьбе Вагин испытал неистовый баттхёрт. Он допускал возможность остаться брошенным на произвол судьбы, но не в такой ипостаси.
- Нелюдь!
Павел выхватил револьвер и спустил взведённый загодя курок. Раз-раз, ещё раз. Из головы манагера вылетел зелёный ихор. Сегодня в каморы барабана Павел засыпал усиленный заряд. Политтехнолог свалился на пол уже дохлым.
- Я не таракан! - голос Вагина задрожал, сорвался в рыдание.
Ни дома, ни матери, ни товарищей. Работы в Москве тоже не светит.
Он приставил ствол револьвера к левой стороне груди и нажал на спуск.
Самоубийство оказалось неожиданно болезненным. Мощный удар, как никогда кулаком не били. Боль мучительная, не вздохнуть. Павел отшагнул и повалился, наткнулся спиной на стену, сполз по ней, брякнулся на задницу и остался сидеть. Умирать было ужас как страшно и поздно что-то изменить. От обиды на себя Павел вспомнил мальчика-свидетеля, которому выстрелил в лоб. Убивать разносчика было незачем. Незачем оказалось убивать и себя. Это было последнее сожаление Вагина. Голова опустилась. Взгляд наткнулся на странные разводы.
На жёлтой майке лидера расплывалось зелёное пятно. Это была не кровь. Это был ихор. В пылу революционной борьбы Павел не заметил, как переродился.
Револьвер выпал из омертвевшей руки.
Глава тридцатая,
в которой блистательность бала-маскарада облагораживается разъяснением сути игры, также присутствуют пиры, красавицы, дуэль и моральный выбор, а под занавес появляется хан Беркем
- Ты чего вчера ржал как умалишённый? - хмуро спросил Жёлудь.
- Басурманской травы курнул, - повинно ответил Михан. - Ух, и забориста, тварь!
На скуле молодца синело Сверчково поучение. В роте пошли пересуды. "Отморозок и культист, - говорили те из ратников, кто видел его Хранителя. - Совсем Ктулху мозг зохавал". Если раньше на стажёра они посматривали с дружелюбным превосходством, как на своего, пусть и младшего, сейчас стали коситься, словно на протухший продукт, и разговаривали только по служебной надобности. Михан приуныл и утвердился в мысли, что обязательно возьмёт своё, пусть даже не в этом походе, а позже. В Новгороде. "Тогда и не жить мне!" - повторял про себя он.
Жёлудь не видел его позора на Набережной, он стоял в оцеплении далеко от орудий, но проникся общими настроениями и долго не заговаривал. Однако же, когда приготовления к балу-маскараду были закончены, и стало возможным себя показать, молодого лучника тронула жалость к товарищу по детским играм. Пользуясь советами Лузги, Жёлудь собрал в лавке старьёвщика прикид настоящего басурманина. Он нарядился в сандалии-босоножки, надетыми на носки, в которые были заправлены трико с пузырями на коленях. Довершали костюм синяя куртейка с белыми тройными лампасами на рукавах, напяленная поверх нижнего белья, чёрного льняного трико, прозываемого футболкой. В исподнем лесному парню появиться на люди было стыдно, но ничего не попишешь, со слов Лузги, в Орде носили так.
Старый лучник в отношении своего убранства поступил с командирской решительностью и воинской простотой. Вытащил из сидора старую, но чистую лесную одежду - порты, дорожную рубаху и росомашью жилетку, сберегаемую к осенним холодам. Куафёр Гоша, к которому Щавель явился с пожеланием: "На бал, но чтоб не стричь", исхитрился уложить волосы так, что они сгустились и едва достигали середины спины. Обошёлся без магии, лишь мастерством, с применением вкусно пахнущих зелий и нагретых щипцов. Щавель ходил по роте и благоухал.
- Превосходно, - оценил наблатыкавшийся в высоком искусстве бард. - На сцене можешь выступать.
Филипп был одет по-походному, за плечом торчал длинный кожаный сидор с гуслями.
- Уходишь? - спросил Щавель.
- Остаюсь, - гордо вскинул бороду Филипп.
- Как же твоя награда? Мог от Карпа раба-другого получить, если бы развлекал войско весь путь обратно до Новгорода.
- Лучше маленькая рыбка, чем большой уд, - криво усмехнулся бард. - Слава - снедь скоропортящаяся. Пока меня здесь помнят, надо развивать успех. Траур почти закончился, я на домашних концертах за месяц столько бабла нарублю, что смогу купить симпотную невольницу. Дальше будет больше. Знакомства, связи, покровительство, аншлаг и бенефис. Нет, мне из Великого Мурома никак отлучаться нельзя.
- Ловишь рыбку в мутной воде, - признал Щавель. - Всегда считал, что "бард", от слова "бардак". Теперь вижу, что это правда. Бедный Муром.
- Это его естественное состояние, боярин, - с покровительственностью отбежавшего на безопасное расстояние знатока пояснил деятель искусств. - Ты здесь без году неделя, поэтому не в курсе.
- Здесь всегда был пир во время чумы. Я видел этот город раньше, он всегда был таким. В ту пору ты у скоморохов на подтанцовках скакал.
Бард скуксился, будто кислое съел. Отвернулся и пошёл к дверям. Возле тумбочки дневального остановился и обернулся. Щавель недвижно стоял и смотрел ему вслед.
- Да пребудет с тобой Очистительная Сила Кризиса, воин, - пожелал Филипп.
- И ты отсоси не нагибаясь, - как встарь напутствовал его Щавель.
Отец с сыном ехали в роскошной остеклённой карете-фонаре по широкому проспекту Великого Мурома. В закатном блеске пламенело снова лето. Как будто небо стало своим отражением в глазах поэта - цвета мутной, смоченной плевком и протёртой рукавом голубой фарфоровой пуговки, с добавлением маньячески-красного отблеска непризнанного гения.
- Как упоительны в России вечера, - вздохнул Жёлудь.
Щавель покосился на него.
- Ты с этим поосторожней, сынок, - назидательно молвил он.
"К счастью, завтра в шесть утра мы уходим из этого города порока", - подумал он и, осенённый мыслью о скором убытии, отдал кучеру распоряжение через вделанный в стену медный рожок.
Карета свернула на площадь Труда и остановилась возле ртутного столба. Металлический столб мерцал и подрагивал, удерживаемый в воздухе силой веры.
- Когда-то о его высоте ежедневно думали сотни миллионов человек, - показал Щавель артефакт величия допиндецовой эры. - До сих пор их внимание сохраняет земное воплощение ртутного столба. Раньше люди думали о полётах к звёздам сквозь небесную твердь и о мельчайших организмах, якобы живущих везде и всюду, а сейчас люди думают о состоянии невольничьего рынка. Их сконцентрированное внимание сохранит работорговлю на много веков. Таково предназначение Великого Мурома, хранить устои, в этом залог его несокрушимости и величия Великой Руси. Но мы с тобой должны думать о долге перед Родиной и князем. Потому что мы живём в Святой Руси и наша основа - духовность! Понимаешь, о чём я говорю?
Жёлудь напрягся. Понимать рассуждения ему давалось с трудом, но сейчас речь зашла о духовности, а её сын повелителя Ингерманландии и преждерожденной эльфийки улавливал сердцем.
- Ошейник здесь покрепче цепей будет, - медленно проговорил он, получалось веско. - Он в мозгу, а цепи на руках.
- Самые крепкие те, что на душе, - Щавель успокоился насчёт сына. - Это про нас. Кучер, ехай!
На Набережной сиял огнями электрической иллюминации известный дом увеселений высшего света Великой Руси. Он отличался роскошным бальным залом и был спроектирован для сдачи к устроению торжеств тем особам, которые не располагают недвижимой собственностью подходящих размеров.