А может… Может, и в самом деле лучше кассару согласиться? Раз уж совсем ничего нельзя сделать, раз уж Синто ждет сегодня жуткая смерть… так хоть чтобы без мучений. Синто… Его единственный здешний друг. Если не считать Хьясси, конечно. Ну почему так получается - стоит лишь появиться другу, и тут же его убивают? И каждый раз - для этой скотины, Господина мрака. Вот уж кому Митька охотно плюнул в лицо… если, конечно, у твари оно есть. Что же тогда Единый? Куда смотрит? Если Он такой всемогущий - почему тогда не прихлопнет ядовитого паука?
К глазам вновь подкатили слезы. Ну не может же быть все так отвратительно? Хоть что-то же должно случиться? "Единый, ну сделай же хоть что-нибудь, в конце концов! Ну плевать, что Синто в Тебя не верит! Зато я верю… пускай и чуть-чуть, но все-таки… а он мой друг. Он разве виноват, что ему ничего о Тебе не сказали? Неужели его совсем уж никак нельзя спасти? Ну хоть какое-нибудь чудо, а? Молнией князя долбани, что ли… Тут, правда, неба нет, один потолок… неоткуда молнии лететь. Тогда пускай потолок обвалится! Прямо на лысину… или еще что-нибудь".
- Что ж, князь Диу, Владетель Тмерский, черного плаща носитель, я решил…
Кассар говорил негромко и даже как-то задумчиво. Пальцы его сплетались и расплетались, образуя странные фигуры. На меч свой он, казалось, и не смотрел.
- И решил я вот что…
В пальцах его правой руки вдруг сам собой засветился большой фиолетовый кристалл.
- Думаешь, Наставник не предусмотрел того, что сегодня случилось? Ты и впрямь держал меня за дурачка, надеющегося в поединке с тобой на простой меч? Тебя погубила жадность, князь. Уйди же во тьму!
- Что? - Митька с недоверием и радостью видел, как лицо князя вытянулось. Похоже, кассару удалось сбить его веселый издевательский тон. - Что ты имеешь в виду?
- То, что уже поздно метаться, князь. Все камни Наставника связаны между собой. Польстился на изумруд? Ну так вот же!
Он резко, без замаху, метнул в князя фиолетовым камнем, прокричал какое-то жуткое, режущее ухо слово - и кристалл, вспыхнув напоследок сиреневым пламенем, взорвался.
Грохот был такой, будто Единый, услышав Митькины молитвы, обрушил потолок. Но нет - потолок оставался цел, зато князь завизжал пронзительно, словно пущенный под нож поросенок. Его окутало на миг зеленоватое сияние, хлопнул воздух, а потом кровь, темная, быстрая, фонтаном выплеснулась из его левого бока. Халат мгновенно пропитался ею, тяжелые струйки упали на розовый пол, тут же растеклись маленькими черными ручейками. Казалось, ручейки эти, переплетаясь, образуют буквы непонятного алфавита.
Князь, однако, удержался на ногах. Мрачно посмотрев на кассара (а в руках у того вновь появился меч), он бросил в воздух несколько непонятных фраз, и Митька почувствовал, как сразу стало трудно дышать. Воздух в зале сделался плотным чуть ли не как вода, ослабел свет и запрыгали по стенам черные уродливые тени.
- Ловок, ничего не скажешь, - кривя губы в ухмылке, прошептал князь. - Да только ошибся ты, щенок. Этим меня не убьешь. До геллглу ты все же не достал.
- Теперь и мечом достану, - спокойно ответил кассар и двинулся на него.
- А вот попробуй, - сползая по стенке, выкашлял князь. - Тогда всем нам тут и конец. Живая сила там, - махнул он ладонью в центр зала, - на меня заклята. Умру я, лопнет сдерживающая стена, и выльется, всех сожжет. И пацана твоего, лемгну Хайяарова. Ну что, падаль? Победил? Хочешь своему Наставничку смерти, а? Тогда давай, режь меня. Ну?
Харт-ла-Гир вдруг оказался возле Митьки. Рывком поднял его, заглянул в глаза.
- Слушай внимательно. Сейчас ты уйдешь. Не знаю, куда, но беги подальше… Ищи людей Белого Старца, Иргру-Йаро. Он поможет…
- Ты чего-то глупое говоришь, мальчишка, - расслышал его шепот князь. Надо же, умирающий, с распоротым брюхом, истекая кровью - а расслышал. - Никто никуда не уйдет. Стихийные духи перекрыли все выходы, а стража скоро будет здесь. Я, пожалуй, даже не стану тебя убивать сейчас. Отложим до моего выздоровления, и потом уж, в торжественной обстановке…
- Посмотрим, - не оборачиваясь, бросил Харт-ла-Гир, и тут же на ладони его оказался еще один камень, на сей раз янтарно-желтый, со вспыхивающими в его глубине красными искрами. - Это последний из даров Наставника. Митика, сейчас я открою тебе Темную Дорогу. Не знаю, как далеко ты сможешь уйти, но постарайся как можно дальше… не сворачивай в сторону. Хотя тебя будут там всякие сманивать… Ты им не верь, это даже не призраки, а так… пустота… Не сворачивай, сколько сил хватит. Свернешь - тебя выбросит в мир. И если это случится в землях Тмер…
Он сжал камень между ладонями, нараспев произнес очередную абракадабру - и прямо напротив Митьки в воздухе возникло темное пятно. С каждой секундой оно росло, чернело, там, в открывшейся глубине, что-то протяжно дышало, хлюпало, по краям треща, вспыхивали и гасли золотистые искры. И тянуло холодом, но не снежно-ледяным, а гнилым каким-то, точно из подвала, где давно уже разлагается непогребенный труп.
- Иди, Митика! - велел кассар. - Меч, кстати, подбери, может, и пригодится.
- Без Синто никуда не пойду, - звенящим голосом ответил Митька, снизу вверх глядя в страшные, налитые кровью кассарские глаза. - Я друзей не бросаю!
- Эта Дорога не для двоих, - нависая над ним, яростно прошипел кассар. - Только один живой может ею пройти, двое - погибнут сразу.
- Тогда уж лучше здесь умереть. А спасаться одному - западло. Не забыли про Хьясси? Хватит мне этого счастья.
- Паршивец, думаешь, я буду тебя спрашивать?
Отбросив свой меч, кассар одним движением сгреб его, больно сдавил затылок, пригнул колени к подбородку - и легко, словно волейбольный мяч, зашвырнул его в темную дыру.
И уже оттуда, из обволакивающей, плотной тьмы Митька, изловчившись, сумел-таки, извернувшись, увидеть, как розовые стены зала вздулись пузырями, лопнули, и оттуда толпой повалили серые, бесформенные тени. Навалились на кассара, обволокли, прижали к полу.
И еще он услышал смех. Торжествующий, задорный смех князя Диу.
Потом тьма сомкнулась, исчезло все, но под ногами оказалось что-то твердое. Похоже на бетонные плиты. Или шершавый, потрескавшийся асфальт.
Он попробовал было двинуться назад. Бесполезно. Тьма, плотная и упругая как резина, не пускала его. Сколько ни толкайся, сколько ни стучи кулаками - ни на миллиметр не сдвинешься. Оставалось идти вперед, в холодную, бессмысленную пустоту. Непонятно куда, непонятно, зачем.
Он шел и плакал, и сам не замечал своих слез. Жалко было сразу всех - и Синто, и Хьясси, и даже кассара. Но больше всего жалел он себя.
13
Следствие отложили до рассвета - оба они с Илси-Тнаури решили, пускай люди выспятся. Лучше на полчаса задержать выступление, чем двигаться в путь с красными глазами и клюя носом. Пленника привязали к столбу в центре лагеря, приставили охранять пятерку мрачного вида солдат - из личной охраны воеводы. Тот, матерясь сквозь зубы, извинялся перед Петрушко и клялся повесить тех, кого негласно отрядил обеспечивать безопасность дорогого гостя и коллеги. Еле-еле удалось его притормозить до утра.
Виктор Михайлович, впрочем, уже не уснул. Волны муторного забытья периодически захлестывали сознание, но все они, как и положено волнам, гасли, а на душе было сухо и как-то шершаво. Кому и зачем понадобилось его резать? Тем более так наивно, непрофессионально, словно нарочно подставляясь… Вот еще новая интрига, и, по всему видать, придется ее раскапывать… И это вместо главного…
Рассвет не замедлил явиться. Здесь, на вершине холма, он распустился прекрасным желто-розовым цветком, и лежащие в низинах тени казались прохладными, покрытыми капельками росы листьями. Солнце еще не вынырнуло из-под лесистой полоски горизонта, но вот-вот готово было проткнуть воздух своими острыми лучами.
Умывшись внизу, у бьющего из камня родничка, Петрушко поднялся обратно. Подошел к столбу, внимательно разглядывая пленника. Тому на вид было едва ли восемнадцать. Салабон, типичный салабон, из тех, что еще вчера гоняли футбол во дворе и обжимались с девчонками на школьной дискотеке… впрочем, все это из другой оперы. Тут вернее будет сказать - из тех, что пасли коз и обжимались с девчонками на сеновале. Невысокий парнишка, щуплый, хотя и по-крестьянски жилистый. Темные волосы нечесаными прядями спадают ему на глаза, одежда сорвана подчистую - чтобы, как хмуро пояснил Миал-Тмингу, не запрятал бы всяких опасных штучек, и колдовских, и не только.
- Вот, друг Вик-Тору, полюбопытствуй, - неслышно подошедший сзади Илси-Тнаури протянул ему на обеих ладонях меч. Короткий, не длиннее локтя, с симметрично расширяющимся лезвием. - Тиен-латома называется. Это не для боя, в бою таким ножичком особо не навоюешь. Именно чтобы спящего резать, или безоружного. Разбойничья штучка.
- Надо бы кого-то послать шатер зашить, - в тон ему отозвался Петрушко. - Дырища же там… - он едва удержался от неприличного сравнения.
- Уже, - коротко кивнул воевода. - Ну что, начнем? Чем быстрее мы разберемся с этим происшествием, тем раньше хандара может выступить в путь. Так что позволь, Вик-Тору, допрос поведу я.
Петрушко кивнул.
Илси-Тнаури, однако, начал допрос необычно. Отойдя в сторону, он опустился на колени и довольно мелодично пропел какие-то стихи. Что-то вроде местных псалмов, сообразил Петрушко. Слова были почти непонятны, наверняка древний язык. Затем воевода принялся шепотом молиться, попеременно воздевая руки к небу и стукаясь лбом о жесткую, выгоревшую от зноя траву. Минут через пять он поднялся и упругой походочкой приблизился к пленнику.
- Имя? - резко, отрывисто, словно щелчок кнута.
- Не скажу, - огрызнулся юноша.
- Значит, обойдемся без имени, - кивнул воевода. - Единому веруешь?
К удивлению Петрушко, парень мрачно выдохнул: "Да-а…" Илси-Тнаури если и удивился, то никак это не выказал.
- Значит, судить будем по заветам Вестника Таури. Ибо сказано: "между собой судитесь не у внешних, к судье-идолопоклоннику не прибегайте". Но тогда имя твое понадобится, ибо о ком же мы будем молиться после?
- Алликойсу, - нехотя выдавил парень.
- Что ж, Алликойсу, - деловито заговорил воевода, - времени у нас нет, решать с тобой придется быстро. Прежде всего - зачем ты пробрался в шатер почтенного Вик-Тору? Ты хотел его убить?
Парень молчал.
- Отпираться глупо, сам господин Вик-Тору видел, куда вонзил ты свой меч. Посему ответь, зачем ты пошел на это? Месть? Долг? Приказ?
Видимо, уловив что-то в его черных глазах, Илси-Тнаури кивнул.
- Значит, приказ. Итак, тебе велели убить… Кого? Было ли названо тебе имя? Была ли описана внешность? Или просто указан шатер? Отвечай быстро. Ты знаешь, что не ответив по доброй воле, все равно ответишь под пыткой.
- Мне… - прохрипел парень, - мне велели зарезать вот этого… господина. Мне показали его еще в столице, когда они с самим Вестником Аламом бок о бок ехали в государев дворец.
- И что было дальше?
- Дальше я следил… Когда понял, что господин с хандарой вашей едет, то прибился в обоз… котлы чистить, хворост собирать… за пару лепешек и миску похлебки. Я не мог решиться… Страшно, - протянул парень, и Петрушко понял вдруг, что никакие ему не восемнадцать, от силы шестнадцать будут. Совсем еще дитя. Просто здесь ведь люди южные, усы растут раньше мозгов…
- Но все-таки решился, - спокойно вел разговор Илси-Тнаури. - Решился зарезать человека, не сделавшего тебе никакого зла. Нарушил древнюю заповедь Единого: "не сотвори убийства". Рассчитывал ли ты, сделав свое злое дело, улизнуть незаметно?
Парнишка молчал, опустив голову.
- Правильно, никуда бы не улизнул. Ты, парень, неумеха в таких делах. Настоящий убийца или бы вообще не попался, или, выполнив поручение, откусил бы себе язык и захлебнулся своею же кровью. Из хандары мало кто сможет убежать, и уж явно не ты. Значит, сознательно шел на смерть. Зачем? Что тебе посулили? Золото?
Алликойсу мрачно усмехнулся.
- Правильно смеешься. Зачем деньги покойнику? Так что же? Говори. Все равно тебе нечего терять. Ты так и так умрешь. Но расскажешь правду - умрешь как мужчина, быстрой и легкой смертью от меча. Начнешь же изворачиваться - не обессудь. Выстругать кол и врыть его - минутное дело, но мучения твои продлятся довольно долго. Ты понял?
- А как мы поймем, что парень не лжет? - вполголоса спросил Петрушко.
- А вот идет сюда прочитавший утренние молитвы Миал-Тмингу, - весело ответил воевода. - Посвященный знает, когда говорят правду, а когда ложь. На то ему и дан Единым дар. Он просто посидит тут с нами, послушает.
Парнишка закашлялся, задергался, но веревки держали его крепко. Потом он вдруг заплакал - навзрыд, по-детски, не стесняясь никого и ничего.
- Что, - мягко спросил подошедший старик-посвященный, - страшно умирать?
- Нет, - подняв зареванное лицо, отозвался парень. - Стыдно.
- Единый видит сейчас тебя как прозрачное стекло, видит все твои грехи, так очисти себя перед Его лицом, - посоветовал Миал-Тмингу. - Расскажи все без утайки, и быть может, посмертие твое будет легким.
Алликойсу со свистом втянул в себя воздух, помолчал чуть-чуть - и слова полились из него мутным потоком. Петрушко едва удержался от сравнения с прорвавшейся канализацией. А все и впрямь было крайне гадко. Мальчик жил себе в предместье Кхермат-Лназу, в небогатой, но и не нищей семье кузнеца. Вместе со всеми соседями, поплакав чуть-чуть, приняли веру в Единого. Куда же против государя? Ему же виднее, какие боги Сарграму нужны. И все бы ничего, но мать с младшими детьми летом отправилась на юг, в приграничные земли, к своей родне. И повидать, и хлебом помочь - голодно там, в степи. Отец, хоть и ругался, а отпустил. Нельзя не помочь, традиции опять же. Правда, Алликойсу оставил при себе - кто-то же должен по кузне помогать.
Время шло, пора было матери и возвращаться, но… Пустота и тишина с юга. Волновались, грешили то на разбойников, то на степняков. Не знали, что и думать. А неделю назад Алликойсу пригласил в трактир человек. Серьезный человек, взрослый, одет не то чтобы роскошно, но явно при деньгах. Выпили, закусили. Алликойсу и радовался, и недоумевал - с чего бы такой серьезный дядя с ним, пацаном, так уважительно? А серьезный дядя передал привет от матери и сестричек с братишками. После чего сухо объяснил, что задержаны они сторожевым олларским отрядом и находятся в башне Аита-Нгоо, в заточении. Как единянские шпионы, прибывшие мутить воды в добром Олларе. И ждет их костер, всех - даже двухлетнюю Миут-Мгии. Правда, есть варианты… Далее серьезный дядя вывел парнишку из кабака, снабдил деньгами и указал человека, который должен умереть. Чем скорее, тем лучше, но ни в коем случае не позже, чем хандара окажется у стен замка Айн-Лиуси. Тогда родных пощадят и даже помогут вернуться в Сарграм. Вот и все.
- Да… - протянул воевода, - действительно, стыдно. Добро бы ты свою только жизнь за ближних положил, так ведь собрался и чужую… невинную.
- И не думал о Едином, - добавил посвященный. - Забыл о заповедях Его, забыл, что земная наша жизнь - лишь глоток воздуха, вот и нет ее, а есть вечность. Вечность радости или вечность муки. Уж лучше бы и мать твоя, и братья-сестры погибли в нечестивом пламени, взойдя на небо под руку Единого, чем вот такая жизнь… Отец-то хоть знает, где ты и что?
- Не-а, - мотнул головой парнишка. - Он бы меня высек и на цепь посадил. Не хватает, сказал бы, еще и последнего сына лишиться…
- Опиши того серьезного дядю, - попросил Петрушко. - Внимательно опиши… подробно…
- Мы сделаем лучше, - перебил его Миал-Тмингу. - Сейчас я, испросив извинения у Единого за то, что прибегаю к тайным искусствам, войду в его память, получу образ того негодяя и передам в столицу Вестнику Аламу. А там уж начнут искать. Ну-ка, мальчик, закрой глаза и выкини из головы все мысли. Не получается? Ну так я тебе помогу.
Он принялся плавно ходить вокруг столба, что-то негромко напевая себе под нос и шевеля пальцами. Вскоре это подействовало - голова парнишки свесилась набок, глаза остекленели, а и губы тонкой струйкой потянулась слюна.
- Ну вот и все! - торжествующе сказал посвященный. - Теперь образ я передам в столицу. Больше от парнишки пользы нет. Можете приступать к казни.
Воевода махнул рукой кому-то, стоящему в отдалении, и вскоре прямо к столбу двое здоровых мужиков выкатили тяжеленное бревно. Поднатужились, поставили "на попа". Петрушко с ужасом понял, что это - не что иное, как плаха.
- Отвязывайте, - негромко приказал Илси-Тнаури. - Кончим дело еще до завтрака - и в путь.
Петрушко грустно улыбнулся и сделал шаг вперед.
- Нет, господа мои, - сказал он, внимательно оглядывая всех, - так не будет. Эта кровь совершенно лишняя. Да, по закону, по вашему закону, мальчик должен умереть. Это справедливо. Но неужели никому из вас его не жалко?
- Ну и что? - пожал плечами воевода. - Ведь закон.
- Знаете, - сказал Виктор Михайлович, - в нашем мире был такой древний народ, которому принадлежит изречение: "пусть гибнет мир - лишь бы торжествовал закон". Это был тот самый народ, чьи воины распяли на кресте воплотившегося Бога. Того самого Бога, которого Вы почитаете, пускай и зная лишь отблески Его славы. Интересно, есть ли среди этих отблесков вот такие слова: "прощайте врагов ваших, любите ненавидящих вас… если кто ударит тебя по правой щеке, подставь и левую…"? Я, может, неточно говорю, я сам мало знаю, увы, но подумайте, что важнее: ваша кровавая справедливость или милость? Что угоднее Единому? Неужели кровь? Сколько уже пролилось крови, и сколько еще прольется! Зачем? Этот юноша совершил грех, он решился в душе своей на предательство. Не отрицаю, все так. Он едва не убил меня. Но ведь не убил. Значит, есть кому его прощать - мне. И я прощаю. Я не позволю его казнить. А чтобы слова мои не сочли пустыми - взгляните на это!
Он вынул из-за пояса тонкую золотую пластинку, по краям инкрустированную мелкими изумрудами.
- Эту вещь дал мне государь Айлва-ла-мош-Кеурами, расставаясь со мной. Это айм-тлинн, отсвет государевой власти. Видите выбитые на золоте слова? Читайте. Тот, кому дан айм-тлинн, не вправе отменять решения военачальника, но вправе миловать от лица государя. И отвергающий милость отвергается тем самым и государя. Так вот, я освобождаю мальчишку от казни. Он виноват, бесспорно, и он должен понести наказание, но не смертью. Подумайте о его матери, о малышах… У каждого из вас есть своя мать… или была… Нетрудно понять, как жизнь мамы он предпочел жизни чужого человека. Это неправильно, это противно воле Единого, но это очень понятно. Для Единого нет ближних и дальних, Он всех любит. Так, во всяком случае, говорят наши священники. И я не думаю, что Единый, о Ком сказано, что Он есть Любовь, безразличен к смерти женщины с малыми детьми. Давайте думать, как их спасти.
- А как их спасешь? - недовольно проворчал Илси-Тнаури. - Эта самая башня Аита-Нгоо в пятистах тианну, нам туда сказать две недели… совсем в другую сторону, кстати. В то время, как есть четкий государев приказ… который ты, кстати, не вправе отменить.
- Не вправе, - согласился Петрушко. - Но там, где ничего не сможешь сделать ты, попробую я. Почтенный Миал-Тмингу, давайте отойдем в сторону. Мне, увы, опять потребуется ваше искусство. Срочно свяжитесь с Вестником Аламом…
- А с этим-то что делать? - недоуменно уставился на Виктора Михайловича воевода. - Отвязывать?