Две ее последние фразы сорвались на крик. Если можно назвать это криком: был все-таки шепот. А потом она изогнулась и дернула ленту с закрутки волос. Точно сноп развалились густые, чуть влажные пряди. Натянулись суставы. Обозначился женский рельеф. Мох и сырость призывно темнели в подмышках. Оторвалась случайная капля и, как искра, - сверкнула по животу.
- Так чего же ты ждешь? Ты же знаешь, что времени почти не осталось!..
- Не хочу, - неприязненно вымолвил я.
И у Лиды в глазах шевельнулась тревожная грубая тяжесть.
- То есть, как - "не хочу"?
- А вот так.
Полыхал сумасшедший закат.
Очень злобно и бережно она взяла меня за рубашку… Вынуждая подняться:
- То есть, как - "не хочу"?.. - Ты ведь тоже погибнешь. - Из-за этих бумажек?.. Я прошу, умоляю тебя: это - верная смерть!..
Лида стояла ко мне почти вплотную. У нее потемнели костяшки на сгибах фаланг. Поперечины, складки исчеркали матовость кожи. А из век распустились сухие цветочки морщин.
- Нет!.. Нет!.. Нет!.. Все, что хочешь, но только не это!!!..
Я напрягся и медленно оттолкнул ее.
Я толкнул ее вовсе не сильно, но она почему-то попятилась. И все пятилась, пятилась, пока не коснулась угла. И сведенные руки ее распахнулись.
А сквозь стену немедленно выросли пряди Красных Волос. И, слипаясь в кольцо, обхватили ее за запястья. И такие же Волосы быстро опутали лоб. И ступни, и колени, и немощные предплечья. И широкие нити сомкнулись вокруг живота. Лида билась среди них, точно рыба, попавшая в сети.
Точно глупая рыба.
- Не надо!.. - стонала она. - Я же не виновата!.. Прошу вас: не надо!.. - И тянулась ко мне - извиваясь, противно скуля. - Помоги, помоги, помоги!.. Помоги, я совсем задыхаюсь!..
Голос ее переходил в пронзительный визг. Струйка вязкой слюны закачалась на подбородке. А по телу, как сыпь, проступили вдавления пор.
Продолжалось все это не больше секунды. Я рванулся, не выдержав, но не успел. Возрастное перерождение уже закончилось. Жалкая коричневая старуха, как паук, развалилась в углу, - ощетиненная многоножьем, похожая на больного карлика. Было ей лет под восемьдесят: череп просвечивал сквозь седину, выпирали все кости, - отчетливо, как на скелете. И еще она грызла тугую коросту ногтей. И привычно, безудержно выплевывала огрызки. Желто-серые слезы текли из проваленных глаз.
- Вот какой мальчик у нас в гостях, - сказала старуха. - Мальчик - добрый, хороший, он мне даст закурить. Мальчик, дай мне окурочек, я - бедная женщина…
И умильно сложила ладони перед дощечкой груди. Слезы - капали, но она их, по-моему, не замечала.
Я невольно качнулся, ударившись спиной о косяк. Шторы в смежную комнату были отдернуты. Там валялись ботинки и скомканное белье. Пара чьих-то штанов без затей пребывала на люстре. Волосатый довольный Мунир, отдыхая, лежал на тахте, а на корточках перед ним примостилась патлатая Джеральдина. И - лениво работала, сощурив глаза. Раздавались протяжные поцелуйные звуки.
Было уже, вероятно, десять часов.
- Мальчик, мальчик - хороший… - канючила из угла старуха.
Точно Лида, я мелко попятился куда-то назад. И все пятился, пятился, пока не очутился в прихожей - попытавшись спиною нащупать входную дверь. Но она вдруг сама, словно по волшебству, распахнулась. И в проеме ее неожиданно появился Карась, и уверенно, цепко поддел меня пальцем под локоть.
- Тебя ждут, - коротко сказал он.
Саламасов велел: - Давай эту сволочь сюда! - Повернулся всем корпусом, скрипнув зубами. И, не сдерживаясь, вдруг, как помешанный, закричал: - Что стоишь?!.. Ты видишь - напиток кончается?!..
Изогнувшись, будто скобка, гуттаперчевый Циркуль тут же быстренько подскочил к нему и налил на две трети светлой жидкости из графина, а потом стрекозою метнулся за дверь и через секунду вернулся, - пропотев от усердия, выталкивая перед собой взъерошенного жалкого Идельмана.
Тот был полураздет, видимо, только что из постели: мятый, щуплый, испуганный. На рубашке его не хватало трех пуговиц, а из-под подола ее высовывались трусы.
Значит, все-таки нашли Идельмана!
Саламасов оглядел его с головы до ног и, хлебнув, отодвинул граненый стакан.
- Что ты делаешь, морда еврейская? - с хриплой яростью сказал он. - На кого ты свой шнобель нацеливаешь? Ты забыл: тут тебе не Израиль. Расплодились, понимаешь, как вши. Кормишь, кормишь вас, защищаешь от трудового народа. Никакой благодарности - норовите еще и обгадить…
Он пощелкал рабочими твердыми пальцами. Даже водка его не брала. Шпунт, маячивший - вгладь, за спиной, как-то мелко засуетился и вложил в распростертую руку страницу, заполненную машинописью.
- "В нарушение Советского законодательства, - прочел Саламасов, - первый секретарь Городского Комитета Партии приказал обустроить себе особняк в центре города, причем данная территория была ранее выделена под школу. Таким образом, школа построена не была. А оплачивалось это строительство по смете горисполкома, о чем есть в бухгалтерии соответствующие документы. Также первый секретарь Городского Комитета Партии заставляет руководителей местных промышленных предприятий регулярно выплачивать ему некое "вознаграждение", якобы за помощь и консультации в деле организации работ. Каждое такое "вознаграждение" вручается лично: от размеров представленной суммы зависит благоволение первого секретаря. Тех же, кто не желает участвовать в "системе подарков", постоянно третируют, и товарищ В.П.Саламасов угрожает им беспощадной расправой, утверждая, что его поддерживают непосредственно из столицы"…
Саламасов закончил и медленно скомкал страницу. Бурой кровью набрякли артерии на висках. Пальцы - мяли бумагу, пока она не превратилась в ошметок. И ошметок был сброшен коротким небрежным щелчком.
- Так кому ты продался, еврейская морда?.. Не устраивает тебя Советская власть?.. Русский человек тебе не по нраву?.. Значит, гадина, против народа пошел?..
Под его немигающим взглядом Идельман переступил босыми ногами. Точно струны, прорезались жилы над кадыком.
- А?.. Не слышу?.. - сказал Саламасов. - Или, может, отправить тебя в подвал?.. Покажи, покажи свой паршивый язык… Справедливости ему захотелось!.. Скажешь, плохо тебе жилось?.. На заводах вас нет - дармоеды, нахлебники… Или, может, тебе - обрезание сделать?..
Неизвестно откуда появились огромные садовые ножницы, и блестящие лезвия их разомкнулись. Прокатился тоскливый скрежещущий звук.
Этот звук как будто подтолкнул Идельмана. У него вдруг задвигались рыхлые корни волос.
- Ненавижу вас!.. - тихо сказал он. - Делайте со мной, что хотите!.. Ненавижу вас и ненавидел всегда!.. За трусливую подлость!.. За ложь!.. За бесчеловечность!.. Ненавижу!.. Душил бы - своею рукой!.. И народ, на который вы вечно ссылаетесь, тоже вас ненавидит!.. Вы послушайте, что о вас говорят!.. Скоро ненависть эта прорвется - кровавыми пузырями!..
Хищный согнутый нос его заострился. Чернотой скопилась щетина во впадинах скул. А глаза побелели до бешеной непрозрачности.
Кажется, он был в беспамятстве.
- Отключите его, - угрюмо сказал Саламасов.
Будто ждавшие этой команды, Циркуль-Клазов и Суховей тут же ринулись с обеих сторон и, облапив тщедушную маленькую фигуру, быстро сделали с ней что-то такое - отчего она сразу же переломилась в паху и, как ватная, начала оседать, - зажимаясь и корчась, икотно захлебываясь словами:
- В-в-ва-а!.. в-в-ва-а!.. б-б-больно-о!..
Темная пахучая лужа натекла между ног. А колени смыкались, дрожа волосатостью чашечек. Это был - август, эпоха социализма.
- Покажите ему "Москву"! - велел Саламасов.
Идельмана подняли, как дряблый мешок. Как мешок, под которым висели гусиные лапки. И одна из них конвульсивно подпрыгивала.
- Танцы!.. Танцы!.. - бессмысленно твердил он.
Завершался определенный период круговорота.
Саламасов загреб со стола аккуратную стопку бумаг и с размаху швырнул ее прямо в нахохлившуюся макушку. И бумаги взорвались, не долетев.
- На! Сожри!..
Лихорадочно заиграла музыка. Худощавый, высокий, интеллигентного облика человек в светлой бархатной куртке, с позолоченной лирой в петлице, с волосами, рассыпанными по плечам, вероятно, художник, - тот что вытащил меня из-под поезда - волоокий, ленивый, надменный, разогнулся перстом - словно тыковку, выдернув за собою Дурбабину, и повел ее в паре, лавируя между столов - прижимая и мучая, изворачиваясь в немыслимом танго.
Локти он отставлял с картинной красивостью. И бесстрастно укладывал свое длинное тело чуть ли не до земли. Ошалевшая растерянная Дурбабина - помаргивала. И сопела, запрокинув массивы лица.
Было видно, что она здорово перепугана.
- Я надеюсь, ты больше не будешь валять дурака, - прошипел вдруг Карась, появившись откуда-то сбоку.
Собственно, я и не собирался.
Мы топтались на узком пространстве, как стадо слонов. Было жарко и тесно, и слышалось какое-то хрюканье. Терлись бедра о бедра, и спины - о мякоти спин. Чрезвычайно мешали столы, протянувшиеся от стенки до стенки. Гладь портретов тревожно взирала на нас. Электрический свет в потолке то тускнел, то опять разгорался. Красный сумрачный отблеск пульсировал за окном. Видимо, демоны захватили электростанцию. Город медленно погибал.
Впрочем, это не имело значения.
Озабоченная Фаина прильнула ко мне, и горячие сдобные руки ее сошлись на лопатках.
- Это - чушь, ерунда, - говорила она. - Главное сейчас, это - незацепиться. Никакого выпадения эпизодов не произошло. Для "Спецтранса" мы не представляем опасности. И "воскресшие" пока еще не заметили нас. Повторяю, что главное - это незацепиться. Потому что уже расцветает чертополох. Синегубые призраки выползают из подземелий. Пробуждаются насекомые. Хронос!.. Хронос!.. Ковчег!.. Общий хор, - где не слышно отдельного голоса…
- Что я должен для этого сделать? - спросил я.
- Ничего, - немедленно сказала Фаина. И качнула пирамидальной высокой прической. - Ничего, ничего, ничего. Надо просто - идти по намеченному сценарию…
Черный пар вырывался у нее изо рта. И ворсинки бровей поворачивались - точно живые. А во лбу обрастала наплывами кожи пятикопеечная монета. Третьим глазом. Холодным. Но этого никто не замечал. И никто не хотел замечать. Плыли - топот и хрюканье.
Время уже приближалось к полуночи.
Циркуль-Клазов, стоявший, как статуя, у дверей, вдруг подпрыгнул, ударив себя ладонями по ягодицам, и пронзительно, весело выкрикнул: Ку-ка-ре-еку-у-у!.. - Полы клетчатого пиджака задрались. И захлопали - бешено, будто куриные крылья. - Ку-ка-ре-е-еку-у-у!.. - Гребень крови растекался по голове… Тотчас плотный сосредоточенный Суховей, дураковато приставив указательные пальцы к вискам, весь набычился, словно производитель, и морщинисто округлил волосатые толстые губы. - Му-у-у!.. - мычал он, покачивая башкой. - Му-у-у!.. Спасайся, кто может!.. Сейчас забодаю!.. - И действительно пробовал ткнуть зазевавшуюся Дурбабину, которая с визгом увертывалась. У нее из-под юбки торчал мирно загнутый розовый хвост. И - Батюта испуганно упал на колени, и мяукнув два раза, виляя всем туловищем, принялся очень быстро лакать молоко - по-кошачьи, из блюдечка, поставленного у шкафа. Непонятно, откуда оно появилось. Тем не менее, - настоящее молоко. Оба отпрыска тоже участвовали в компании - распаляясь, подпихивая Батюту коленями: - Пей!.. Достукался!.. Скотина безрогая!.. - А сияющий гладенький Шпунт, заложив обе руки за пояс, подмигнув и отстучав каблуками, неожиданно дернул по кабинету вприсядку - заливаясь, выбрасывая хромовые голенища. - Эх!.. Эх!.. Эх!.. - молодецки покрякивал он. И крутился, играя плечами косоворотки.
Ясным, легким безумием веяло от происходящего. Уплотнялись секунды, дремотные Красные Волосы возникали в щелях. Я увидел, как Саламасов, перехвативший Фаину, вдруг задрал ей воздушное платье и с размаху влепил пятерней по обтянутому шелком заду.
- Так? - спросил он, затравленно оборачиваясь.
А спокойный Художник, державшийся особняком, - старомодный, изысканный - отстраненно поглядел на часы и - прикинув - поднял разведенные брови:
- Так. Но требуется - еще один раз.
И широкая пятерня опять опустилась. Звук был сочный, увесистый.
Видимо, они проводили хронометраж.
Мне казалось, что время понемногу расслаивается.
Я оперся о стол, за которым присутствовал Апкиш, и сказал прямо в синие, выпуклые, безразличные ко всему живому глаза:
- Город - рушится. И мы тоже - рушимся вместе с ним. Человек за человеком спадают - как прелые листья. Слева - слом, справа - вязнущий останов. Или вы надеетесь, что воцарится Младенец? Но Младенец достаточен сам по себе. Он - всесущ. И ему не понадобятся партийные функционеры. Я не знаю, что именно следует изменить. Ложь. Предательство. Неужели вы настолько отравлены властью?
Я, наверное, был в беспамятстве, - сжигая себя. Не по графику. Выломавшись. Тирада моя пропала впустую. Апкиш даже не дрогнул фарфоровым бледным лицом. Все происходящее его, по-видимому, не интересовало.
- Не мешайте, пожалуйста, - холодно сказал он. И открыл небольшую квадратную плоскую пудреницу. - Почему вы решили, что надо обращаться ко мне? Есть вопросы, претензии? Адресуйте их вашему руководству…
Мягкими уверенными движениями он припудривал щеки и нос, - осторожно коснулся бархоткой приплюснутого надлобья, а затем, поворачивая зеркальце на вытянутой руке, равнодушно, внимательно проследил за получившимся результатом. И картина, по-видимому, удовлетворила его. Он кивнул, - как будто соглашаясь на образ.
- Значит, вы не намерены ничего предпринять? - Нет, конечно, - ответил мне Апкиш. - И фигура Младенца вас тоже устраивает? - спросил я. - Мелочь, куколка, - ответил мне Апкиш. - Но из куколки вылупится дикий монстр. - Обязательно вылупится, - сказал Апкиш. - И - сожрет, и оставит от города лишь скорлупу. - Даже меньше, чем скорлупу, - ответил мне Апкиш. - А Ковчег, а Безвременье, а грядущий развал? А скрижали, а демоны, а расстреливаемые в Карьерах? Значит, дело в Корецком? - растерянно спросил я. - Позабудьте о них, - посоветовал Апкиш. - То есть, не процесс дал первоначальный толчок? - Разумеется, нет, - ответил мне Апкиш. - А тогда в чем причина? - спросил я. - А ни в чем. Нет причин. Историческая неизбежность. - Это значит, что сделать ничего нельзя? - Это значит, что делать ничего не надо…
Правая рука его скользнула в карман и через мгновение возвратилась, - обнимая короткое черное дуло. Пистолет заглянул прямо в створки бескровного рта.
Апкиш туго и как-то по-детски зажмурился:
- Черныйхлеб,называемый:Ложь…Белыйхлеб,называемый:СтрахВеликий…
Я не сразу догадался - о чем это он. А когда догадался, то уже было поздно. Свет мигнул, опустившись до желтизны, снова вспыхнул, и полетели какие-то брызги. Выстрела, по-моему, слышно не было. Я лишь видел, что Апкиш лежит на столе и под мраморной белой щекой его собирается лужа. До полуночи оставалось совсем немного.
Саламасов поднялся и торжественно одернул пиджак. Он сказал:
- Мы, товарищи, живем в великое время… Наш район перевыполнил план по заготовке кормов!.. Репа, брюква, картофель, товарищи!.. Пятилетка, таким образом, завершена!.. Три секунды назад! Поздравляю, товарищи, с трудовой победой!.. Яровые, озимые! А также горох!.. Это - новое достижение нашего общества!.. - Он величественно пошатнулся и опрокинул стакан. Череп его был абсолютно квадратный. И квадратное серое тулово - как постамент. Дико взвизгнув, остановился проигрыватель. - Пять - в четыре!.. - немедленно выкрикнул кто-то. И десятки ликующих голосов подхватили: Ур-ра-а!!! - даже воздух заколебался кипящими аплодисментами. - Свеклы собрано на половину процента сверх плана, - сказал Саламасов. - Ур-ра-а!!!.. - Кукурузы - на одну двадцатую больше!.. - Да здравствует!!!.. - Гречи, проса и вермишели, товарищи, - на четыре десятитысячных!.. По сравнению с тринадцатым годом, товарищи!..
Саламасов открыл небольшую коробочку, пододвинутую к нему, и привычным заученным жестом посадил на пиджак ярко-красный прямоугольник медали.
Сплав труда и позора качнулся пятиконечием. Бронза тускло блеснула.
- Слава партии!.. Слава товарищу Прежнему!..
Будто ливень, загрохотало вокруг меня:
- Экономика должна быть экономной!.. Больше, лучше, с меньшими затратами!.. Пьянству - бой!.. Пятилетке качества - нашу гарантию!.. Претворим исторические решения!.. Жить, учиться, работать - по-ленински!.. Наша цель - коммунизм!.. Ни одного отстающего рядом!..
Я заметил, что у многих на пиджаках появились правительственные награды. Ордена, и медали, и просто - бесхитростные значки. Например - "ГТО". Например - "Клуб служебного собаководства". Суховей нацепил себе ромбик - "Почетный чекист", а Дурбабина щеголяла отличием - "Мать-героиня". У меня рядом с лацканом тоже появилась медаль. Что-то там с кузнецом, замахнувшимся над наковальней. Вероятно - "За трудовой героизм". Я, наверное, большего не заслуживал.
Циркуль-Клазов, заботливо прицепил ее, просиял дымкой стекол и сказал со значением:
- Выше знамя коммунистических идеалов!..
- Партия и народ едины!.. - откликнулся я.
Ничего другого, по-видимому, не оставалось.
Заиграли Гимн, и протяжный могучий распев, будто клеем, заполнил все помещение. Обомлевшая камарилья застыла. Воздух точно остекленел. Лишь всклокоченный, полупомешанный Идельман, ни на что не обращая внимания, тупо ползал меж окаменелых фигур, собирая по полу разбросанные страницы. Тощий зад его оттопыривался, а на синих трусах отпечаталась чья-то подошва.
Эта нитка сценария была близка к завершению.
Я подумал, что все не так уж бессмысленно. Отвратительно, мерзко и вызывает загробную тошноту. Но ни в коем случае не бессмысленно. Скрытый смысл здесь все-таки есть. Эти люди знают, что делают. Разумеется, знают. И в этом их сила. Я видел, что Красные Волосы, просунувшиеся сюда, постепенно ссыхаются и обвисают мочалками, а живые трепещущие отростки их, как ошпаренные, утягиваются обратно. Трещины за ними смыкаются, и зарастают стены. И я знал, что это происходит не только здесь. Каким-то внутренним зрением я видел, как звуки гимна перетекают на площадь, - и ласкают булыжник и волнами расходятся по мостовой. И я видел, как обожженные ими, недовольно, с шипением отскакивают лохматые демоны - как они озлобленно воют и пританцовывают. И я видел, как лопаются коричневые огурцы и как снулые пауки, будто ягоды, вываливаются из крапивы.
Жить еще было можно.