- Да так… пришло в голову, - равнодушно отозвался Марк. Перо в его руках бесцельно блуждало по палимпсесту, выписывая изумительно красивые и столь же бессмысленные значки. На ларе неподалеку валялась лютня. Агнес приволокла ее, руководствуясь распространенным предрассудком, будто эльфы особенно склонны к сладкозвучной музыке, и желая сделать Марку приятное. Тот освоил двадцать четыре струны за два дня, а на третий потерял к инструменту всякий интерес.
- Какое несчастье, - вздохнул чернокнижник, - что память ваша не сохранила ни слова вашего великого родного языка. У нас считается, будто бы они обладают некоей магической силой. Произнесенные вслух, они усиливают обозначаемые ими действие или свойство. Лекарская школа, к которой я принадлежу, тайно использует это качество. За это жгут, - добавил он бесхитростно. - И потом, до нас дошло столь малое! Как бы я был счастлив, если бы вы пополнили мой скудный багаж.
- Суеверный вы народ, - вздохнул Марк. - Не могу себе представить, каким бы образом слово "мочегонный", будучи произнесенным над отваром, усиливало его соответствующие свойства, какой бы при этом ни использовался язык. Но если бы вылетела эта пробка, сдерживающая мою память, я охотно сделал бы для вас и это.
- И все-таки, - не отступался Локруст, - вот вам буквы. Составьте из них, скажем, слово "семья".
- Неинтересно.
- Упрямство - ослиная черта, - заметил чернокнижник. Марк вздохнул и взялся за перо.
Оно прыгнуло у него в руках, выписало на пергаменте замысловатое па, оставив след в виде прихотливой завитушки. Оба с недоумением на нее уставились.
- Вот, - сказал Марк. - Это оно и есть.
- Это еще что? - обозлился Локруст. - Можете кого другого донимать своими выходками, но я и мадемуазель Агнес единственные, кто на самом деле желает вам добра.
- Это "феррен", - прошептал Марк. - "Семья"… тьфу, какое неудобное слово. Феррен… Кто бы мог подумать, что вся память сидит у меня в правой руке? Но "феррен" - это же… Антиль.
- Напишите "род", - велел Локруст, переходя на свой безапелляционный тон.
Понятливый Марк, зажмурившись, отпустил руку в "свободный полет", и на палимпсесте, рядом с первым, появился второй замысловатый иероглиф, выписанный соком чернильного орешка.
- Почем я знаю, что вы меня не дурачите?
- Тот же самый вопрос я задавал вам с тех самых пор, как вы объявили меня эльфом. А вот теперь - пожалуйста. "Сегрен". Моего отца звали Рикке, - вдруг добавил он без связи с предыдущим. - Он убит. И я - не волшебное существо. Не в том смысле, какой вы вкладываете в это слово.
- А теперь, - совершенно, казалось бы, равнодушно сказал ему Локруст, - будьте любезны, подпишитесь. Как вы это обычно делаете.
Марк повернулся, посмотрел ему в глаза и поставил на палимпсесте строгую и четкую картинку, без всякой завитушки на этот раз.
- Нельзя ли пригласить мадемуазель Агнес? - спросил он, пока Локруст так и эдак крутил перед лицом плод его стараний. И когда девушка вошла в их убежище, в сотый уже, наверное, раз за все время этого их затянувшегося приключения, встал ей навстречу и сказал:
- Меня зовут Туолле.
У нее опустились руки.
Они сидели втроем в просторной темной комнате при свете единственной свечи, и беседа их была сбивчива и бессвязна. Агнес хотела все знать, Туолле - все рассказать, покуда живо в памяти. Локруст чувствовал себя лишним, однако уйти ему было некуда, да даже если бы и так, все равно узнать все не из первых уст было бы для него немыслимой пыткой.
- Ваши снова появились, - сказала Агнес. - Похоже, за все минувшее время они превратились в изрядных человеконенавистников. Поговаривают, в округе бродят толпы призраков, настигают одиноких путников на перекрестках и с улюлюканьем травят их собаками. Слухом земля полнится. Если и дальше так будет, про наши места пойдет дурная слава. Мы понесем убытки, коли нас будут объезжать стороной. Псы, говорят, с окровавленными мордами…
- Так поди облизались уже, - невесело улыбнулся Туолле. - Не могут призрачные псы загрызть живого человека. Велики глаза у ваших страхов и длинны языки.
- Однако вы не слишком торопитесь встречаться с родней, - заметил Локруст.
Туолле помолчал, то так, то эдак сплетая длинные пальцы.
- Верно, - не слишком охотно признал он. - Слишком много времени прошло. Не одна, надо полагать, тысяча лет. Я не знаю, каково это. В памяти моей они прекрасны. Не знаю, какими они стали. Сказать по правде, мне совсем не хочется в самом деле увидеть в них примитивную злобную нечисть. Хотя, согласитесь, поводов у них было предостаточно.
- И… как? - осторожно спросил Локруст. - Теперь, когда вы знаете, кто вы нам? С чем вы к нам? В смысле - к людям? С добром ли, с худом? У вас нет причины любить нас.
- Вы еще спрашиваете! - Туолле оперся локтями о стол. - Нет, вы еще спрашиваете!
Локруст нервно зашевелился, и тогда Туолле взорвался:
- Вы! Если вы способны исцелять их после всего того, что они сделали вам, то неужели же я не сброшу с рук несколько глупых шуток и мелких обид? Война умерла тысячи лет назад, и пусть пребудет там. Не мне ее выкапывать. Не говоря уж о том, что я попросту не хочу этим заниматься.
- Тогда расскажите нам, - попросил Локруст, - о природе этого вашего "Призрака". На чем он базировался и какова была его главная идея? Какую роль играет здесь принцип перекрестка?
- Базовый принцип "Призрака" - в использовании структуры времени и в экспериментах с ним. Время имеет характеристики нити. У вас тоже так говорят?
- Нить времени, - кивнул Локруст. - Прошу вас, продолжайте. Мне очень интересно.
- Я, собственно, не был причастен к исполнению проекта. Я в то время еще рос и получал образование. Но с принципами меня ознакомили. Таким образом, если время - нить, то, стало быть, способно образовывать петли. Вам, без сомнения, знакомы шутки, которые оно играет с нами. Например, ощущение дежа вю, когда мерещится, что ты уже был здесь, говорил или делал что-то. Это ваше личное время делает петлю в общем временном потоке. Но если оно способно поступать так само по себе, то, значит, мы в состоянии заставить его делать это именно так, как нам необходимо. Мы отплели наши личные времена от общего времени Земли и свили их в синхронные петли, кое-где пересекающие основной поток. В местах пересечения контакт особенно ощутим. По всей видимости, мы находимся в зоне такого контакта. Дорожный перекресток является просто зримым символом перекрестка временного, так как путь тоже является в некотором роде нитью. И сумерки - тоже.
- Их издревле почитают самым волшебным временем суток, - согласился чернокнижник.
- Помимо этого, - продолжил Туолле, - мы зациклили субъективное время наших жизненных процессов. Оно описывает петлю протяженностью в один астрономический цикл, по-вашему - год, и возвращается в прежнюю точку. Где-то в конце декабря, когда вы празднуете Рождество. Если представить геометрически, мы движемся в одном направлении с вами, но - описывая вокруг вашего пути спираль и одновременно вращаясь вокруг собственной оси…
- Так вы бессмертны! - осенило Локруста.
- Меня-то это не касается, - пожал плечами Туолле. - Я свалился с крепостной стены прежде, чем смог воспользоваться правами "Призрака", после чего заработал провал в памяти. Подозреваю, тут не обошлось без бабушки, а вместе, с нею - без чудовищного перерасхода необходимой проекту энергии. У меня, знаете ли, замечательная, склонная к мелкому хулиганству бабушка.
- Как побочный продукт они получили решение проблемы бессмертия! - не то восхитился, не то ужаснулся Локруст.
- Мы - очень старая раса, - возразил ему Туолле. - И вряд ли это - достижение, если учитывать, что мы не в состоянии поддерживать привычные способы воспроизводства. Я не отказал бы в этом никому… но не уверен, что для себя хотел бы именно этого. Понимаете, Локруст, у нас слишком разные проблемы.
- Но в таком случае, какой восхитительный смысл имели бы клятвы "любить вечно"! - с энтузиазмом воскликнула Агнес и покраснела.
- Не уверен, что это возможно, - сказал Туолле. - Я вообще далек от проявлений восторгов при слове "бессмертие"… и сомневаюсь, что вообще что-то можно делать вечно. Смысл имеет только определенный промежуток времени, тогда как вечность сама по себе - ничто. Самое всеобъемлющее понятие, как правило, ничего не значит. Хотя… я опять же не уверен насчет моей бабушки, которая парадоксальна по самой своей сути.
С точки зрения Агнес это было достаточно наглое заявление, но она не могла утверждать, что разбирается в вопросе, а потому скромно промолчала.
- Но все же вы правы. Если кому и разбираться с разбуянившимися родственниками, так только мне. Агнес, - он повернулся к девушке, - вы… не откажетесь поехать со мной еще раз?
- С радостью, - откликнулась она, трепеща, как и всегда, когда слышала свое имя из его уст. - Если я вам нужна.
- Да, - подтвердил Туолле. - Я не хотел бы, чтобы они как-то поступили со мной против моей воли.
- Вы полагаете, мое присутствие их удержит?
- Возможно… оно удержит меня.
22. Для кого-то все только начнется
Они стояли на перекрестке, у старинного поворотного камня, и смотрели на колеблемую ветром конную группу напротив. Святость места, похоже, выветрилась уже настолько, что Марк… простите, Туолле уже не выказывал никакого беспокойства. Может, это было признаком адаптации. По крайней мере Агнес хотелось бы так думать.
Кони их стояли неподвижно, ветер играл их гривами и волосами всадников, Туолле не шевелился, ждал, напряженно вглядываясь в ту сторону. Ей оставалось только гадать, какие чувства он испытывает, однако Туолле не слишком долго держал ее в заблуждении на этот счет. Не глядя на нее, он стянул отороченную мехом перчатку.
- Дайте мне вашу руку, Агнес.
Она поспешила исполнить его волю. Рукавичка ее свалилась в снег, но она о ней не пожалела. Руки их сомкнулись. Ладонь Туолле была твердой и на удивление прохладной. Он по-прежнему не смотрел в ее сторону, и Агнес догадалась, что он просто использует ее, как якорь. "Я не хочу, чтобы они что бы то ни было делали со мною против моей воли", - вспомнила она. Что ж, если она нужна ему в таком качестве, она ему послужит.
Снежная крупа, которую ветер сыпал им прямо в лица, таяла еще в воздухе, даже не успевая коснуться горячих и мокрых щек Агнес. А у Туолле все было по-другому: крупинки запутывались в его волосах и ресницах, их наметало на скулы, они собирались там и ссыпались вниз, по впадинкам щек, тонкими, шуршащими струйками. Будто снежные слезы, подумалось Агнес. Орлик, чуя приближение неведомых ему, а стало быть, враждебных тварей, забеспокоился, затанцевал… Туолле, умело и быстро огладив коня, успокоил его. "Я в конце концов тоже где-то животное", - в смятении подумала Агнес.
Там, напротив, кажется, глядели на них с таким же изумлением. Потом приблизились на некоторое расстояние, так, что Агнес стала различать одежды и лица. От их совершенства ей стало почти физически больно. Туолле был лучше всех, но она впервые видела воочию существ очевидно равной с ним породы. Какие безупречно красивые были тут женщины! Тонкие, гибкие, как ивы, и при том безыскусные… Одежды их были блеклыми, переливающимися, словно сотканными из кладбищенских туманов и слез, глаза мерцали, как звезды в омуте, спускающиеся к самым седлам локоны казались влажными, струясь, как водоросли на речной быстрине. Две отделились от остальных и медленным шагом тронулись к ним с Туолле. Остальные потянулись следом, соблюдая уважительный интервал.
Одна из них была высокого роста, черноволоса, с жесткой осанкой, выдававшей привычку повелевать. У второй, русой, глаза были светло-серые, теплые, как тающие льдинки. Агнес чуть повернула голову, чтобы удостовериться. Ошибки быть не могло: на лице Туолле сияли такие же глаза.
- Это Антиль, - сказал он вслух и поклонился. - Элейне, матушка, Ваше Величество, здравствуйте.
Он перешел на старый язык, и Агнес не поняла. Дамы переглянулись.
- Это Туолле? - беспомощно спросила Элейне у Антиль. - Кажется… мне стыдно признаться, я стала забывать, как он выглядел.
- Немудрено, - отозвалась Антиль. - Все-таки пятнадцать тысяч лет прошло. И наш мальчик изменился.
- Пятнадцать ты… - Туолле поперхнулся. - А для меня - всего лишь год. Антиль, я вынужден извиниться, после переноса у меня возникли некоторые проблемы с памятью.
Он оглядел окружавшую его толпу призрачных сородичей.
- Не слишком весело вы выглядите.
- А чего бы тебе хотелось? Пятнадцать тысяч лет траура по тебе…
Это сказала Элейне, и по ее резкому тону Агнес догадалась, что у той нет опыта беседы с сыном.
- Пятнадцать тысяч лет траура? - Туолле задумался, а потом рассмеялся. - Какой кошмар! Велика ли моя популярность при таких условиях? Этого не стоит ни один король. Вы уверены, что слезоточивость не вошла в дурную привычку?
- Вот видишь, - ответила ему бабушка, обладавшая редким присутствием духа, - как мы нуждаемся в энергичном молодом короле с чувством юмора? Но мне кажется, мы не вовсе безнадежны. Под твоим руководством мы изменимся к лучшему весьма быстро. И потом, Туолле… десять лет, двадцать - это срок. Год, - она указала на седину в его волосах, - это время. А что такое пятнадцать тысяч лет? Миг.
- Бьюсь об заклад, все эти пятнадцать тысяч лет мои дражайшие родственницы посвятили выяснению самого животрепещущего вопроса всех времен и народов, а именно - "кто виноват?".
Антиль улыбнулась, Элейне выглядела несколько смущенной. Разговор на неведомом языке наскучил Агнес, она, пользуясь правом якоря, дернула Туолле за руку и спросила:
- Они хотят увести тебя с собой? Сделать… таким же?
- Точно.
- Но зачем? - Она ревниво огляделась. - Среди них есть мужчины. Почему они так настойчивы?
- Во-первых, - объяснил он ей, пренебрегая нетерпением окружавших, - мы высоко ценим каждого из нас. Нас слишком мало. А во-вторых… - он смешно сморщил нос, - я - их король.
- Ты не говорил! - ошеломленно пробормотала Агнес.
- Оно того не стоило, - отмахнулся Туолле. - Мать превосходно справляется с регентством. Жаль лишать ее удовольствия. К тому же тут больше бед, чем радостей.
- Ты с ними пойдешь?
Туолле неопределенно пожал плечами.
- У них есть некоторые права на меня. Но если хочешь… - он опустил взгляд на их сомкнутые руки, - я останусь. Мне остаться?
Дьявол! На нее хлынуло столько чувств разом, столько новых и старых мыслей теснилось вокруг, что она на минуту вовсе перестала что-либо соображать. И надо ж было их сомкнутым рукам именно сейчас привлечь к себе внимание.
- А это еще кто?
- Туолле, кто это с тобой?
- ИХ самка?
- Животное!
- Туолле, ты же таких убивал!
Оскорбительные интонации не нуждались в переводе. В одну минуту боевые порядки Агнес были смяты и опрокинуты. Как, скажите, достойно ответить, не зная языка. В единый момент они отквитали человечеству в ее лице все обиды, понесенные от оного их королем. Ах, как бы она сейчас сказала: "Да! Оставайся. Я любила, люблю и буду любить одного тебя. Все цветы, все сокровища моей души я вручу тебе". И расстелили бы они его плащ на снегу, подальше от всяких там перекрестков, и уж как-нибудь научили бы друг дружку плохому! И черта с два получили бы они обратно своего прекрасного короля.
Свободной рукой она отерла глаза. Какое счастье, что щеки ее мокры от талого снега: никто не увидит на них лишней слезы.
- Нет, - сказала она. - Я и птиц-то никогда не держала в клетке. Никто не обвинит меня в том, что я в неволе замучила эльфа. Это твой народ. Они твоей крови. Они тебя понимают, а ты понимаешь их. Там, у меня, ты всегда будешь босым на лезвии ножа. Ты всю жизнь потратишь на то, чтобы притворяться, будто ты такой же, как все. Ты у меня не выживешь.
- Другие выживают.
- Но они - люди.
Это прозвучало странно, и столь же странен и отнюдь не горд был ответ:
- Да… конечно.
- Я не этого для тебя хочу, - задыхаясь, торопилась она. - Я не буду счастлива, зная, что несчастлив ты.
- Мне следовало бы понимать, - медленно сказал он, все еще не выпуская ее руки, а потом наклонился к ее лицу.
Она потом вышла замуж, муж обожал ее, она родила ему десятерых сыновей и сплела свою жизнь с их жизнями ровненько, ладно и туго, как косу, волосок к волоску, но все равно больше никогда… нигде… никто… ничего подобного!.. Он целовал ее настойчиво, требовательно, умело, сжимая свободной рукой ее стан, и, судя по всему, получал не меньшее удовольствие, чем она сама. Вот разве что равновесия не терял. А потом отпустил глотать в изнеможении воздух, как будто не обращая внимания на возмущенные вопли вокруг.
- Ты… правда не хочешь?
Вместо ответа она слабо оттолкнула его руку. Ее целовал Марк. Она любила Марка. Она его оставит себе, когда уйдет Туолле, на которого у нее нет прав. Пусть уходит, пока у нее есть силы не передумать.
- Прощай!
- Эй, а может, увидимся? Никогда не видел ножек прелестнее.
За его улыбкой она увидела смущение. Какие-то тайны остались для нее скрытыми за запертыми дверями казармы. Они недооценили его восприимчивость, равно как и мальчишескую страсть эпатировать утонченных подданных публичной демонстрацией вновь приобретенных дурных манер.
- Я пришлю соловья под твое окно, - пообещал он.
И это было последнее, что она от него услышала. Метель раздернулась в обе стороны, словно занавес в ярмарочном балагане, на секунду в просвет она увидела тихую, не по сезону зеленую долину с дремотной речушкой, шатры, а потом полотно снегопада вновь сомкнулось за его спиной. Там, с той стороны, бабушка Антиль и другие бросились его обнимать. Теперь они это могли. Наверное, теперь они уже не казались ему такими блеклыми и мокрыми. Удастся ему соблазнить одну из этих… на смелые эксперименты? Минуту назад он был весьма убедителен. Во всяком случае, Туолле не производил впечатления монарха, способного сиднем сидеть на таком богатстве, как вечность.
И они навеки остались по разные стороны. Будто рассказали ей грустную сказку о боге, что всеми силами старался полюбить человечество, но оно ему этого не позволило.
Потом, когда она вернулась домой, отец встретил ее на пороге и собственноручно вынул из седла. Она расплакалась, уткнувшись ему в грудь, и ничего не стала объяснять. Одною головною болью у Камилла д’Орбуа стало меньше, и на Марка он зла не затаил. Ну, во-первых, таить зло на кого бы то ни было, если это не связано с материальной выгодой, ему было попросту недосуг, а во-вторых, та таинственная личность в его глазах послужила превосходным оселком, на котором его любимая дочь отточила все свои наилучшие качества. В итоге все осталось ему, и лишь в свою очередь - ее будущему мужу, достойному человеку, к собственному громкому имени которого из всех дочерей д’Орбуа именно она присоединила родовое имя своего отца вместе с наследственным правом на его владения. Никто, таким образом, ничего не потерял.
Даже сама Агнес. Пришла весна, забурлившая вдоль дорог прозрачными талыми водами, и она уже не чувствовала себя несчастной. Конечно, в жизни ее потом случались потрясения, которые, собственно, и оставляют на ее пути свои памятные вехи, но они не были трагичны настолько, чтобы нанести ей незаживающие раны.
К тому же имелась у нее своя маленькая невинная тайна. Каждый год, в пору осенней охоты, жена и мать семейства, впоследствии весьма и весьма немолодая дама, сколь бы ни была она обременена хозяйственными хлопотами, Агнес д’Орбуа уделяла для верховой прогулки полностью один день. О, она в жизни никого не убила, смеялись ее мужчины. И впрямь. Но разве она ездила за этим?
Если бы кто увидел ее, решил бы, что мадам рехнулась. Она незаметно и каверзно отставала от охоты и ехала по тропкам тихим шагом, беседуя… ровно бы сама с собой, с невидимым кавалером, учтиво сопровождавшим ее, отставая на шаг. Так по крайней мере можно было судить по наклону и повороту ее головы, по направлению, куда она обращала слова. Вот странность, ни на одну из окрестных дам подобные верховые прогулки не действовали настолько благотворно: она возвращалась, скинув с плеч десятки лет, певучая, как малиновка.
- Ты гляди, отец, - шутили сыновья, - у нее шашни с эльфом.
9.05.1998 г.