- Направлен для увещевания должников, - батюшка обошёл парня и важно приблизился к новой жертве, он совершенно не страшился тех, кого поставлен был окормлять. - Лишение имущества есть главное из скорбей человеческих, и слабые духом претыкаются на пути сём, и впадают в отчаяние и ярость, и низвергаются в ад.
- Ты мне зубы не заговаривай, - вызверился Лузга. - Я таких терпил в белорецкой промке на уду ловил.
- Пострадать за правое дело не боюсь я, - лениво улыбнулся батюшка. - Бог терпел и нам велел. Поставлен я стоять щитом на пути бессильной ярости и не убоюсь зла. Блаженны миротворцы, ибо их есть царствие небесное. Всякая власть от Бога, а кто идёт против власти, тот идёт против Бога. Должников выселяем по закону. Они кредит брали? Брали. Договор подписывали? Подписывали. Читать надо было, прежде чем закорючку ставить. Долговые обязательства не выполнили - вот результат. Имущество конфискуется по закону. Захотят, могут попытаться оспорить в суде. А вмешиваться и кулаками решать совершенно не дело. Виновного в своих бедах, - мотнул гривой батюшка на осоловелого мужичка и замершую бабу, - пускай в зеркале ищут.
- Понял! Сбавляем обороты, парни, - распорядился Лузга. - Харэ борзеть. Двинули отсюда.
Он увлёк за собой присмиревших парней, а потом развернулся и догнал попа.
- Слышь, почтенный, как тебя зовут?
- Зимой Кузьмой, летом - Филаретом, - уклончиво ответил жрец.
- Благословите, батюшко, - Лузга обнял было попа за плечи, но тот резво отстранился.
- Не так, дурило, - снисходительно пробасил он и протянул руку для поцелуя. Лузга торопливо приложился.
- Во спасибо, родной! - воспрял духом Лузга и напоследок подмигнул вышибалам.
- Доброго дня вам, воины, - пожелал им Филипп.
Вышибалы привычно съели душевное напутствие.
Ватага свернула с проклятой улочки, на которой снова послышались причитания выселенной хозяйки.
- Ещё говорят, что в рясе карманов нет, - Лузга разжал кулак, на ладони тускло блеснули дешёвые бабьи серёжки. - А у этого есть.
Парни только рот разинули.
- Ничо-ничо, пацаны, обвыкайтесь в городе, здесь вам не Тихвин - первым встречным гадам бошки мозжить. Этому змею не головку надо рубить, а голову.
- Какому? - Жёлудь совсем запутался.
- Поймёшь, - Лузга метнул быстрый взгляд на барда. - Всё в своё время. Скоро. А про беспредел… Забудьте сходу встревать, в натуре вам говорю. Со старшими вначале советуйтесь. Тут в каждой хатке свои понятки. Потом начнёте просекать что к чему, тогда и будете своей головой думать.
Чем выше поднимались вверх, тем больше встречалось пьяных. Странно было видеть такое количество в разгар дня, однако возле кладбища стало и вовсе стрёмно. За кладбищем жили жиганы, как поведал Альберт Калужский, и посоветовал обойти. Завернули в Лермонтовский переулок, да по широкой дороге имени Красных Печатников, которые должно быть развешивали по городу алые полотнища с лозунгами, двинулись вниз.
- Не отобедать ли нам? - почтенный доктор плотоядно потёр живот, засматриваясь на богато расписанную вывеску "Краеедческий музей", украшенную с одной стороны золотистым караваем, а с другой цельной печёной свиной ногой.
- А то, и зайдём, тут вкусно кормят! - вдохновился бард Филипп, который знал в Вышнем Волочке всё, и предупредил парней: - Не вздумайте только печено вепрево колено заказывать, что на вывеске нарисована, за это здесь сразу бьют.
- Почему? - изумился Михан.
- Достала та фигня за долгие годы. Сразу дурня выдаёт с головой. Лучше говорите "жареная свиная рулька".
- Зайдём, - решил Лузга. - Бабьи цацки надо пропить, они мне карман жгут.
- Слышь, Лузга, а как так получилось, что поп у хозяйки украшения стянул? - не унимался Михан. - Я за попов слышал, что у них вроде клятва нестяжательства, а их бога вообще за серебро казнили, с тех пор они против сребролюбия.
- Это для паствы, - серьёзно ответил Лузга. - У самих попов бог отдельно, жизнь отдельно.
- Снова они показали свою сущность лукавую и лицемерную. Все это не бескорыстно, разумеется, - при этих словах Альберт Калужский сплюнул и переступил порог харчевни.
В "Краеедческом музее" пахло сыромятной кожей, лошадьми и дёгтем. Туманной завесой болтался синий табачный дым и смердел так, что шуба заворчаивалась. Всюду слышалась окающая речь. Кабак был битком набит водоливами и коноводами, рослыми, плечистыми, с руками-лопатами уроженцами низовий Волги. Филипп сразу почувствовал себя как карась в родном пруду. Глазки маслянисто заблестели, бородка распушилась, он приосанился, окинул взглядом залу и увлёк ватагу к дальнему столу, из-за которого поднялась большая компания. Расположился, подбоченился, поискал глазами холуя, громко щёлкнул пальцами:
- Палаво-ой! - не дождался, повторил: - Половой… урод!
Словно из-под земли возле стола появился рослый парень, навис над бардом улыбнулся угодливо и тупо.
- Добро пожаловать, гости дорогие. Милости просим! Пища у нас грубая, зато простая и невкусная. Как говорится, сами бы ели, да семья голодная, - оттарабанил половой, уставившись в пол.
- Пожрать и выпить, - распорядился Лузга, хлопнув об стол бабьими цацками. - Пива и рульку свиную на доске с хреном.
Половой махнул ладонью, не прикасаясь к столешнице. Цацки исчезли.
Парням стало понятно, почему холуй так себя вёл: хари вокруг мелькали откровенно каторжные. Казалось опасным поднимать глаза и смотреть на эту публику - того и гляди зарежут. Только Филипп чувствовал себя на своём месте, ибо происходил из деревни сволочей, что заламывают несусветные цены за перетаскивание через перевалок ладей купеческих, а, получив плату, тут же идут пропивать, порождая драки, смертоубийства и сволочных детей, становящихся бардами. Чтобы скрыть робость Жёлудь придвинул случившийся под рукою листок, украшенный пышным вензелем в виде строенной буквы "В". "Вестник Вышнего Волочка" сообщал жителям разные разности:
"Нечисть завелась на старой поварне.
Мимо старой поварни, что на Льнозаводе, бабы и девки боятся ходить по вечерам. Раздаются там нечистые голоса, а по ночам блуждают синеватые огоньки.
Там, куда не доходят руки и доброе слово, разом заводится нечисть",
- успел прочесть Жёлудь.
- На чё ты там зыришь? - сунулся Лузга. - А… боевой листок. Пишут умельцы всякую шнягу, не бери в голову, паря…
- Бери в рот, - мгновенно закончил бард.
- По себе о людях судишь, Филя, - заметил Лузга. - Ты хрен съешь и два высерешь.
- А тебя мама с детства учила: не пей, не кури, ходи на айкидо, вот ты таким и вырос.
- За такую выходку твоё штрафное очко может быть передано в распоряжение зрительного зала, а это для мужчины хуже нет.
- Ладно, давай признаем, что вышла дружеская ничья, - сдался Филипп.
- Игра была ровна, играли два овна, - согласился оружейный мастер.
- Воистину, бог дал попа, а чёрт барда, - пояснил Альберт Калужский ошалевшим от кабацкого дискурса парням. - Это ещё что. Вот когда сходятся на пиру подвыпившие барды, до утра бывает затягивается их поединок.
- В конце убивают друг друга? - попробовал угадать Михан.
- Кто повторится, тот и проиграл.
- А что проигрывает?
- Честь, - холодно прояснил Лузга.
- Каждый артист и каждый инквизитор хочет признания, - сказал Филипп. - А честь… Что честь?
Он расчехлил гусли красивого янтарного дерева, любовно уложил на колени, настроил лады.
- Песня называется "Мужик с топором", - объявил бард и затянул красивым баритоном:
Выхожу я снова на дорогу
В полинялом старом кимане.
Жду возок, в лаптях на босу ногу,
С топором в накачанной руке.Тишина, пуста везде дорога,
Лишь цикада песнь поёт в траве.
Ночь темна, пустыня внемлет Богу,
Донося исправно обо мне.И когда архангелы под руки
Отведут меня на Страшный суд,
Снисхождения просить не буду,
Претерплю в аду всё, что дадут.
Песня кончилась. Отзвенел последний аккорд. Зачарованный исполнением Михан не сразу обнаружил, что в кабаке повисла тишина. Каторжные хари обратились к певцу, но взгляды были не страшные, скорее, умильные.
- Ты, эта, братка, - обратился к Филиппу кряжистый седой великан. - Сбацай чего ещё.
Бард встал, напыжился, позырил сверху-вниз на Лузгу, мол, твоё счастье, что прежде на ничью согласился, и выплыл на середину залы. Блеснул глазами по сторонам и, как бы исподволь, тронул струны, начал вкрадчиво, но так, что услышали все:
Нам демократия дала
Свободу матерного слова,
И нам не надобно другого,
Чтоб описать её дела.Приход Большого Пиндеца
Принёс свободу в мир искусства.
Творцы явили свои чувства,
Открыв начало для конца.
Зал одобрительно загудел, и тогда бард зажёг по настоящему.
* * *
Жил кровопиец в собственном доме возле кладбища, на углу улиц Рабочей и Котовского. Нарядный трёхэтажный домина был обнесён глухим забором на полквартала. Возле ворот на невысоком гранитном постаменте стоял крашеный чугунный памятник Котовскому. Котовский, с длинными усами и пышным хвостом, сидел на цепи под дубом. "Идёт направо - песнь заводит, налево - сказку говорит. Ас Пушкин" - поясняла вызолоченная надпись на цоколе. Глядя на умилительного Котовского, сложно было представить, как он выломал голыми руками решётку и убежал зимой с каторги. Ещё сложнее было вообразить, что заботящийся о русском культурном наследии обитатель особняка оказался ненасытным глистом, тянущим из простого народа все соки. Однако совет купцов не оставил в том никаких сомнений.
Щавель во главе тридцати пеших дружинников быстрым шагом пересёк город, отослал десятку во внешнее оцепление, постучал в ворота.
- Кто там? - распахнулось окошко в калитке, охранник недовольно выпялился на докуку. - Чего надо?
- Я Щавель, - бесстрастно произнёс старый лучник. - Открывай.
Привратник, узрев отряд витязей, захлопнул окошко и побежал докладывать, слышен был стук каблуков по утоптанной земле. Щавель отдал короткий приказ. Обученные тому ратники встали по паре с обеих сторон ворот, присели покрепче, сцепили в замок руки. На сцепку тут же запрыгнули товарищи, дотянулись до края стены, перевалились на ту сторону. Первая двойка, вторая, третья, четвёртая… Во дворе раздался короткий смачный удар. "В затылок попали", - понял Щавель. Зашкрябал по скобам засов, воротины растворились.
Отряд зашёл во двор ростовщика Недрищева. Шестёрка ратников уже стояла под окнами, карауля, чтобы никто не утёк из особняка. Двор был пуст, холопьё попряталось от греха подальше. У крыльца валялся оглушённый метко пущенной вдогон булавой привратник.
"Не забыть наградить за удачный пуск булавы", - отметил Щавель.
- Ищите лестницу, - бросил он ближайшей тройке. Ратники тут же умелись к сараю, а старый лучник постучал о дверь кованым кольцом-ручкой.
Подошли не сразу. Наконец приоткрылось смотровое оконце с ладонь величиною.
- Чего тебе надобно? - прокаркал старческий глас.
Дружинники приволокли две лестницы, короткую и длинную. Меньшую приставили к окну первого этажа, большую - ко второму. Щавель жестом отослал им в подмогу тройку.
- Я боярин Щавель, - сказал он. - Открывай.
- По какому вопросу?
- По важному.
- Доложись сперва. Ходют тут… - страж был настолько стар, что не признавал чинов и уже никого не боялся.
- Степаныч, это я, - подал голос доселе тихохонько державшийся за спинами водяной директор. - Ты б открыл, в самом деле.
- Доложись, - упорствовал страж.
Щавель подал знак. Ратники взлетели по лестницам, треснули в окна булавами. В дом влетели рамы, дорогие оконные стёкла звономудской выделки. Две тройки исчезли в зияющих проёмах. Послышались крики, удары, треск разрушаемой мебели и ошеломительные мантры Силы: "Лежать! Работает ОМОН!"
За смотровым оконцем возмущённо пискнули и отлетели. Клацнул откидываемый засов, дверь открылась.
Отряд зашёл в дом. Натасканная княжеская дружина мгновенно навела порядок, подготовив поле для работы представителя государственной власти. Ведомый директором Щавель поднялся на верхний этаж, в комнатах которого валялись разложенные мордой в пол молодцы в черных кафтанах. Едропумед Одноросович Недрищев ожидал в кабинете, сидя за письменным столом под присмотром дюжего ратника.
- Здравствуй, боярин, - без особой радости приветствовал он княжеского посланника, не вставая и вообще не делая никаких лишних движений. - С чем пожаловал?
- Разговор к тебе есть, Едропумед, - сухо ответствовал Щавель, подходя вплотную к столу.
Ростовщик оказался сложения субтильного, но в молодости был явно недурён собой, лик имел ухоженный, чисто выбритый, глаза голубые и умные.
- З-здравствуй, - нерешительно проблеял водяной директор.
- Привет, глава города, да пребудет с тобой речной патруль, - ростовщик на секунду переключил внимание, а потом словно забыл о присутствии своего должника. Он вперил взгляд в командира, решительно переступившего порог и дома, и приличий.
Кабинет ростовщика был уставлен по стенам запертыми шкафами с врезным замком. Наверняка в них хранились долговые расписки, книги движения финансовых средств и прочие богомерзкие артефакты. Свободный участок за хозяйским креслом занимала огроменная картина "Сталин с трубкой". Казалось, он ждёт звонка. Под картиной занимал позицию Едропумед Одноросович, отгородившись недюжинным столом, на котором размещалась аккуратная стопа гроссбухов, бронзовый письменный прибор и чёрная чугунная статуэтка в локоть высотой. Он засел, как в крепости, и чувствовал себя уверенно.
- Как так получилось, что речной караван отправиться не может? - испросил Щавель.
Недрищев глядел на него не отрываясь, испытующе и спокойно.
- Медлят чего-то купцы, - подумав, ответил он.
- А светлый князь их заждался, - обронил Щавель.
В глазах ростовщика мелькнул глумливый огонёк, он приосанился, а потом развалился в кресле поудобнее.
- Тяжела княжья доля, - с деланной скорбью вздохнул он. - Лебедей вкушать приходится, в то время как другие жрут гусятину. А всё ради престижа. Я же человек незвонкий, мне много не надо, своё бы вернуть. Не лебедей, не гусей, цыплёнка бы добыл, и рад. Привык обходиться малым.
Водяной директор расправил плечи, выдвинулся.
- Ты-то малым привык обходиться, сотона? Ходишь по городу аки лев рыгающий, только и высматриваешь, у кого бы что урвать! В церкву ходишь, молишься истово, набожный, праведный, полгорода раздел, обыватели от долгов кровавыми слезьми плачут, да ещё попов на них натравил.
- Я никого не заставляю на дармовщину зариться, - сказал Едропумед, не отрывая взора от Щавеля. - А деньги… Они как навоз, боярин. Если не разбрасывать, от них не будет толку.
- Волочёк заметно ближе к Москве, чем к Великому Новгороду, - старый лучник покачал головой. - Но вот как-то слишком рядом с ней оказался. Так нельзя, Едропумед. Края надо видеть.
- У меня всё по закону, боярин, - возразил ростовщик. - Я кредиты не навязываю, заёмщики сами приходят. Есть договор, в нём всё прописано. Даже настаиваю читать его внимательно прежде, чем закорючку ставить. Ну, кто ж виноват, кроме собственной дурости? Взаймы брать в очередь выстраиваются, успевай раздавать.
- Мужики разбирают, да бабы тем паче, - пояснил директор, почуяв вдруг, что разговор может обернуться визитом вежливости. - Некоторые вроде беспроцентные, а потом как подобьют бабки, глядишь, с головой увяз.
- А они берут кредиты, потому что трудно экономить, если сосед живёт не по средствам, - губы Едропумеда тронула усмешка. - У меня всё по честному. В долговую яму не тяну.
Он ощущал за собой силу закона, но не возражал против вторжения, принимая боярские правила игры. Он даже бровью не повёл, когда Щавель развернул к себе литую скульптурную группу и внимательно её изучил. Огромный герой в островерхом шлеме с конским буланом вздымал правой рукою калаш, левую опустил на рукоять кривой сабли. Позади, держась за полы шинели, отиралось пятеро героев поменьше, едва ли достигая маковкой до пояса.
- "Камраду Едропумеду респектище! Хан Беркем", - прочёл Щавель гравировку на пьедестале. - Вот даже как… Ты сам в Орду ездил к хану на поклон или гонцы доставили?
Выдержка изменила Едропумеду. Ростовщик подобрался в кресле, опустил глаза.
- За что тебя хан наградил? - спросил Щавель.
Едропумед молчал.
- Что ты стяжаешь средства на железную дорогу, я знаю, - равнодушным голосом внёс ясность старый командир. - Купцы мне в красках поведали. Как занимали, как ты проценты к сумме долга причисляешь, как товары задарма сливаешь на торгу ради превращения в звонкую монету. Придётся тебе ответить, зачем понадобилось срочно собирать деньги прямо сейчас, в форсированном темпе выбивая долги у всех подряд.
Недрищев сглотнул слюну.
Из-за окна донеслись гневные вопли пьяной толпы. Директор встрепенулся, прильнул к стеклу, обернулся побледневший.
- Народ поднялся, - пролепетал он.
На губах Едропумеда расплылась торжествующая улыбка.