- Нет, - торопливо ответил Ли. - Наша почтальонша разругалась со своим дружком и пришла просить, чтобы я вывесил ее анкету на сайте знакомств. Пришлось ей фингал в фотошопе замазывать и заодно морщины. Не поверите, дядюшка Феликс, час убил!
- Это, конечно, важно.
- Еще важнее то, что пока я возился с ее физиономией, она напилась.
- И?
- Оказывается, у нашего пенсионера-цветовода есть любимая внучка.
- Вот как, - проговорил Родригес.
- И две недели назад он отправил ей подарочек на день рожденья. Круглая дата, двадцать пять лет. Небольшую бандероль. Наша бедненькая Розита была возмущена. Она считает, что отправлять ценные подарки и при этом ни разу не написать письма - некрасиво и не по-родственному. Черствость синьора Морено прямо-таки поразила ее. Сердце кровью обливается, как подумаешь о бедной девочке, которой дед так долго не уделял внимания. Я предположил, что письма были электронные.
- Как давно Розита работает на почте?
- Восемь лет.
- Так-так…
- Бандероль ушла Хулии Морено в Москву.
- В Москву! Хорош пенсионер…
- Вы тоже пенсионер, - ухмыльнулся Ли. - Может, не знал, что у него есть внучка? - предположил он. - Бывает же.
Родригес устало прикрыл глаза.
- Я вас уволю, Ли, - процедил он. - Возможно, все это время у нас под носом был предмет! И вы… - он устало махнул рукой. - Что-нибудь еще?
- Мало что ли? - набычился Ли, глядя исподлобья бледными водянистыми глазами. - Я свои денежки отработал.
Родригес посидел с закрытыми глазами, размышляя. Потом взял телефон, набрал по памяти номер.
- Мне нужны сведения о Хулии Морено, Москва, - сказал он. - И свяжите меня с Орнитологом.
ГЛАВА 3
НОВАЯ СУДЬБА
Из дневника Дитера Ятаки, сентябрь, 2010 год
Вести дневник уже нет ни сил, ни желания. Разум подсказывает мне, что позже я буду сожалеть об этом - из одних наблюдений за моими учениками можно было бы сделать книгу. Но сейчас все кажется серым, однообразным и не стоящим интереса. Возможно, это депрессия, но ближайшую упаковку прозака можно найти разве что в Санта-Крузе; придется справляться самому.
Вечера я провожу либо в одиночестве, либо в компании отца Хайме за бутылкой дешевого джина, судя по сизому носу и оплывшей фигуре священника, тот явно злоупотребляет спиртным. Вскоре после моего приезда падре слег с приступом лихорадки, чередующейся с запоем, - священник считает джин не только утешением, но и универсальным лекарством. Мне остается лишь читать - благо, я под завязку загрузил ноутбук беллетристикой, а генератор в деревне включают почти каждый день, - да с особой въедливостью проверять работы учеников.
Поначалу отец Хайме с настойчивостью, переходящей в невежливость, предлагал мне исповедаться. Неизвестно, чего в этом было больше, искреннего рвения или любопытства. Несколько раз повторил ему, что я агностик, но падре не успокаивался и уверял, что в этих местах без исповеди мою душу подстерегает какая-то особенная опасность. Похоже, старикан слишком долго не был в городе: даже на фоне провинциальной окраины Нюрнберга, где я прожил последние десять лет, жизнь в Ятаки вполне идиллическая, хоть и безалаберная. В конце концов, падре отстал - я прятался от него несколько дней, и, видимо, отец Хайме побоялся потерять единственного собеседника и собутыльника.
В свете керосиновой лампы детские каракули кажутся мне фантастическими насекомыми. Случается и наоборот, когда я принимаю за неудачно написанное слово забравшуюся на тетрадь многоножку или москита. Такие мелкие галлюцинации случаются со мной все чаще и почти всегда связаны с воспоминаниями об аварии. Как ни стыдно признать, я постепенно перестаю воспринимать гибель девочки как трагедию. Катастрофа начинает казаться мне абстрактным толчком судьбы, зачем-то направившим меня в Ятаки. Ночные кошмары, полные льда и визга тормозов, отступают. Правда, их сменили головокружения, после которых появляется чувство смутной угрозы, исходящей из болот. Мне все чудится чей-то безумный взгляд, ищущий меня, высматривающий из трясины. Мне снятся вымершие звери и женщины с пустыми глазами.
Скорее всего, это побочное действие лариама, который я аккуратно принимаю дважды в неделю для профилактики малярии. Что за гнусное лекарство!
Это был несчастный случай. Я ни в чем не виноват. Я просто не справился с управлением - это могло случиться со всяким на том обледенелом шоссе. С любым.
Асунсьон, август, 1956 год
Пробравшись через лабиринт гамаков в саду, Максим вошел в дом генерала - ветхую хижину, больше похожую на обиталище его подопечных, чем на жилье ученого, героя Чакской войны и директора Национального патроната по делам индейцев. Алебук, Белый Отец, начальник Генерального штаба вооруженных сил Парагвая жил в сущей лачуге, а его гостеприимство не знало границ.
Из кухонного закутка донесся плеск пролитого на пол крутого кипятка - там кто-то заваривал мате, привычно определяя по звуку нужную температуру воды. Невесть откуда взявшаяся индейская девочка, совсем еще крохотная, с круглым животиком и пухлыми руками в перетяжках, ползала по полу, пытаясь схватить за хвост кота. Мальчик постарше сосредоточенно рассматривал иллюстрации в старом палеонтологическом атласе, еще в прошлом веке изданном в Санкт-Петербурге. Максим прекрасно помнил, как сам сидел с этой книгой на полу гостеприимного генеральского дома всего лишь десять лет назад, такой же черноволосый, смуглый и едва одетый, как этот мальчишка. Только вот русский текст не был для него непроницаемой тайной - так же, как и слова то и дело переходившего на родной язык генерала. Тогда Беляев, маленький, щуплый и подвижный, казалось, находился одновременно в каждом уголке дома, интересуясь всякой мелочью, занятый тысячью дел. Теперь же старый генерал, казалось, дремал в покойной плетеном кресле. В последнее время привычная суета, похоже, все меньше касалась его.
Беляев взглянул на Максима и нахмурился - от его глаз не укрылся свежий синяк, расплывающийся по щеке юноши. Сделав вид, что не заметил этого, Максим с улыбкой кивнул на ребенка.
- Вы, может быть, не помните, Иван Тимофеевич, а для меня вот с этой самой книги многое началось, - тихо сказал он.
Старый генерал будто не расслышал его. Он печально смотрел, как толстый кот, завалившись на бок, пытается поймать солнечные пятна, ползающие по земляному полу.
- Не уловить никак, - тихо проговорил Беляев. - Коту что, он зверь неразумный, душа не болит, поиграл и забыл…
- Вы осуждаете моего отца, генерал? - с вызовом спросил Максим, притронувшись к синяку на скуластом лице.
- Бог ему судья, Максим! - воскликнул Беляев, очнувшись. - Как же тут можно осуждать! Не у всех сердце на чужбине выдерживает, голубчик… - он сочувственно взглянул на него. - Жаль, что ваша матушка так рано померла, ох, жаль… Изумительно талантливая женщина была! В роли дочери касика она блистала…
- Играла саму себя, - улыбнулся Максим.
- Не самая простая задача, голубчик, - погрозил пальцем генерал Беляев. - Вот вы ершитесь… А я вижу: худо вам.
Максим вдруг сник, разом потеряв всю свою задиристость.
- Так стыдоба какая, Иван Тимофеевич! - проговорил он, прижимая руки к груди. - Расхристанный по улицам бегает, песни орет кабацкие посреди площади… Домой отвести пытался - никак не выходит. "Я вам, - орет, - лейтенант Моренков, а не индеец болотный, и слушать никого не желаю!" - Максим безнадежно махнул рукой.
- Зря только синяк схлопотал, - кивнул старик.
Максим покраснел.
- А, это… - он снова потрогал скулу. - Это другое. Я первый начал… Да не важно.
- Не стоило оно того, голубчик, - грустно сказал Беляев. - Что ж я, не знаю, что про меня в городе говорят? Выжил, мол, из ума старик, ни кола, ни двора, жизнь на дикарей попусту положил…
Максим покраснел еще сильнее, кулаки его гневно сжались.
- Они пальца вашего не стоят, Иван Тимофеевич! Папаша мой… Да он… Дурак он пьяный!
- Не говори так об отце, - строго оборвал его старик. Снял круглые очки, тщательно протер, щурясь и вздыхая. - Трудно ему. Пусто…
Лейтенанту Моренкову было всего двадцать два, когда разразилась революция. Еле выбравшись после разгрома из Крыма, он помыкался по Европе и прибился в конце концов к парагвайской общине, вняв зову генерала Беляева.
Жизнь в Парагвае казалась ему чем-то вроде игры в индейцев на даче под Петербургом: еще немного, и нянька позовет ужинать. Лейтенант был весел, бесстрашен, азартен. Он блестяще показал себя в нескольких экспедициях в Чако, а позже - на войне с Боливией. После провала Беляевской "Декларации о правах индейцев" Моренков с тем же энтузиазмом и лихостью погрузился в постановку спектакля из жизни индейцев, затеянную генералом. Тогда он и познакомился с дочерью одного из касиков чимакоко, игравшей в постановке. После гастролей в Буэнос-Айресе они поженились. Равнодушие лейтенанта к условностям объяснялось просто: для Моренкова наступил апофеоз игры. Всем известно, что наградой герою рано или поздно становится принцесса…
Начало второй мировой войны Моренков воспринял как тот самый, долгожданный уже, окрик няньки: пора домой! По примеру многих эмигрантов Моренков вообразил, что Гитлер лучше коммунистов. Именно тогда он насмерть рассорился с генералом Беляевым. Жил едва ли не на чемоданах, ожидая, что вот-вот коммунистов разгромят, и можно будет вернуться на родину. Часами рассказывал сыну о волшебной далекой России, в которую они вот-вот уедут.
Победа Советского Союза подкосила лейтенанта. Последовавшая вскоре смерть жены - сломала. Моренков начал спиваться. Предоставленный родственникам матери, маленький Максим большую часть времени проводил в школе-колонии Барталамео Лас Касас, под начальством генерала Беляева, а позже - в мастерской по ремонту автомобилей, в основном таких же допотопных, как животные из его любимых книг по палеонтологии. Старший же Моренков все реже выныривал из алкогольного тумана - лишь для того, чтобы строить нелепые проекты по свержению коммунистов в компании всякого сброда. Остальное время лейтенант пил, и о сыне вспоминал редко.
- Не суди, - печально повторил Беляев. - Не каждому дано вынести…
Максим сердито пожал плечами.
- И неважно. Через две недели мне будет восемнадцать. Смогу делать то, что захочу, и отец мне будет не указ. Уехать бы! Я немного денег скопил…
Максим вздохнул. Мечты об отъезде поддерживали его уже несколько лет, но он понимал, что скорее всего так и останется работать в своей мастерской. Деваться по большому счету было некуда - ни приличного образования, ни заметных денег у Максима не было, а с тем, что есть, он мог рассчитывать только на такую же работу, как дома - ну разве что в другом городе. Может, когда-нибудь даже привыкнет к своей участи и научится любить ее. И будет рассказывать своим детям, что вот - тоже когда-то мечтал, было дело… Но - судьба. Такая у него сложилась судьба, ничего не поделаешь.
Максим вдруг понял, что рассуждает о судьбе, словно его отец, и почувствовал себя так, будто бы надкусил лимон.
- Тебе учиться надо, голубчик, - сказал Беляев. - Ты же своим допотопным зверьем бредишь просто. Езжай в Буэнос-Айрес, поступай…
- Я не выдержу экзаменов в университет, вы же знаете, - тихо сказал Максим. - Мне там разве что сторожем в музей пойти.
- Какой музей? - слегка опешил генерал.
- Естественных наук, - усмехнулся Максим. - Там палеонтологическая коллекция - Европе не снилось…
Из-за стены донеслись громкие веселые голоса, шарканье босых ног, а следом - возмущенный женский вскрик. Генерал тревожно приподнялся на стуле, но в комнату уже вошла его жена.
- Заинька, Иван Тимофеевич, да что ж такое! - жалобно заговорила она. - Опять наши чингачгуки неглиже явились!
- Здравствуйте, Александра Александровна! - заулыбался Максим.
- А, здравствуй, здравствуй, - ласково закивала старушка. - Иван Тимофеевич, их человек десять, в саду ждут!
- Привыкнуть уже пора, милая, - усмехнулся Беляев в усы.
- Да ведь в город они хотят, Иван Тимофеевич. Опять ведь арестуют бедолаг, у них, простите, только спереди прикрыто слегка!
- Так выдай им штаны, голубушка.
- Нету больше, Иван Тимофеевич!
- Что ж ты будешь делать… Ну пижаму тогда. Найдется у нас пижама?
- Парочка даже найдется…
В комнату заглянул пожилой индеец, одетый лишь в набедренную повязку. Увидев Беляева, он радостно улыбнулся и поклонился.
- Великий Белый Отец, Алебук, приветствую тебя, - почтительно проговорил он.
- Не трать так много слов, гость издалека, - улыбнулся генерал Беляев, тоже переходя на чимакоко, - садись и рассказывай, что нового происходит в Чако…
…Александра Александровна внесла самовар. Макс молча сидел над чашкой, слушая стариков. Те все говорили - о скудном урожае, о рыбалке, о том, что гринго поставили нефтяную вышку прямо на водопое, и охоты теперь в тех местах нет, зверь уходит, и индейцам приходится забираться все дальше в болота, чтобы добыть мясо… Иван Тимофеевич кивал, делал иногда пометки в потрепанном блокноте. "Поговорю с министром, а толку", - бормотал он иногда по-русски и морщился, забирая в кулак бородку. Видно было, что генерал очень стар. Пожилой индеец на его фоне выглядел здоровым и крепким.
- Поговорю, - снова пробормотал Беляев, - может, полегче будет… Земля вот им должна принадлежать, Максимушка, вот им! - громко сказал он вдруг, тыча в вежливо улыбающегося индейца. - Остальное все - говорильня.
Неожиданно Максима охватила бессильная злоба - на отца, на его приятелей, дураков-эмигрантов, на неведомых гринго и министров… На себя, неспособного что-то сделать. На щуплого, маленького и такого слабого генерала.
- Коммунисты тоже так говорят, Иван Тимофеевич! - громко сказал он, и Беляев сморщился, будто проглотил порошок хинина.
- Ты чепуху несешь, Максим, - обиженно сказал он. - Видел я этих коммунистов… Глупости это, Максимушка, нельзя так.
- Что вы все - глупости, глупости! - почти закричал Максим, но всмотревшись в лицо генерала, осекся. Он с ужасом понял, что глаза старика блестят от слез. - Простите, Иван Тимофеевич, - тихо сказал он. - Простите…
Генерал, все еще морщась, неловко махнул рукой и отвернулся. Индеец тревожно следил за ними, вглядываясь в лица. Беляев громко высморкался и улыбнулся ему.
- Простите, - снова повторил Максим.
- Пустое… я ж понимаю, - откликнулся Беляев и снова заговорил с гостем.
Сгорая от стыда, Максим вышел в сад. Уехать! Прочь от людей, в сельву, в пустыню, на северный полюс. Записаться бы в какую-нибудь экспедицию, думал он, привычно погружаясь в фантазии. Хоть носильщиком, хоть землекопом. В Аргентине вовсю идут раскопки - может, удастся устроиться… Извлекать из земли кости, восстанавливать облик и жизнь странных, огромных зверей, пусть ученые думают, что делать с ними дальше, а ему, Максиму, хватит и такой цели - простой и ясной, занимающей разум и не ранящей душу. Прекрасный мир окаменелостей, в котором нет места несправедливости, страданию и потерям. Где нет этой убийственной, безнадежной жалости к близким, которым не в силах помочь…
- Максим! Поди сюда, голубчик! - взволнованно крикнул вдруг из дома генерал, и Максим, едва не сбив с петель ветхую дверь, бросился на зов.
Беляев оживленно рассматривал кусок серой, чуть смятой бумаги. Индеец следил за ним с довольной улыбкой, чуть кивая. Оглянувшись на топот Максима, генерал протянул ему листок.
- Посмотри-ка, - сказал он. - Это может оказаться по твоей части…
Максим всмотрелся в неумелый рисунок. На нем было странное животное с нелепо маленькой головой и широким, тяжелым крупом, крупными когтями на маленьких передних лапах и длинным узким языком. Мохнатое и неуклюжее, как медведь, оно стояло на задних лапах, чуть присев и опираясь на толстый хвост.
- Похоже на какую-то разновидность муравьеда или ленивца, - сказал Максим. - По такому рисунку трудно сказать точнее…
- Этот зверь зовется у лесных племен Чиморте. Он огромный, как дерево, - сказал индеец, и у Максима перехватило дыхание.
- Невозможно, - проговорил он. - Все крупные животные на это континенте вымерли задолго до…
- Значит, не вымерли, - сказал генерал. - В Чако по-прежнему может прятаться все, что угодно.
- Но вы же изучили его вдоль и поперек, - удивился Максим. - Ваши карты, ваши дневники… Чако давно уже не белое пятно!
Беляев тихо рассмеялся. Пожилой индеец ухмылялся, качал головой.
- Именно поэтому я знаю, о чем говорю, голубчик, - сказал генерал смущенному Максиму. - Так что ты скажешь насчет зверушки?
Максим снова взглянул на рисунок.
- Это мегатерий, Иван Тимофеевич! - решительно сказал он. - Считается, что он вымер. По геологическим меркам - не так уж и давно…
- Мы наткнулись на его следы во время экспедиции на Питиантуту, в глубине сельвы, - сказал Беляев. - Чимакоки, шедшие с нами, не имели представления о таких животных. След был старый, непосредственной опасности не предвиделось, так что мы не обратили на него особого внимания - поудивлялись и прошли мимо.
Максим возмущенно ахнул, попытался что-то сказать, но генерал жестом остановил его.
- Сам понимаешь, в тот момент нам было не до зоологии, - сказал он. - Не забудь, по сути это была военная экспедиция, мы должны были опередить боливийцев. За нами по пятам шли дикие лесные индейцы, припасы кончались… Но я попросил касика Шиди разузнать для меня что-нибудь, если выпадет случай. И вот животное нашли, и тридцати лет не прошло, - добродушно усмехнулся генерал. - Расскажи ему, Тувига, - попросил он.
Старый индеец вздохнул. Поначалу неохотно, но постепенно все больше увлекаясь, он рассказал, что в его племени есть человек по имени Кавима, нелюдимый и одинокий. В молодости он много путешествовал по Чако, но став старше, осел в поселке, которым правил Шиди, и возделывал небольшое поле. Ни друзей, ни семьи он не завел и никогда не смотрел в глаза. Люди считали, что на душе у него лежит тяжелый грех. Большую часть свободного от работы времени Кавима проводил, либо сидя на пороге своей хижины и будто бы грезя наяву, либо охотясь в одиночестве на мелкого зверя.
Однажды во время охоты Кавима случайно выпил плохой воды и жестоко заболел. Потеряв разум от охватившей его лихорадки, он пытался вернуться домой, но вместо этого уходил все глубже в сельву. В конце концов, он оказался на территории, принадлежащей лесным индейцам - примитивным племенам, которые встречали стрелами любого забредшего к ним чужака. Гуарани боялись и ненавидели их - сельва была дикарям родным домом; они были неуловимы, невидимы, не знали пощады и милосердия, и, по слухам, ели человечину. Постоянного жилья у них не было. Племя кочевало по джунглям вслед за зверем и созревающими плодами, избегая страшных болот, в которых жили серые демоны. Говорили, что они лишают человека разума, а потом съедают.